Теперь же ему казалось, что он воочию видит прутья клетки, окружившей его со всех сторон. Гори прекрасно понимал, что сам выстроил себе эту клетку, но не мог вспомнить, когда и как это произошло. И выхода для него не было.
ГЛАВА 16
Будь милостив к ближним своим,
Ибо таков долг тех, кому дарована благодать богов.
Прошло четыре дня с тех пор, как семейство Хаэмуаса возвратилось из Фив. Царевич сидел у себя в кабинете, стараясь разобраться в грудах писем, скопившихся у него на столе в последнее время, когда доложили о приходе Птах-Сеанка. Предвкушая близкую возможность еще на некоторое время отложить очередную мелкую жалобу какого-нибудь чиновника средней руки, Хаэмуас с радостью отпустил младшего писца и, охваченный нетерпением, поднялся навстречу молодому человеку.
Птах-Сеанк вошел в кабинет и поклонился. Его кожу покрывал темный, почти черный загар, на фоне потемневшего лица белки глаз отливали голубым. Губы у него обгорели и шелушились. Хаэмуасу показалось, будто вид у него усталый и измученный, и первое пришедшее ему в голову объяснение заключалось в том, что молодому человеку, видимо, нелегко далась дальняя дорога из чужих краев в компании одних стражников и прислуги, да еще с мертвым телом Пенбу. Хаэмуас обнял Птах-Сеанка.
– Добро пожаловать домой! – воскликнул он, подводя своего старшего писца к столу и подавая ему чашу с пивом. – Полагаю, с мумификацией тела твоего отца все обстоит благополучно. Сем-жрецы и сам Верховный жрец Птаха ожидают, когда им представится возможность оказать ему последние почести.
Птах-Сеанк быстро выпил пиво и осторожно поставил чашу на стол.
– Благодарю тебя, царевич, – сказал он. – Тело моего отца покоится сейчас в Обители мертвых. Я собственными глазами осмотрел его и могу сказать, что мастера, мумифицировавшие тело, честно исполнили свою работу.
«А это, должно быть, далось тебе нелегко», – с жалостью подумал Хаэмуас. Он жестом пригласил Птах-Сеанка сесть, но молодой человек продолжал стоять в нерешительности.
– Что касается той работы, которую ты мне поручил, – робким голосом продолжил он, – могу сказать, что я все исполнил в точности и готов представить тебе плоды своих трудов. – С этими словами он протянул царевичу свиток. Хаэмуас нетерпеливо схватил папирус, потом бросил быстрый взгляд на писца, стоявшего, потупив глаза.
– В чем дело? – спросил он, и в сердце у него шевельнулась тревога. – Ты принес мне плохие вести? – И он постучал свернутым папирусом по ноге. – Или ты устал с дороги и плохо себя чувствуешь?
Птах-Сеанк наконец овладел собой. Вскинув голову, он встретил взгляд своего господина смелой и уверенной улыбкой.
– Я просто устал с дороги, царевич, – сказал он. – Ничего более.
А Хаэмуас уже разломил личную печать Птах-Сеанка, скреплявшую свиток.
– Тогда тебе сегодня лучше как следует отдохнуть и выспаться дома. Я сообщу жрецам о том, что все готово для похорон Пенбу. Твоего отца следует похоронить через три дня. Ты не будешь возражать?
Птах-Сеанк поклонился, выражая тем самым свое согласие. А Хаэмуас уже позабыл о его присутствии. Он хмурился, вчитываясь в содержание свитка. Затем постепенно лицо его стало проясняться, и к концу чтения он весь сиял от счастья.
– Ты отлично выполнил свою работу, Птах-Сеанк, – сказал. – Ты просто молодец. Теперь можешь идти.
Оставшись один, Хаэмуас бросился в кресло и закрыл глаза. Последнее препятствие, стоявшее на пути к этому желанному браку, было устранено, и его охватило огромное облегчение. Табуба говорила ему правду. Нельзя сказать, чтобы он не доверял ее словам, и все же в глубине души у него оставалась легкая тень сомнения – он не верил, что ее род настолько древний и благородный, как она утверждала. Но вот оно, подтверждение, ясно изложенное ровным, изысканным почерком Птах-Сеанка черными значками на светлом папирусе. Имение небольшое, но вполне благополучное. Не очень высокий, но вполне благородный титул. Небольшой, но удобный и пригодный для жизни дом, куда они могли бы уезжать время от времени вдвоем, скажем, зимой, когда Коптос из раскаленной добела печи превращался просто в жаркое место и когда царевич сам захочет увезти ее подальше от осуждающего взгляда Нубнофрет. Там его не будут донимать неотложные государственные дела, там никто не станет посягать на его время, и они вдвоем смогут наслаждаться друг другом посреди безбрежной пустыни южных краев. А как дивно будет смотреться там она, в своих родных местах, столь непохожих на шумный и суетливый Мемфис. Хаэмуас прекрасно помнил юг. Ничем не нарушаемая тишина и покой, дивные мгновения, наполненные восхитительным ощущением полного одиночества – его приносил пустынный ветер, вздымающий песок, такой горячий, что на нем невозможно стоять босыми ногами, о нем шепчут воды Нила, неспешно катящиеся в бесконечность мимо простых, лишенных разнообразия пейзажей, окрашенных лишь в два цвета – голубизну небес и желтый оттенок песка, мерцающего под солнечными лучами.
– О, Табуба, – шептал он, – когда же ты придешь ко мне.
Хаэмуас поднялся, ощущая легкость и пустоту. Он позвал писца. Царевич продиктовал ему короткую записку, адресованную Табубе, затем отправился на поиски Нубнофрет. Через три дня – похороны Пенбу. А на четвертый в этот дом может войти Табуба. Уже наступит месяц пахон, время сбора урожая, пора изобилия и богатства. «И тогда, – радостно думал Хаэмуас, – тогда начнется для меня новая жизнь».
Его старого друга, человека, долгие годы бывшего Хаэмуасу ближайшим товарищем, советчиком и помощником, а нередко и строгим судьей, со всеми почестями похоронили в гробнице, столь старательно приготовленной им самим посреди пустынной Саккары. Стены этого последнего пристанища украшали яркие картины, изображающие самые важные события его жизни. Вот он сидит, выпрямив спину, склонив в усердии голову, и пишет под диктовку своего господина. Вот стоит в небольшой лодке, у его ног – Птах-Сеанк, еще совсем ребенок, с мягкими детскими кудряшками на голове, а Пенбу заносит копье, выбрав себе жертву из стаи болотных уток, навеки застывших в полете. Вот он совершает подношения своему покровителю, богу Тоту, держа в руках курильницу с благовониями, а бог, обернув к нему голову с клювом ибиса, взирает на него с благожелательным одобрением. При взгляде на эти росписи, а также на вещи, при жизни принадлежавшие Пенбу и принесенные теперь в его гробницу, Хаэмуас испытал умиротворение и радостное спокойствие. Этот человек прожил жизнь не напрасно. Он по праву гордился тем, что ему удалось совершить в этом мире. Он прожил отпущенные ему годы честно, и ему нечего бояться высшего суда, когда его сердце будет взвешено на весах истины. Конечно, он умер относительно молодым, он был ненамного старше Хаэмуаса, и обстоятельства его кончины оказались весьма плачевными, и все же Хаэмуас полагал, что душу Пенбу не терзали горькие сожаления, страдания и раскаяние.
Уже прошли поминки, устроенные в тени бело-голубых полосатых навесов, отзвучала похоронная музыка, было выпито вино и сказаны все слова сожаления об утрате. Хаэмуас сидел и смотрел, как жрецы опечатывают гробницу, как слуги закидывают вход камнями и засыпают песком. Царевич уже отдал распоряжения о том, чтобы вход в гробницу охраняли от непрошеных гостей специально приставленные воины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167
ГЛАВА 16
Будь милостив к ближним своим,
Ибо таков долг тех, кому дарована благодать богов.
Прошло четыре дня с тех пор, как семейство Хаэмуаса возвратилось из Фив. Царевич сидел у себя в кабинете, стараясь разобраться в грудах писем, скопившихся у него на столе в последнее время, когда доложили о приходе Птах-Сеанка. Предвкушая близкую возможность еще на некоторое время отложить очередную мелкую жалобу какого-нибудь чиновника средней руки, Хаэмуас с радостью отпустил младшего писца и, охваченный нетерпением, поднялся навстречу молодому человеку.
Птах-Сеанк вошел в кабинет и поклонился. Его кожу покрывал темный, почти черный загар, на фоне потемневшего лица белки глаз отливали голубым. Губы у него обгорели и шелушились. Хаэмуасу показалось, будто вид у него усталый и измученный, и первое пришедшее ему в голову объяснение заключалось в том, что молодому человеку, видимо, нелегко далась дальняя дорога из чужих краев в компании одних стражников и прислуги, да еще с мертвым телом Пенбу. Хаэмуас обнял Птах-Сеанка.
– Добро пожаловать домой! – воскликнул он, подводя своего старшего писца к столу и подавая ему чашу с пивом. – Полагаю, с мумификацией тела твоего отца все обстоит благополучно. Сем-жрецы и сам Верховный жрец Птаха ожидают, когда им представится возможность оказать ему последние почести.
Птах-Сеанк быстро выпил пиво и осторожно поставил чашу на стол.
– Благодарю тебя, царевич, – сказал он. – Тело моего отца покоится сейчас в Обители мертвых. Я собственными глазами осмотрел его и могу сказать, что мастера, мумифицировавшие тело, честно исполнили свою работу.
«А это, должно быть, далось тебе нелегко», – с жалостью подумал Хаэмуас. Он жестом пригласил Птах-Сеанка сесть, но молодой человек продолжал стоять в нерешительности.
– Что касается той работы, которую ты мне поручил, – робким голосом продолжил он, – могу сказать, что я все исполнил в точности и готов представить тебе плоды своих трудов. – С этими словами он протянул царевичу свиток. Хаэмуас нетерпеливо схватил папирус, потом бросил быстрый взгляд на писца, стоявшего, потупив глаза.
– В чем дело? – спросил он, и в сердце у него шевельнулась тревога. – Ты принес мне плохие вести? – И он постучал свернутым папирусом по ноге. – Или ты устал с дороги и плохо себя чувствуешь?
Птах-Сеанк наконец овладел собой. Вскинув голову, он встретил взгляд своего господина смелой и уверенной улыбкой.
– Я просто устал с дороги, царевич, – сказал он. – Ничего более.
А Хаэмуас уже разломил личную печать Птах-Сеанка, скреплявшую свиток.
– Тогда тебе сегодня лучше как следует отдохнуть и выспаться дома. Я сообщу жрецам о том, что все готово для похорон Пенбу. Твоего отца следует похоронить через три дня. Ты не будешь возражать?
Птах-Сеанк поклонился, выражая тем самым свое согласие. А Хаэмуас уже позабыл о его присутствии. Он хмурился, вчитываясь в содержание свитка. Затем постепенно лицо его стало проясняться, и к концу чтения он весь сиял от счастья.
– Ты отлично выполнил свою работу, Птах-Сеанк, – сказал. – Ты просто молодец. Теперь можешь идти.
Оставшись один, Хаэмуас бросился в кресло и закрыл глаза. Последнее препятствие, стоявшее на пути к этому желанному браку, было устранено, и его охватило огромное облегчение. Табуба говорила ему правду. Нельзя сказать, чтобы он не доверял ее словам, и все же в глубине души у него оставалась легкая тень сомнения – он не верил, что ее род настолько древний и благородный, как она утверждала. Но вот оно, подтверждение, ясно изложенное ровным, изысканным почерком Птах-Сеанка черными значками на светлом папирусе. Имение небольшое, но вполне благополучное. Не очень высокий, но вполне благородный титул. Небольшой, но удобный и пригодный для жизни дом, куда они могли бы уезжать время от времени вдвоем, скажем, зимой, когда Коптос из раскаленной добела печи превращался просто в жаркое место и когда царевич сам захочет увезти ее подальше от осуждающего взгляда Нубнофрет. Там его не будут донимать неотложные государственные дела, там никто не станет посягать на его время, и они вдвоем смогут наслаждаться друг другом посреди безбрежной пустыни южных краев. А как дивно будет смотреться там она, в своих родных местах, столь непохожих на шумный и суетливый Мемфис. Хаэмуас прекрасно помнил юг. Ничем не нарушаемая тишина и покой, дивные мгновения, наполненные восхитительным ощущением полного одиночества – его приносил пустынный ветер, вздымающий песок, такой горячий, что на нем невозможно стоять босыми ногами, о нем шепчут воды Нила, неспешно катящиеся в бесконечность мимо простых, лишенных разнообразия пейзажей, окрашенных лишь в два цвета – голубизну небес и желтый оттенок песка, мерцающего под солнечными лучами.
– О, Табуба, – шептал он, – когда же ты придешь ко мне.
Хаэмуас поднялся, ощущая легкость и пустоту. Он позвал писца. Царевич продиктовал ему короткую записку, адресованную Табубе, затем отправился на поиски Нубнофрет. Через три дня – похороны Пенбу. А на четвертый в этот дом может войти Табуба. Уже наступит месяц пахон, время сбора урожая, пора изобилия и богатства. «И тогда, – радостно думал Хаэмуас, – тогда начнется для меня новая жизнь».
Его старого друга, человека, долгие годы бывшего Хаэмуасу ближайшим товарищем, советчиком и помощником, а нередко и строгим судьей, со всеми почестями похоронили в гробнице, столь старательно приготовленной им самим посреди пустынной Саккары. Стены этого последнего пристанища украшали яркие картины, изображающие самые важные события его жизни. Вот он сидит, выпрямив спину, склонив в усердии голову, и пишет под диктовку своего господина. Вот стоит в небольшой лодке, у его ног – Птах-Сеанк, еще совсем ребенок, с мягкими детскими кудряшками на голове, а Пенбу заносит копье, выбрав себе жертву из стаи болотных уток, навеки застывших в полете. Вот он совершает подношения своему покровителю, богу Тоту, держа в руках курильницу с благовониями, а бог, обернув к нему голову с клювом ибиса, взирает на него с благожелательным одобрением. При взгляде на эти росписи, а также на вещи, при жизни принадлежавшие Пенбу и принесенные теперь в его гробницу, Хаэмуас испытал умиротворение и радостное спокойствие. Этот человек прожил жизнь не напрасно. Он по праву гордился тем, что ему удалось совершить в этом мире. Он прожил отпущенные ему годы честно, и ему нечего бояться высшего суда, когда его сердце будет взвешено на весах истины. Конечно, он умер относительно молодым, он был ненамного старше Хаэмуаса, и обстоятельства его кончины оказались весьма плачевными, и все же Хаэмуас полагал, что душу Пенбу не терзали горькие сожаления, страдания и раскаяние.
Уже прошли поминки, устроенные в тени бело-голубых полосатых навесов, отзвучала похоронная музыка, было выпито вино и сказаны все слова сожаления об утрате. Хаэмуас сидел и смотрел, как жрецы опечатывают гробницу, как слуги закидывают вход камнями и засыпают песком. Царевич уже отдал распоряжения о том, чтобы вход в гробницу охраняли от непрошеных гостей специально приставленные воины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167