– Я знал, что придешь.
– Пришел! – ответил кормщик. – Пришел, Сильвестр Петрович. Гостинца тебе принес. Здравствуй!
– Здравствуй! – попрежнему радостно сказал Иевлев. – Здравствуй, коли не шутишь, на все четыре ветра. Верно говорю? Не запамятовал еще в узилище, как вы, поморы, здороваетесь?
– Не запамятовал! – садясь возле Иевлева и развязывая узелок, молвил Рябов. – Оно дело нехитрое. Получай, господин капитан-командор, гостинцы. Табачок перво-наперво – добрый. Кремень, да огниво, да трут. Я гостинчика тебе по-своему собирал, как на Грумант, вроде бы на зимовье: чего там надобно, то и в тюрьме нужно. Снадобья, чтобы мы с тобой не зацынжали. Мазь бабинька Евдоха послала, лечить тебя будем. Так. Трубочка – обкуренная, хорошая. Теперь от супруги от твоей принимай...
Он говорил, и как бы даже не глядел на Иевлева, пока раскладывал на топчане гостинцы. Сильвестр Петрович справился с собою: быстро утер мокрые глаза, стал дышать ровнее, спокойнее, вновь заулыбался.
Светильню Рябов приказал не уносить. Ключарь попробовал было поспорить, что-де не велено, но кормщик так на него посмотрел, что тот поклонился и ушел.
– Да сыро что-то! – вслед старику крикнул Рябов. – Затопил бы, старый грешник!
Погодя оба закурили трубки.
– Ну что ж! – молвил кормщик, оглядывая стены каморы. – Ничего. На Груманте-то не в пример хуже было. Нынче отдохнем, а с утра пораньше за дело возьмемся – не узнаешь, Сильвестр Петрович, какие хоромы будут...
Иевлев молчал. Синие его глаза ярко светились в полумраке.
– Важно заживем! – говорил Рябов. – А пока слушай, я тебе новости расскажу.
И стал рассказывать про князя Прозоровского, про сбежавшего поручика Мехоношина и про нового воеводу Ржевского, который вскорости должен прибыть в Архангельск.
– Одного Ржевского я знавал в прежние годы, – задумчиво произнес Иевлев, выслушав рассказ кормщика. – Василием звали. Он, должно быть, и есть...
– Что за мужчина?
Сильвестр Петрович ответил с неудовольствием:
– Князь Ржевский человек разумный, смаху не рубит, осторожный, воеводствует не первый год...
– Боярин?
– Доброго роду...
– Я чай, не лучше нынешнего?
– Воевода царевым указом ставится! – почти с гневом отрезал Иевлев. – Не наше дело об нем толковать...
– Ой, наше! – невесело усмехнувшись, молвил Рябов. – Наше, Сильвестр Петрович. Загнали нас ни за что ни про что в узилище, а судить их не нам. Нет уж, господин капитан-командор, нам!
– Поживем – увидим! – угрюмо произнес Иевлев.
– То дело другое: прежде времени голову ломать не к чему. Давай, Сильвестр Петрович, закусим, да и спать повалимся до утра. Ноне денек у меня был хлопотный...
Он разложил на топчане чистый платок, ловко нарезал копченую оленину; хитро подмигнув, вытащил из сапога скляницу зелена вина, протянул Иевлеву, тот, запрокинув голову, хлебнул. Рябов сказал ласково:
– Со свиданьицем, Сильвестр Петрович. Чтобы, как у нас говорится, – в будущем году, да об эту пору, да с тем же дружком, да еще и с пирожком.
Выпил, покрутил головою, удивился:
– Смотри, как проскакивает! Соколом! А ведь ныне, как я из тундры вынулся, тверезый ни минуты вроде не был...
И добавил с грустью:
– Нехорошо, а как сделаешь? Надо же человеку отдохнуть?
2. ВОЕВОДА РЖЕВСКИЙ
И пошли один за другим острожные, похожие друг на друга дни...
Где-то там, наверху, где светило солнце и день отличался от ночи, а вечер от утра, – дьяки Гусев и Абросимов пеклись о том, чтобы здесь, внизу, в сырой и мозглой каморе побыстрее померли два узника. Помрут – и все, помрут – тогда один Прозоровский всему виновник, помрут – ищи-свищи концы. И тюремные караульщики, и стража на съезжей, и злая баба, что стряпала острожникам хлебово, и бобыли, состоящие при палаче Поздюнине, и сам Поздюнин – все знали, чего хотят дьяки, но страшились погубить узников без прямого на то приказа. Дьяки же такой приказ не решались дать без ведома воеводы Прозоровского, который лежал без движения, смотрел в потолок мутными бессмысленными глазами и жалостно мычал.
Новый же воевода Ржевский все не ехал.
А узники не умирали, и даже более того – немощный Иевлев стал поправляться.
Дьяки, растерявшись, ругались и пугали караульщиков жестокими карами, но караульщики теперь не так трепетали дьяков, как прежде, и более слушали Егора Резена, заходившего к ним в избы вместе с одноногим боцманом. Резен был щедр, не скупился на угощение и часто повторял, что приедет царь Петр, и тогда все узнают, что за люди капитан-командор и кормщик Рябов. А боцман сердито посмеивался и сулил тем, кто будет жесток к узникам, такую казнь, что у караульщиков мурашки бегали по спине. Кроме того, многие знали о подвиге Рябова во время шведского нашествия, знали и о том, что он сам пришел в узилище, чтобы не оставить в беде Иевлева. И чем дальше, тем больше чинились послабления двум узникам, а дьяки уже старались не замечать ничего и даже не спрашивали, живы Рябов с Иевлевым или померли.
Дни шли один за другим – однообразные, без перемен – до самого Сретенья, когда приехал наконец новый воевода. Слухи о нем были невеселые. В остроге сразу стало известно, что воевода Ржевский недоверчив, говорит мало, от ответов на прямо заданные вопросы уклоняется, привез на верфи многих корабельных мастеров-иноземцев и время свое препровождает с ними. Кочнева и Ивана Кононовича он с работы согнал, даже не побеседовав с ними. С инженером Егором Резеном Ржевский сразу же жестоко поругался и на глаза его к себе не пускает. Говорили также – и это было самым удивительным и неприятным для узников, – что князь Василий уже несколько раз навещал немощного Прозоровского, утешал его, что, дескать, клеветы рассеятся и верная государю служба вознаградится, что сам он, Ржевский, прибыл сюда временно, пока суд да дело, а там и Алексею Петровичу придется попрежнему честно и мудро править Придвинским краем. Он же, князь Василий, отъедет на давно обещанное ему воеводство куда потеплее – на кормление в Астрахань...
Слушая нерадостные вести, Рябов угрюмо посмеивался:
– Оно так! Рука с рукавичкой завсегда дружлива. Нет, Сильвестр Петрович, я так рассуждаю: надо нам с тобою отсюдова тайно уходить. Сию правду паки и паки дожидаючись, головами расплатимся...
Иевлев сердился:
– Не дури! Я от царева суда не побегу! Да и статно ли мне, капитан-командору, яко татю в ночи, тайно бежать...
На Власия-бокогрея в марте месяце поздно ночью ключарь разбудил Иевлева и Рябова и дрожащим шепотом сказал им, что Ржевский сейчас же будет на съезжей для беседы с ними. Дьяки уже приехали и ждут. Сильвестр Петрович, опираясь на костыль, с трудом поднялся по крутым осклизлым ступеням и в изнеможении опустился на лавку. Кормщик, не ожидая от нового воеводы-боярина ничего хорошего, хмуро стоял у печки.
Ждали долго.
Наконец мерзлая дверь распахнулась, караульщики вздели алебарды. Ржевский, в коротком дубленом полушубке, широко шагая, вошел в избу, простуженным голосом с порога спросил Иевлева:
– Пошто развалился? На ассамблею зван?
Иевлев, не вставая, ответил:
– Али не признал меня, Василий Андреевич?
Воевода, стараясь не встречаться с Иевлевым взглядом, усмехнувшись одним ртом, помедлил, потом внятно произнес:
– Вон ты куда гнешь? Нет, нынче не признаю. Да и не для того нас государь воеводами ставит, чтобы мы, верные ему слуги, некоторых иных, честь свою забывших, за старинных дружков признавали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
– Пришел! – ответил кормщик. – Пришел, Сильвестр Петрович. Гостинца тебе принес. Здравствуй!
– Здравствуй! – попрежнему радостно сказал Иевлев. – Здравствуй, коли не шутишь, на все четыре ветра. Верно говорю? Не запамятовал еще в узилище, как вы, поморы, здороваетесь?
– Не запамятовал! – садясь возле Иевлева и развязывая узелок, молвил Рябов. – Оно дело нехитрое. Получай, господин капитан-командор, гостинцы. Табачок перво-наперво – добрый. Кремень, да огниво, да трут. Я гостинчика тебе по-своему собирал, как на Грумант, вроде бы на зимовье: чего там надобно, то и в тюрьме нужно. Снадобья, чтобы мы с тобой не зацынжали. Мазь бабинька Евдоха послала, лечить тебя будем. Так. Трубочка – обкуренная, хорошая. Теперь от супруги от твоей принимай...
Он говорил, и как бы даже не глядел на Иевлева, пока раскладывал на топчане гостинцы. Сильвестр Петрович справился с собою: быстро утер мокрые глаза, стал дышать ровнее, спокойнее, вновь заулыбался.
Светильню Рябов приказал не уносить. Ключарь попробовал было поспорить, что-де не велено, но кормщик так на него посмотрел, что тот поклонился и ушел.
– Да сыро что-то! – вслед старику крикнул Рябов. – Затопил бы, старый грешник!
Погодя оба закурили трубки.
– Ну что ж! – молвил кормщик, оглядывая стены каморы. – Ничего. На Груманте-то не в пример хуже было. Нынче отдохнем, а с утра пораньше за дело возьмемся – не узнаешь, Сильвестр Петрович, какие хоромы будут...
Иевлев молчал. Синие его глаза ярко светились в полумраке.
– Важно заживем! – говорил Рябов. – А пока слушай, я тебе новости расскажу.
И стал рассказывать про князя Прозоровского, про сбежавшего поручика Мехоношина и про нового воеводу Ржевского, который вскорости должен прибыть в Архангельск.
– Одного Ржевского я знавал в прежние годы, – задумчиво произнес Иевлев, выслушав рассказ кормщика. – Василием звали. Он, должно быть, и есть...
– Что за мужчина?
Сильвестр Петрович ответил с неудовольствием:
– Князь Ржевский человек разумный, смаху не рубит, осторожный, воеводствует не первый год...
– Боярин?
– Доброго роду...
– Я чай, не лучше нынешнего?
– Воевода царевым указом ставится! – почти с гневом отрезал Иевлев. – Не наше дело об нем толковать...
– Ой, наше! – невесело усмехнувшись, молвил Рябов. – Наше, Сильвестр Петрович. Загнали нас ни за что ни про что в узилище, а судить их не нам. Нет уж, господин капитан-командор, нам!
– Поживем – увидим! – угрюмо произнес Иевлев.
– То дело другое: прежде времени голову ломать не к чему. Давай, Сильвестр Петрович, закусим, да и спать повалимся до утра. Ноне денек у меня был хлопотный...
Он разложил на топчане чистый платок, ловко нарезал копченую оленину; хитро подмигнув, вытащил из сапога скляницу зелена вина, протянул Иевлеву, тот, запрокинув голову, хлебнул. Рябов сказал ласково:
– Со свиданьицем, Сильвестр Петрович. Чтобы, как у нас говорится, – в будущем году, да об эту пору, да с тем же дружком, да еще и с пирожком.
Выпил, покрутил головою, удивился:
– Смотри, как проскакивает! Соколом! А ведь ныне, как я из тундры вынулся, тверезый ни минуты вроде не был...
И добавил с грустью:
– Нехорошо, а как сделаешь? Надо же человеку отдохнуть?
2. ВОЕВОДА РЖЕВСКИЙ
И пошли один за другим острожные, похожие друг на друга дни...
Где-то там, наверху, где светило солнце и день отличался от ночи, а вечер от утра, – дьяки Гусев и Абросимов пеклись о том, чтобы здесь, внизу, в сырой и мозглой каморе побыстрее померли два узника. Помрут – и все, помрут – тогда один Прозоровский всему виновник, помрут – ищи-свищи концы. И тюремные караульщики, и стража на съезжей, и злая баба, что стряпала острожникам хлебово, и бобыли, состоящие при палаче Поздюнине, и сам Поздюнин – все знали, чего хотят дьяки, но страшились погубить узников без прямого на то приказа. Дьяки же такой приказ не решались дать без ведома воеводы Прозоровского, который лежал без движения, смотрел в потолок мутными бессмысленными глазами и жалостно мычал.
Новый же воевода Ржевский все не ехал.
А узники не умирали, и даже более того – немощный Иевлев стал поправляться.
Дьяки, растерявшись, ругались и пугали караульщиков жестокими карами, но караульщики теперь не так трепетали дьяков, как прежде, и более слушали Егора Резена, заходившего к ним в избы вместе с одноногим боцманом. Резен был щедр, не скупился на угощение и часто повторял, что приедет царь Петр, и тогда все узнают, что за люди капитан-командор и кормщик Рябов. А боцман сердито посмеивался и сулил тем, кто будет жесток к узникам, такую казнь, что у караульщиков мурашки бегали по спине. Кроме того, многие знали о подвиге Рябова во время шведского нашествия, знали и о том, что он сам пришел в узилище, чтобы не оставить в беде Иевлева. И чем дальше, тем больше чинились послабления двум узникам, а дьяки уже старались не замечать ничего и даже не спрашивали, живы Рябов с Иевлевым или померли.
Дни шли один за другим – однообразные, без перемен – до самого Сретенья, когда приехал наконец новый воевода. Слухи о нем были невеселые. В остроге сразу стало известно, что воевода Ржевский недоверчив, говорит мало, от ответов на прямо заданные вопросы уклоняется, привез на верфи многих корабельных мастеров-иноземцев и время свое препровождает с ними. Кочнева и Ивана Кононовича он с работы согнал, даже не побеседовав с ними. С инженером Егором Резеном Ржевский сразу же жестоко поругался и на глаза его к себе не пускает. Говорили также – и это было самым удивительным и неприятным для узников, – что князь Василий уже несколько раз навещал немощного Прозоровского, утешал его, что, дескать, клеветы рассеятся и верная государю служба вознаградится, что сам он, Ржевский, прибыл сюда временно, пока суд да дело, а там и Алексею Петровичу придется попрежнему честно и мудро править Придвинским краем. Он же, князь Василий, отъедет на давно обещанное ему воеводство куда потеплее – на кормление в Астрахань...
Слушая нерадостные вести, Рябов угрюмо посмеивался:
– Оно так! Рука с рукавичкой завсегда дружлива. Нет, Сильвестр Петрович, я так рассуждаю: надо нам с тобою отсюдова тайно уходить. Сию правду паки и паки дожидаючись, головами расплатимся...
Иевлев сердился:
– Не дури! Я от царева суда не побегу! Да и статно ли мне, капитан-командору, яко татю в ночи, тайно бежать...
На Власия-бокогрея в марте месяце поздно ночью ключарь разбудил Иевлева и Рябова и дрожащим шепотом сказал им, что Ржевский сейчас же будет на съезжей для беседы с ними. Дьяки уже приехали и ждут. Сильвестр Петрович, опираясь на костыль, с трудом поднялся по крутым осклизлым ступеням и в изнеможении опустился на лавку. Кормщик, не ожидая от нового воеводы-боярина ничего хорошего, хмуро стоял у печки.
Ждали долго.
Наконец мерзлая дверь распахнулась, караульщики вздели алебарды. Ржевский, в коротком дубленом полушубке, широко шагая, вошел в избу, простуженным голосом с порога спросил Иевлева:
– Пошто развалился? На ассамблею зван?
Иевлев, не вставая, ответил:
– Али не признал меня, Василий Андреевич?
Воевода, стараясь не встречаться с Иевлевым взглядом, усмехнувшись одним ртом, помедлил, потом внятно произнес:
– Вон ты куда гнешь? Нет, нынче не признаю. Да и не для того нас государь воеводами ставит, чтобы мы, верные ему слуги, некоторых иных, честь свою забывших, за старинных дружков признавали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151