«Мои неприятности таковы и их столько, что не могут быть описаны. Моему другу могу рассказать и сделаю это „как тот, который плачет и говорит“ (из Данте. – О. К.) … Этот последний (бас Реморини) заставил меня провести три ужасных дня». Россини пришлось безрезультатно переговорить с Коль-бран и другими знаменитыми певицами, но они не хотели ехать в маленький городок. Наконец все-таки удалось пригласить Ронци де Беньис. И вот в начале марта труппа собралась, а 20 числа, еще в Неаполе, композитор начал репетиции.
В начале июня Джоаккино приехал в Пезаро, где не был с детства. Граф Пертикини, в доме которого остановился маэстро, окружил его самой трогательной заботой. Россини скоро стал своим человеком в семье друга. Веселый общительный нрав молодого композитора делал его необычайно приятным гостем, а постоянные шутки и колкие замечания, на которые было просто невозможно обижаться, потому что в них не таились ни злоба, ни коварный умысел, создавали вокруг него приподнятую, радостную атмосферу. Джоаккино, на правах близкого друга, мог даже улаживать размолвки своих любезных хозяев. Жена Пертикини была образованной женщиной и даже слыла в Пезаро «изящной поэтессой». Однако она отличалась неожиданными сменами настроения, капризами, которые нередко приводили к конфликтам между супругами. Вот тут-то граф и обращался за помощью к Россини.
День открытия театра быстро приближался. Наконец 10 июня, в среду, наступило долгожданное торжество. Городской театр, перестроенный архитектором Пьетро Гинелли, гостеприимно распахнул свои двери. Горожане восторженно разглядывали нарядное убранство этого храма искусства. Перед началом спектакля в зале царило вполне закономерное возбуждение, ведь это было не только открытие театра, но и представление новой, хотя уже знаменитой оперы их земляка, – «Сороки-воровки». Волнительность момента усугублялась еще тем, что провести первый спектакль в обновленном театре собирался сам Россини. И вот наконец за чембало появилась статная, слегка полноватая фигура блистательного маэстро. Его одежда приятно поразила зрителей своей элегантностью, его красивое лицо с правильными, мягкими чертами излучало одну из самых обворожительных улыбок. Встреченный шквалом аплодисментов, Джоаккино был счастлив в это мгновение. Вот оно, огромным трудом заслуженное признание! Опера прошла с неимоверным успехом. Хотя после нее еще исполнялся балет другого автора, главным событием дня все же стала «Сорока-воровка».
Всюду, где бы ни бывал Россини, он сразу приобретал массу друзей. Такой уж у него был характер. Но случалось и обратное. Поклонницей таланта знаменитого маэстро стала княгиня Каролина Брунсвик, которая, как писала итальянская критика, оставила своего «развратного мужа, владетельного английского принца, будущего короля Георга IV» и обосновалась в Пезаро. Местная аристократия, поначалу благосклонная к несчастной княгине, была шокирована появлением в ее доме интимного друга, некоего кремонца Бартоломео Пергами, человека грубого и мстительного. Ее перестали посещать. Отказался от приглашения и Россини, сообщив княгине Каролине, что «ревматизм, лишивший спину гибкости, не позволяет ему обычные поклоны, предписанные придворным этикетом». Собственно, почему? Ведь нравы богемы, жизнь которой вел Джоаккино, были снисходительны к людским слабостям. Даже удивительно, что этот мезальянс мог вызвать отрицательное отношение с его стороны. Однако надо учитывать, что он жил в доме местного аристократа графа Пертикини, а влияние окружающей обстановки значит очень много. Могли присутствовать и другие, оставшиеся неизвестными причины. Но дорого же пришлось потом Россини заплатить за такой дерзкий отказ! Впрочем, он был не из тех, кто сожалеет о содеянном.
Пезарский театр, открывшийся столь успешно, хотел в том сезоне поставить еще и «Севильского цирюльника». Но тут удачи не было: и тенор Куриони отказался петь, и с Россини, который так удачно поставил «Сороку-воровку», случилась беда – он тяжело заболел. У Джоаккино была такая сильнейшая ангина, что даже ходили слухи о его смерти. Во всяком случае, именно в этом уверяли своих читателей неаполитанские газеты. Впрочем, те же газеты с непосредственной поспешностью сообщили и о счастливом выздоровлении всеми любимого маэстро. Болезнь задержала композитора в Пезаро до начала августа. Но Джоаккино не расстраивался. Его окружали удивительно интересные люди, образованные и прогрессивно настроенные, многие будущие деятели революций 1830 и 1848 годов. Жаркие споры об искусстве и политике, острые и забавные шутки не смолкали на их встречах, обычно происходивших в доме хозяев Россини. Например, они любили перебрасываться злободневными, тут же сочиненными стихами. Однажды на пышном пире, который граф Пертикини устроил на прощанье, когда Россини уже уезжал, один из гостей – Массимино Морози – произнес хвалебный тост в честь отбывающего композитора:
Гения искру чудесную
Россини с небес похищает
И музыку ныне прелестную
На радость нам изливает.
Россини привык к обожанию и поклонению толпы, но такое искреннее признание среди равных не могло не тронуть его. Многие, кто был знаком с Джоаккино лишь поверхностно, говорили, что маэстро будто бы кичился своими успехами. Перед теми, кого он считал глупее, – может быть, хотя бы ради смеха, но здесь, среди друзей и соратников?! Разгоряченный от выпитого вина и шумного спора, в ответ он весело поднял бокал с тут же сочиненным экспромтом:
Искра гения сияет,
Светлой радости полна,
В том, что граф нам наливает,
В струях тонкого вина.
И шутка была понята. И весело принята. Что ж, если «in vino Veritas», то почему бы там же не быть и гению?
Как видим, в Пезаро у Джоаккино появилось много искренних друзей. Однако, хотя городок со всем радушием принимал своего «блудного сына», Россини, как всегда, спешил. Надо было возвращаться в Неаполь, где ждала новая работа. И все же не заехать в Болонью повидаться с родителями было никак невозможно, тем более что и расстояние невелико. Но разве мог Россини не писать музыку? Однажды он уже отдыхал после «Севильского цирюльника», и результатом отдыха оказалась, пусть неудачная, опера «Газета». Так же было и на этот раз. Плодом короткого пребывания у родителей стала одноактная опера-фарс «Адина, или Багдадский калиф». Своим появлением это произведение обязано настоятельным просьбам инспектора португальских театров Диего Игнацио де Рина Маникуэ, который отвечал за репертуар лиссабонского театра. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Джоаккино в данном случае утруждался. Он взял и приладил к либретто Герардо Бевилаква отрывки из различных своих прежних опер, а без увертюры и вовсе обошелся. Но синьор де Маникуэ остался доволен и заплатил композитору 2000 лир. Правда, поставил эту оперу в Лиссабоне по ряду причин только в 1826 году, зато лиссабонцы могли гордиться, что для их театра пишет сам Россини.
Вернувшись в конце августа в Неаполь, Джоаккино сразу принялся за работу. На этот раз ему пришлось вновь сотрудничать с маркизом Берио ди Сальса, который, не имея перед собой такого шедевра, как шекспировский «Отелло», сочинил такую «гротесковую смесь глупости и неправдоподобности» (по выражению итальянской критики), как «Риччардо и Зораида».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
В начале июня Джоаккино приехал в Пезаро, где не был с детства. Граф Пертикини, в доме которого остановился маэстро, окружил его самой трогательной заботой. Россини скоро стал своим человеком в семье друга. Веселый общительный нрав молодого композитора делал его необычайно приятным гостем, а постоянные шутки и колкие замечания, на которые было просто невозможно обижаться, потому что в них не таились ни злоба, ни коварный умысел, создавали вокруг него приподнятую, радостную атмосферу. Джоаккино, на правах близкого друга, мог даже улаживать размолвки своих любезных хозяев. Жена Пертикини была образованной женщиной и даже слыла в Пезаро «изящной поэтессой». Однако она отличалась неожиданными сменами настроения, капризами, которые нередко приводили к конфликтам между супругами. Вот тут-то граф и обращался за помощью к Россини.
День открытия театра быстро приближался. Наконец 10 июня, в среду, наступило долгожданное торжество. Городской театр, перестроенный архитектором Пьетро Гинелли, гостеприимно распахнул свои двери. Горожане восторженно разглядывали нарядное убранство этого храма искусства. Перед началом спектакля в зале царило вполне закономерное возбуждение, ведь это было не только открытие театра, но и представление новой, хотя уже знаменитой оперы их земляка, – «Сороки-воровки». Волнительность момента усугублялась еще тем, что провести первый спектакль в обновленном театре собирался сам Россини. И вот наконец за чембало появилась статная, слегка полноватая фигура блистательного маэстро. Его одежда приятно поразила зрителей своей элегантностью, его красивое лицо с правильными, мягкими чертами излучало одну из самых обворожительных улыбок. Встреченный шквалом аплодисментов, Джоаккино был счастлив в это мгновение. Вот оно, огромным трудом заслуженное признание! Опера прошла с неимоверным успехом. Хотя после нее еще исполнялся балет другого автора, главным событием дня все же стала «Сорока-воровка».
Всюду, где бы ни бывал Россини, он сразу приобретал массу друзей. Такой уж у него был характер. Но случалось и обратное. Поклонницей таланта знаменитого маэстро стала княгиня Каролина Брунсвик, которая, как писала итальянская критика, оставила своего «развратного мужа, владетельного английского принца, будущего короля Георга IV» и обосновалась в Пезаро. Местная аристократия, поначалу благосклонная к несчастной княгине, была шокирована появлением в ее доме интимного друга, некоего кремонца Бартоломео Пергами, человека грубого и мстительного. Ее перестали посещать. Отказался от приглашения и Россини, сообщив княгине Каролине, что «ревматизм, лишивший спину гибкости, не позволяет ему обычные поклоны, предписанные придворным этикетом». Собственно, почему? Ведь нравы богемы, жизнь которой вел Джоаккино, были снисходительны к людским слабостям. Даже удивительно, что этот мезальянс мог вызвать отрицательное отношение с его стороны. Однако надо учитывать, что он жил в доме местного аристократа графа Пертикини, а влияние окружающей обстановки значит очень много. Могли присутствовать и другие, оставшиеся неизвестными причины. Но дорого же пришлось потом Россини заплатить за такой дерзкий отказ! Впрочем, он был не из тех, кто сожалеет о содеянном.
Пезарский театр, открывшийся столь успешно, хотел в том сезоне поставить еще и «Севильского цирюльника». Но тут удачи не было: и тенор Куриони отказался петь, и с Россини, который так удачно поставил «Сороку-воровку», случилась беда – он тяжело заболел. У Джоаккино была такая сильнейшая ангина, что даже ходили слухи о его смерти. Во всяком случае, именно в этом уверяли своих читателей неаполитанские газеты. Впрочем, те же газеты с непосредственной поспешностью сообщили и о счастливом выздоровлении всеми любимого маэстро. Болезнь задержала композитора в Пезаро до начала августа. Но Джоаккино не расстраивался. Его окружали удивительно интересные люди, образованные и прогрессивно настроенные, многие будущие деятели революций 1830 и 1848 годов. Жаркие споры об искусстве и политике, острые и забавные шутки не смолкали на их встречах, обычно происходивших в доме хозяев Россини. Например, они любили перебрасываться злободневными, тут же сочиненными стихами. Однажды на пышном пире, который граф Пертикини устроил на прощанье, когда Россини уже уезжал, один из гостей – Массимино Морози – произнес хвалебный тост в честь отбывающего композитора:
Гения искру чудесную
Россини с небес похищает
И музыку ныне прелестную
На радость нам изливает.
Россини привык к обожанию и поклонению толпы, но такое искреннее признание среди равных не могло не тронуть его. Многие, кто был знаком с Джоаккино лишь поверхностно, говорили, что маэстро будто бы кичился своими успехами. Перед теми, кого он считал глупее, – может быть, хотя бы ради смеха, но здесь, среди друзей и соратников?! Разгоряченный от выпитого вина и шумного спора, в ответ он весело поднял бокал с тут же сочиненным экспромтом:
Искра гения сияет,
Светлой радости полна,
В том, что граф нам наливает,
В струях тонкого вина.
И шутка была понята. И весело принята. Что ж, если «in vino Veritas», то почему бы там же не быть и гению?
Как видим, в Пезаро у Джоаккино появилось много искренних друзей. Однако, хотя городок со всем радушием принимал своего «блудного сына», Россини, как всегда, спешил. Надо было возвращаться в Неаполь, где ждала новая работа. И все же не заехать в Болонью повидаться с родителями было никак невозможно, тем более что и расстояние невелико. Но разве мог Россини не писать музыку? Однажды он уже отдыхал после «Севильского цирюльника», и результатом отдыха оказалась, пусть неудачная, опера «Газета». Так же было и на этот раз. Плодом короткого пребывания у родителей стала одноактная опера-фарс «Адина, или Багдадский калиф». Своим появлением это произведение обязано настоятельным просьбам инспектора португальских театров Диего Игнацио де Рина Маникуэ, который отвечал за репертуар лиссабонского театра. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Джоаккино в данном случае утруждался. Он взял и приладил к либретто Герардо Бевилаква отрывки из различных своих прежних опер, а без увертюры и вовсе обошелся. Но синьор де Маникуэ остался доволен и заплатил композитору 2000 лир. Правда, поставил эту оперу в Лиссабоне по ряду причин только в 1826 году, зато лиссабонцы могли гордиться, что для их театра пишет сам Россини.
Вернувшись в конце августа в Неаполь, Джоаккино сразу принялся за работу. На этот раз ему пришлось вновь сотрудничать с маркизом Берио ди Сальса, который, не имея перед собой такого шедевра, как шекспировский «Отелло», сочинил такую «гротесковую смесь глупости и неправдоподобности» (по выражению итальянской критики), как «Риччардо и Зораида».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73