– Давеча больше было! – угрюмо заметил Петр Алексеевич.
Фельтен молчал.
– Больше было сыру! – повторил Петр. – Слышь, Фельтен? Я сколько раз приказывал беречь его. Возят из-за моря, по цене дорог, в сапожках ходит. Кто ел?
Повар по-немецки ответил, что давеча в шатре был фельдмаршал Шереметев, полюбопытствовал отведать, пожевал и плюнул, а он, Фельтен, не посмел господину фельдмаршалу ничего сказать.
Петр молча съел сыр с сухарем, потом велел Меншикову привести дворянина Спафариева.
– Не поздно ли, Петр Алексеевич? Чем свет канонада зачнется, так и не отоспимся...
– Алексашка! – угрожающе произнес Петр. – Не выводи для бога из терпения. Истинно отобью черева...
Покуда Меншиков ходил за дворянином Спафариевым, Петр, глядя в полог шатра, считал в уме, сколько уйдет ядер до конца штурма. Выходило много. Он хмурился и считал с начала. Потом стал прикидывать в уме время, потребное на доставку сюда обоза пороху и зажигательных трубок. Его клонил сон, но он знал, что не уснет, как не спал все эти дни осады Нотебурга.
– Привел! – сырым голосом сказал Меншиков, входя в шатер и сбрасывая плащ. – Влазь, господин навигатор!
Петр, не вставая, скосил блестящие карие глаза, посмотрел, как плотный, розовый, белобрысый, схожий с молочным поросенком парень, странно вихляясь упитанным телом, тяжело впорхнул в шатер и, раскинув руки в стороны, опустился на одно колено.
– Ловко! – садясь за стол и подвигая себе оловянную тарелку с мясом, молвил Меншиков. – Видать, крепко студирован наукам господин навигатор...
Царь все смотрел молча.
Дворянин, подволакивая одной ногою, как делают это парижские прегалантные кавалеры, и широко разводя ладонями по парижской же моде, подошел ближе и надолго замер в длинном и низком поклоне, таком низком, что локоны его огромного парика почти касались грязного ковра на земле. Потом по телу Спафариева словно бы пробежала судорога, он перебрал толстыми ногами в тугих шелковых чулках, припрыгнул, передернул плечами и, сделав на лице кукольную умилительную улыбку, прижал руки к сердцу.
Александр Данилович, не донеся ко рту говядину, так и замер, дивясь на дворянина. Петр помаргивал. Было слышно за свистом осенней непогоды, как говорят у шатра караульщики.
– Кафтан где шит? – неожиданно спросил Петр.
– Ась? – испугался дворянин.
– Где кафтан, спрашиваю, шит?
– В граде Парыже искусством славного тамошнего портного – кутюрье месье Жиро.
– Почем сему Жиро плачено?
– На ливры, мой государь, не упомню, а на штиверы за косяк, потребный для сего кафтана, плачено двадцать девять штиверов.
Меншиков вздохнул:
– Добрая цена! За такие деньги мы пушку покупаем...
– Ты-то молчи! – крикнул Петр. – Ты-то на казну жалостлив!
Александр Данилович втянул голову в плечи: он знал, чем грозит упоминание о таком предмете, как казна, для него.
– За кружева, что из рукавов торчат, сколько плачено?
– Сии кружева брабантские, мой государь. За кружева да за венецианский бархат для камзолу плачено осьмнадцать да двадцать три штивера...
И, помахивая рукавами, слегка изгибаясь телом, он медленно повернулся перед царем, чтобы тот увидел отменное изящество всего его парижского туалета.
– Башмаки тоже в Парыже строены? – спросил царь.
– Там, мой государь. Славному сему башмачнику ле ботье имя Грегуар.
– Изрядно! – ровным голосом, таким ровным, что Меншиков совсем съежился, сказал Петр. – Видать, не даром ты за морем столько лет провел. Галант! Небось, и всем новоманерным танцам обучен?
Дворянин развел руками с непринужденностью и изяществом, как научен был кавалером Фре Депре. Жест этот означал скромное признание своих отменных достоинств.
Петр сел на постели, набил табаком трубочку, задумался. Дворянин, стоя перед царем в изящной позе, улыбался неподвижной, выученной за морем, наиприятнейшей улыбкой: губы его были сложены сердечком, толстую ногу в башмаке с пряжкой и бантом он выставил вперед. И был так доволен собою, что не замечал нисколько, как не соответствует его персона этому набухшему от дождей шатру, рваным чулкам царя, скудной еде, что была поставлена на сосновом столе.
– Такие, как ты, прозываются за морем – шаматон, – произнес Петр. – Шаматон – сиречь, по-нашему, коптитель небесный. Так ли?
Спафариев с изяществом поклонился.
– Менуэт знаешь ли? – вдруг спросил Петр.
– Танцы все, мой государь, знаю отменно: церемониальные, как то польский, англез, алеманд, и контраданс, еще голубиный, где амур меж двумя голубочками показан...
– Куафюры, сиречь прически женские, знаешь ли?
– Как не знать! Ныне в граде Парыже, государь, дамы подколками, фонтанжами и корнетами шевелюры свои украшают...
– Стой, погоди! – слегка скалясь и сверля дворянина ненавидящим взглядом своих выпуклых глаз, приказал Петр. – В сих галантных науках ты многое превзошел. Но посылали мы тебя, дабы навигаторство изучать. Помнишь о сем?
Дворянин мгновенно посерел.
– Помнишь ли?
Меншиков вздохнул, потупился: он знал, что сейчас будет, и затосковал, как всегда в ожидании припадка бешенства у Петра.
– Помнишь ли? – крикнул Петр.
– Помню, – прошелестел дворянин.
– Добро! Ну, а коли помнишь, так ответь: как перебрасопить гротмарсарей по ветру на другой фокагалс?
Меншиков отворотился: и этот страшный, гибельный для недорослей вопрос он тоже слышал не впервой. Сейчас глупый дворянин попытается сделать невозможное и пропадет. Сознался бы, что не знает, – все лучше. Но дворянин начал плести обычный вздор:
– Перебрасопить, государь, гротмарсарей по ветру для навигатора задача нетрудная. При сем маневре...
У Петра дернулась щека, взгляд стал диким:
– Не трудно? Дурак! – поднимаясь во весь свой огромный рост, загремел он. – Пес непотребный, пять годов навигаторству обучался, а того не понимает, что задачу мою так же решить немыслимо, яко пяткой себе загорбок почесать. Любому матросу сия старая шутка ведома, а ты, галант, шаматон, алеманд, потроха я из тебя вытрясу, черева отобью...
Петр ударил его кулаком в лицо – он завизжал. Петр замахнулся ножнами тяжелого палаша, ударил наотмашь – Спафариев повалился на землю, пополз. Меншиков из угла сказал:
– Полегше бы, Петр Алексеевич, убьешь, пожалуй, у тебя рученька чижолая. Остуди обиду, пригубь винца...
И, поглаживая локоть Петра, косо на него поглядывая, он налил ему вина, подал. Петр посмотрел, пить не стал. Спафариев, забравшись за бочки и кули, повизгивал, утирал кровь с лица кружевным рукавом, жалостно кашлял. Опять стало слышно, как льет дождь, как свищет над холодной Ладогой ветер. У шатра ругались царевы караульщики, кого-то не впускали...
– Вели впустить! – приказал Петр Меншикову.
Весь вымокший, залепленный дорожной грязью, заросший черной щетиной вошел бомбардирский урядник Щепотев, сказал, что обоз с порохом и с ядрами для метания в исправности доставлен, по пути на болотищах всего две подводы с лошадьми потопли, да еще один мужик – возница – насмерть расшибся...
– Ну, молодец! – сразу веселея, похвалил Петр. – Я ныне как раз думал – ранее субботы не добраться тебе. Иди спи, бомбардир! Иди...
Урядник ушел, Петр подумал, погодя спросил:
– Размышлял ты, Спафариев, когда-либо, для чего дана тебе господом голова? Ужели толико для того, дабы алонжевый сей парик на нее напяливать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151