И бабы и девки, слышь, – песни старые поют...
Петр ушел в шатер. Меншиков, дожаривая мясо, с грустью вдруг сказал Аниките Ивановичу Репнину:
– Пришли, навалило народишку... А как спроведают наше житьишко, как зачнут с них подати рвать, как погонят на корабельное строение...
Потряс головою, вздохнул:
– И-эх, князинька... С Виниусом-то слышал? Пошло письмо на Москву дружку нашему, доброму Федору Юрьевичу. Пропал старичок...
Репнин насупился, ответил глухо:
– Провались оно все, думать, и то немочно, голова трескается...
Петр сидел в шатре на лавке, перед ним у стола стояли Глебовский и немец Нейтерт. Капитан – иссиня бледный, с простреленной нынче шведской пулей шеей – бешеным голосом рассказывал, что господин подполковник не изволил поддержать его во время приступа – отговорился тем, что приказа не имеет; неприятель поставил засаду – драгун; несмотря на сие обстоятельство, драгуны были сбиты и вал взят, однако же шведы от погони ушли и заперлись в Ниеншанце, а победа могла быть полной...
– Ну, подполковник? – спросил Петр.
– Я не имель приказ.
– А глаза имел? Уши имел? Голову?
– Я не имель приказ, – с достоинством, спокойно повторил немец. – Я не имель приказ. А когда я не имель приказ, тогда я не делал сикурс.
– Пшел вон! – со спокойной злобой сказал Петр Нейтерту.
Немец вышел, высоко неся голову, позванивая серебряными звездчатками шпор.
– Глебовский! – позвал Петр.
Тот, не двигая головой от страшной боли в шее, где застряла пуля, подошел ближе, встал смирно.
– Приказа у него не было! – вдруг крикнул Петр. – Понял? Не было приказа! И верно, не было! А более ему ничего не понять! А тебя я не виню. Ты все сделал как надо! Не виню! Иди! Скажи там лекарю моему, чтобы пулю тебе вынул...
Глебовский стоял неподвижно, из глаз его ползли слезы.
– Ну? – раздражаясь, спросил Петр. – Что еще? Чего ревешь, словно девка?
– Народу у меня побито тридцать два человека, – сказал Глебовский. – Я с ними, государь...
– Не виню! – крикнул Петр тонким, не своим голосом. – Сказано, не виню! А побито... Ну побито, чего ты от меня-то хочешь? Иди отсюда, иди, чего еще надо...
Глебовский вышел. Петр лег на кровать, укрылся, свернулся, как в детстве, клубком. Колотились зубы, обмирало сердце, вместе с кроватью он то несся куда-то вниз, в тартарары, то его вздымало под далекие черные тучи. Было страшно, смертельная тоска терзала все его существо, жалким голосом он позвал:
– Ей, кто там! Меншикова ко мне, губернатора шлюссельбургского!
Денщик побежал за Александром Данилычем, тот сел рядом с Петром, заговорил ворчливо-ласково, с доброй укоризной:
– Ишь, чего выдумал, мин гер, занемог перед делом-то... Да и полно тебе, никуда ты не летишь, все чудится. То – лихорадка-лиходея разбирает, трясовица треклятая. Мы живым манером Блюментроста позовем...
– Ну его, не надо! – попросил Петр.
– А не надо, и шут с ним, с немцем. Не надо – так мы тебе, Петр Лексеич, водочки на стручковом турецком перце поднесем, ты от ее в изумление придешь, пропотеешь гляди, а там споднее сменим, в сухоньком и вздремнешь. Ты, мин гер, притомился, вот что...
От голоса Меншикова сделалось будто бы поспокойнее, кровать перестала проваливаться, теплая рука Данилыча, его мягкий голос, ласковые слова – все вместе словно бы убаюкивало, как в младенческие годы тихая песенка Натальи Кирилловны. Петр задремал, но во сне жаловался:
– Не ведаю я, не ведаю, о господи преблагий!
– Полно, мин гер, чего ты там не ведаешь! – будил Меншиков. – Спи себе, да и только...
На цыпочках, осторожно вошел Блюментрост, погрозил Меншикову пальцем, вынул из кармана склянку, произнес непонятные слова:
– Эссенция мартис аперативо кум суко поморум, имеет силу разделительную и питательную...
Меншиков понюхал эссенцию, вздохнул, а когда Блюментрост ушел – вылил склянку за полог шатра. Потом от скуки и для препровождения времени сел писать письмо. Писал он очень плохо – составлял буквы друг с другом в кривой ряд и почти перед каждой задумывался.
«Дарья Михайловна, Варвара Михайловна, здравствуйте на множество лет! Благодарно милости вашей бью челом, что изволите ко мне писать о своем здравии»...
Тут он надолго задумался. На Дарье Михайловне он давно собрался жениться, писал же к обеим сестрам Арсеньевым, жившим у хором царевны Наталии Алексеевны. Надо было в письме тонко и с политесом намекнуть о своем чувстве к Дарье. И Александр Данилыч вновь принялся приставлять буквы друг к дружке:
«Паки благодарствую за вашу ко мне нелицемерную любовь, за любительскую присылку, Дарье Михайловне за сорочку и за алмазное сердце... Не дорого мне алмазное сердце, дорого ваше ко мне любительство...»
Подписался он очень крупными буквами так:
«Губернатор шлюссельбургский и комендант, бомбардир поручик Преображенской и кавалер Александр Меншиков»...
Петр негромко окликнул:
– Данилыч, ты что там кропаешь?
Меншиков слегка порозовел, утер пот со лба, ответил:
– Да так, мин гер, на Преображенское некая писулька...
– Покажи...
– Да, мин гер...
– Покажи! – велел Петр.
Александр Данилыч подал письмо, свечу.
– Ишь ты! – промолвил Петр. – Откуда же ты кавалер?
– Да ведь, мин гер, ну чего, ей-ей, – заговорил Меншиков. – Все так пишут, я-то не хуже иных некоторых...
– Кавалера – замажь! – велел Петр.
Меншиков вздохнул.
Петр сказал назидательно:
– Ты, брат, еще не кавалер, а курицын сын, – то помни крепко. И не заносись. Станешь служить толком – достигнешь и кавалерства. Ложись, спи...
Александр Данилыч замазал чернилами слово «кавалер» и лег спать.
Поутру царю стало легче. Двадцать девятого апреля он со свитою увидел валы Ниеншанца, обложенные полками осадного корпуса Чемберса и Брюса. Дивизия Репнина уже переправилась на правый берег Охты и обложила город Ниен кругом – от Охты до Невы. Там, в меднозеленом вечернем небе таяли дымки шведского селения...
– Туда – море! – сказал Петр, указывая плетью вперед.
От жара у него блестели глаза и на скулах проступил румянец, но всем вокруг него казалось, что он здоров, бодр и весел. Он и в самом деле был весел.
– Верно говорю, Сильвестр? – спросил Петр. – Там оно, море, Балтика? Туда указываю?
– Туда! – ответил Иевлев. – Там оно – Варяжское море. Отсюдова начинался древний путь – из варяг в греки.
Генералы, господа совет, смотрели вперед со всем старанием, но не видели ничего, кроме легкого вечернего туманчика, странного, диковинного неба да шпиля шведской церкви.
2. ПОД НИЕНШАНЦЕМ
Недоставало платформ под мортиры, фашин и туров, нехватало лопаток и кирок, бомб, мешков с шерстью.
С превеликими трудами, под огнем шведских батарей, возвели последнюю траншею и подвели к ней подступы. Егор Резен ставил мортирную кетель – батарею – у озерца, в вершине залива Охты; ставил пушки генерал-инженер Ламберт. Петр бывал то у Резена, то у Ламберта, сам особенно в дело не совался, но смотрел с интересом. Александр Данилыч Меншиков дважды пугал шведов – «делал комедию», будто он с охотниками идет на приступ. Шведы швыряли бомбы, камни, заключенные в каркасы, били картечью...
После полудня ударили барабаны. Шестьдесят лодок с четырьмя ротами семеновцев и тремя преображенцев пошли вниз по течению реки – для осмотра ее устьев и взморья. С крепостных верков открылась орудийная пальба, но ядра не долетали до флотилии, а гвардейцы кричали шведам срамные слова, понося ихних артиллеристов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
Петр ушел в шатер. Меншиков, дожаривая мясо, с грустью вдруг сказал Аниките Ивановичу Репнину:
– Пришли, навалило народишку... А как спроведают наше житьишко, как зачнут с них подати рвать, как погонят на корабельное строение...
Потряс головою, вздохнул:
– И-эх, князинька... С Виниусом-то слышал? Пошло письмо на Москву дружку нашему, доброму Федору Юрьевичу. Пропал старичок...
Репнин насупился, ответил глухо:
– Провались оно все, думать, и то немочно, голова трескается...
Петр сидел в шатре на лавке, перед ним у стола стояли Глебовский и немец Нейтерт. Капитан – иссиня бледный, с простреленной нынче шведской пулей шеей – бешеным голосом рассказывал, что господин подполковник не изволил поддержать его во время приступа – отговорился тем, что приказа не имеет; неприятель поставил засаду – драгун; несмотря на сие обстоятельство, драгуны были сбиты и вал взят, однако же шведы от погони ушли и заперлись в Ниеншанце, а победа могла быть полной...
– Ну, подполковник? – спросил Петр.
– Я не имель приказ.
– А глаза имел? Уши имел? Голову?
– Я не имель приказ, – с достоинством, спокойно повторил немец. – Я не имель приказ. А когда я не имель приказ, тогда я не делал сикурс.
– Пшел вон! – со спокойной злобой сказал Петр Нейтерту.
Немец вышел, высоко неся голову, позванивая серебряными звездчатками шпор.
– Глебовский! – позвал Петр.
Тот, не двигая головой от страшной боли в шее, где застряла пуля, подошел ближе, встал смирно.
– Приказа у него не было! – вдруг крикнул Петр. – Понял? Не было приказа! И верно, не было! А более ему ничего не понять! А тебя я не виню. Ты все сделал как надо! Не виню! Иди! Скажи там лекарю моему, чтобы пулю тебе вынул...
Глебовский стоял неподвижно, из глаз его ползли слезы.
– Ну? – раздражаясь, спросил Петр. – Что еще? Чего ревешь, словно девка?
– Народу у меня побито тридцать два человека, – сказал Глебовский. – Я с ними, государь...
– Не виню! – крикнул Петр тонким, не своим голосом. – Сказано, не виню! А побито... Ну побито, чего ты от меня-то хочешь? Иди отсюда, иди, чего еще надо...
Глебовский вышел. Петр лег на кровать, укрылся, свернулся, как в детстве, клубком. Колотились зубы, обмирало сердце, вместе с кроватью он то несся куда-то вниз, в тартарары, то его вздымало под далекие черные тучи. Было страшно, смертельная тоска терзала все его существо, жалким голосом он позвал:
– Ей, кто там! Меншикова ко мне, губернатора шлюссельбургского!
Денщик побежал за Александром Данилычем, тот сел рядом с Петром, заговорил ворчливо-ласково, с доброй укоризной:
– Ишь, чего выдумал, мин гер, занемог перед делом-то... Да и полно тебе, никуда ты не летишь, все чудится. То – лихорадка-лиходея разбирает, трясовица треклятая. Мы живым манером Блюментроста позовем...
– Ну его, не надо! – попросил Петр.
– А не надо, и шут с ним, с немцем. Не надо – так мы тебе, Петр Лексеич, водочки на стручковом турецком перце поднесем, ты от ее в изумление придешь, пропотеешь гляди, а там споднее сменим, в сухоньком и вздремнешь. Ты, мин гер, притомился, вот что...
От голоса Меншикова сделалось будто бы поспокойнее, кровать перестала проваливаться, теплая рука Данилыча, его мягкий голос, ласковые слова – все вместе словно бы убаюкивало, как в младенческие годы тихая песенка Натальи Кирилловны. Петр задремал, но во сне жаловался:
– Не ведаю я, не ведаю, о господи преблагий!
– Полно, мин гер, чего ты там не ведаешь! – будил Меншиков. – Спи себе, да и только...
На цыпочках, осторожно вошел Блюментрост, погрозил Меншикову пальцем, вынул из кармана склянку, произнес непонятные слова:
– Эссенция мартис аперативо кум суко поморум, имеет силу разделительную и питательную...
Меншиков понюхал эссенцию, вздохнул, а когда Блюментрост ушел – вылил склянку за полог шатра. Потом от скуки и для препровождения времени сел писать письмо. Писал он очень плохо – составлял буквы друг с другом в кривой ряд и почти перед каждой задумывался.
«Дарья Михайловна, Варвара Михайловна, здравствуйте на множество лет! Благодарно милости вашей бью челом, что изволите ко мне писать о своем здравии»...
Тут он надолго задумался. На Дарье Михайловне он давно собрался жениться, писал же к обеим сестрам Арсеньевым, жившим у хором царевны Наталии Алексеевны. Надо было в письме тонко и с политесом намекнуть о своем чувстве к Дарье. И Александр Данилыч вновь принялся приставлять буквы друг к дружке:
«Паки благодарствую за вашу ко мне нелицемерную любовь, за любительскую присылку, Дарье Михайловне за сорочку и за алмазное сердце... Не дорого мне алмазное сердце, дорого ваше ко мне любительство...»
Подписался он очень крупными буквами так:
«Губернатор шлюссельбургский и комендант, бомбардир поручик Преображенской и кавалер Александр Меншиков»...
Петр негромко окликнул:
– Данилыч, ты что там кропаешь?
Меншиков слегка порозовел, утер пот со лба, ответил:
– Да так, мин гер, на Преображенское некая писулька...
– Покажи...
– Да, мин гер...
– Покажи! – велел Петр.
Александр Данилыч подал письмо, свечу.
– Ишь ты! – промолвил Петр. – Откуда же ты кавалер?
– Да ведь, мин гер, ну чего, ей-ей, – заговорил Меншиков. – Все так пишут, я-то не хуже иных некоторых...
– Кавалера – замажь! – велел Петр.
Меншиков вздохнул.
Петр сказал назидательно:
– Ты, брат, еще не кавалер, а курицын сын, – то помни крепко. И не заносись. Станешь служить толком – достигнешь и кавалерства. Ложись, спи...
Александр Данилыч замазал чернилами слово «кавалер» и лег спать.
Поутру царю стало легче. Двадцать девятого апреля он со свитою увидел валы Ниеншанца, обложенные полками осадного корпуса Чемберса и Брюса. Дивизия Репнина уже переправилась на правый берег Охты и обложила город Ниен кругом – от Охты до Невы. Там, в меднозеленом вечернем небе таяли дымки шведского селения...
– Туда – море! – сказал Петр, указывая плетью вперед.
От жара у него блестели глаза и на скулах проступил румянец, но всем вокруг него казалось, что он здоров, бодр и весел. Он и в самом деле был весел.
– Верно говорю, Сильвестр? – спросил Петр. – Там оно, море, Балтика? Туда указываю?
– Туда! – ответил Иевлев. – Там оно – Варяжское море. Отсюдова начинался древний путь – из варяг в греки.
Генералы, господа совет, смотрели вперед со всем старанием, но не видели ничего, кроме легкого вечернего туманчика, странного, диковинного неба да шпиля шведской церкви.
2. ПОД НИЕНШАНЦЕМ
Недоставало платформ под мортиры, фашин и туров, нехватало лопаток и кирок, бомб, мешков с шерстью.
С превеликими трудами, под огнем шведских батарей, возвели последнюю траншею и подвели к ней подступы. Егор Резен ставил мортирную кетель – батарею – у озерца, в вершине залива Охты; ставил пушки генерал-инженер Ламберт. Петр бывал то у Резена, то у Ламберта, сам особенно в дело не совался, но смотрел с интересом. Александр Данилыч Меншиков дважды пугал шведов – «делал комедию», будто он с охотниками идет на приступ. Шведы швыряли бомбы, камни, заключенные в каркасы, били картечью...
После полудня ударили барабаны. Шестьдесят лодок с четырьмя ротами семеновцев и тремя преображенцев пошли вниз по течению реки – для осмотра ее устьев и взморья. С крепостных верков открылась орудийная пальба, но ядра не долетали до флотилии, а гвардейцы кричали шведам срамные слова, понося ихних артиллеристов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151