За фрегатами двинулась флотилия лодок под холщевыми и рогожными парусами, там слышались песни, какие-то веселые выкрики, треск барабана...
Но далеко уйти не удалось.
Ветер к ночи упал, потом переменился. Возле Поворотного острова Петр приказал возвращаться на ночевку в Повенец. Солдаты и матросы жгли на берегу костры, пили какую-то хмельную брагу, рассказывали сказки. Петр, один, неслышно подсаживался к людям, пощипывая усы, покуривая трубку, хмурился. Народ, заметив царя, замолкал, Петр шел дальше, гневно и горько понимая, что его боятся. За ним – невдалеке – тенью бродил Меншиков, иногда уговаривал пойти поспать, потом опять пропадал во тьме.
На фрегате в кают-компании сидели Памбург, Варлан и Крюйс, пили черный кофе из маленьких каменных чашек, курили трубки, оживленно болтали. Когда Петр вернулся, они поднялись, переглянулись, стали пятиться к дверям.
– Куда? – спросил царь.
– Пожалуй, время спать, – ответил Корнелий Иванович. – Мы предполагаем, что ваше величество...
– Я сам выгоню, когда захочу! – крикнул Петр. – Сам! Сам!
Голос его сорвался, он грохнул кулачищем по столу, приказал убираться к черту и долго сидел один, тупо глядя на пламя свечи и прислушиваясь к поскрипыванию фрегата у причала...
А утром на шканцах он был угрюмо-спокоен, смотрел вдаль, вдыхал всей грудью холодный и сырой воздух Онеги и молчал, сосредоточенно что-то обдумывая.
Когда суда плыли по Свири, Петр часто приказывал остановиться, съезжал на берег, широкими шагами ходил по прибрежным лесам, наведывался в деревеньки, толковал с мужиками. Больше всего времени проводил он в дубовых рощах – с Иевлевым и корабельными мастерами Иваном Кононовичем и Кочневым. Сам обмерял стволы, считал деревья, прикидывал способы, коими следовало охранять корабельные леса от воров-порубщиков. Возвращаясь в шлюпке-верейке на фрегат, говорил Сильвестру Петровичу:
– Прикажу на каждые пять верст виселицы ставить, тогда, я чай, подумают, прежде чем за топор браться. И воров удавленных чтобы не снимали, пока воронье не расклюет сию падаль. Будут качаться ради страха божья...
Иевлев с корабельными мастерами молчали. Дул осенний ветер, гнал серую волну по Свири. Шумели бесконечные, в желтеющей листве, густые леса. Мужичок в посконной рубахе, лысый, в лаптишках, стоял на берегу, удивленно смотрел на царскую флотилию – на корабли, лодки, струги, кочи...
На флагманском фрегате пальнули из погонной пушки – идти дальше. Петр ушел в свою каюту, Иван Кононович вздохнул, сказал Иевлеву негромко:
– И что это, батюшка Сильвестр Петрович, все мы виселицами стращаем? Ну срубил мужичок по недомыслию дуб, так ведь дуб – он дуб и есть, а человек-то – божья душа? Ах ты, господи, сколь вешать будем, сколь рубить, да пытать...
Речной ветер высек из его глаз стариковскую слезу, он снял ее пальцем, удивился:
– Скажи пожалуйста: на пять верст виселицу. Ох, много...
Сильвестр Петрович молчал: он научился теперь молчать подолгу, упорно, угрюмо и спокойно...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Покажи на деле, что ты русский.
Суворов
Чтоб истребил господь нечистый этот дух
Пустого, рабского, слепого подражанья...
Грибоедов
1. ОРЕШЕК
В сентябре месяце армии Петра, Шереметева и Репнина начали сосредоточиваться на известняковых берегах Назии – короткой речушки, впадающей в Ладожское озеро. Войска подтягивались медленно, несмотря на то, что делали в сутки тридцативерстные переходы. Дороги, размытые осенними дождями, были труднопроходимы, люди устали, пушки застревали в грязи.
Наконец собран был военный совет, после которого войска совершили быстрый переход к крепости Нотебург.
Под низко плывущими темными тучами косые лучи багряного предвечернего солнца освещали островерхие свинцовые кровли крепостных зданий, серые девятисаженной высоты стены с зубцами, башни по углам крепости, холодные воды Невы.
Солдаты, роя апроши и редуты, подтаскивая пушки, поднося ядра, невесело переговаривались:
– Башни-то, башни. Сажен по двенадцать высотою – не менее.
– Им оттудова мы все как на ладошке...
– Зачнет смолою поливать – почешешься...
– И камень крепкой! Подновили фортецию свою. Видать, нашего брата поприветят...
– Одно слово – Орешек! Ну-кось, раскуси, спробуй!
– Покряхтим тут...
– И как его, беса, брать? У нас вроде бы и лестниц таких штурмовых нету – длинных-то...
В шатре у Петра тоже было невесело: охотники из преображенцев разведали, что правый берег Невы сильно укреплен, попасть туда со стороны озера немыслимо – увязнешь в болотах и пропадешь вовсе. Стало известно также, что в крепости достаточно продовольствия для длительной осады, что там много хорошо обученных артиллеристов, вдосталь пороху, ядер, мушкетов, ружей и всякого иного воинского припасу. О командире Нотебурга было известно, что он крепко зол на русских, храбр, поклялся флага не спускать до последнего и о том отписал королю Карлу XII...
Петр слушал разведчиков, стиснув ладони коленями, пригнув голову. Генерал-фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, без парика, с шишковатой плешивой головой, в теплом, подбитом мехом камзоле, был рассеян, слушал охотников не слишком внимательно, вертел на пальце дорогой с бриллиантом перстень. Князь Репнин, круглолицый, румяный, хлебал деревянной ложкой кислое молоко, аппетитно закусывал сухарем.
Когда преображенцы, получив по гривне за вести, ушли, Петр поднялся с лавки, спросил у Шереметева:
– Худо, Борис Петрович? Может, и не разгрызть нам сей Орешек?
Фельдмаршал взглянул на Петра отечными глазами, подумал, потом ответил спокойно, совершенно уверенно:
– С чего же не разгрызть, государь? Управимся.
Петр сердито напомнил:
– Ты и под Нарвою грозил управиться, однако же преславную получили мы конфузию...
Борис Петрович не отрывая глаз смотрел на Петра.
– Что выпялился?
Шереметев вновь стал вертеть перстень на пальце. Грустная улыбка тронула его большой рот, он вздохнул, покачал головой.
– Говори! – приказал Петр.
– И скажу! – ответил Шереметев сурово. – Отчего же не сказать? Я тебе, государь, завсегда все говорю, не таюсь...
Он помолчал, собираясь с мыслями, потом заговорил своим сипловатым, приятным, мягким голосом:
– Ты, государь, изволил мне Нарву напомнить. Что ж, помню. Горький был день, горше на моем веку не изведывал. И срам тот на смертном одре вспомню. Но еще помню и помнить буду, как на совете и пред твоими царскими очами и пред иными генералами я, впоперек изменнику, змию, подсылу герцогу де Кроа, свою диспозицию объявил: блокировать город малою толикою войска, а со всем большим войском идти против брата твоего короля Карла и дать ему сражение, в котором бы все наши войска соединились. Но диспозиция моя, государь, уважена не была, ты меня изволил по носу щелкнуть и сказать: «Заврался ты нынче, Борис Петрович, сколь опытному в воинском искусстве кавалеру герцогу перечишь». А теперь ты и сам, государь, ведаешь, кто прав был – я али доблестный кавалер де Кроа. Так не кори же за то, в чем моей вины нету... А ныне мы здесь счастливо обретаемся без подсылов и изменников, ты, да я, да Аникита Иванович князь Репнин. И не посрамим русского имени, возвернем древний наш Орешек под твою державу, коли занадобится – и живота не пощадим... Трудно будет? Потрудимся, нам ныне не привыкать трудиться, мы выученики твои, а у тебя руки в мозолях и сам ты первый на Руси работник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
Но далеко уйти не удалось.
Ветер к ночи упал, потом переменился. Возле Поворотного острова Петр приказал возвращаться на ночевку в Повенец. Солдаты и матросы жгли на берегу костры, пили какую-то хмельную брагу, рассказывали сказки. Петр, один, неслышно подсаживался к людям, пощипывая усы, покуривая трубку, хмурился. Народ, заметив царя, замолкал, Петр шел дальше, гневно и горько понимая, что его боятся. За ним – невдалеке – тенью бродил Меншиков, иногда уговаривал пойти поспать, потом опять пропадал во тьме.
На фрегате в кают-компании сидели Памбург, Варлан и Крюйс, пили черный кофе из маленьких каменных чашек, курили трубки, оживленно болтали. Когда Петр вернулся, они поднялись, переглянулись, стали пятиться к дверям.
– Куда? – спросил царь.
– Пожалуй, время спать, – ответил Корнелий Иванович. – Мы предполагаем, что ваше величество...
– Я сам выгоню, когда захочу! – крикнул Петр. – Сам! Сам!
Голос его сорвался, он грохнул кулачищем по столу, приказал убираться к черту и долго сидел один, тупо глядя на пламя свечи и прислушиваясь к поскрипыванию фрегата у причала...
А утром на шканцах он был угрюмо-спокоен, смотрел вдаль, вдыхал всей грудью холодный и сырой воздух Онеги и молчал, сосредоточенно что-то обдумывая.
Когда суда плыли по Свири, Петр часто приказывал остановиться, съезжал на берег, широкими шагами ходил по прибрежным лесам, наведывался в деревеньки, толковал с мужиками. Больше всего времени проводил он в дубовых рощах – с Иевлевым и корабельными мастерами Иваном Кононовичем и Кочневым. Сам обмерял стволы, считал деревья, прикидывал способы, коими следовало охранять корабельные леса от воров-порубщиков. Возвращаясь в шлюпке-верейке на фрегат, говорил Сильвестру Петровичу:
– Прикажу на каждые пять верст виселицы ставить, тогда, я чай, подумают, прежде чем за топор браться. И воров удавленных чтобы не снимали, пока воронье не расклюет сию падаль. Будут качаться ради страха божья...
Иевлев с корабельными мастерами молчали. Дул осенний ветер, гнал серую волну по Свири. Шумели бесконечные, в желтеющей листве, густые леса. Мужичок в посконной рубахе, лысый, в лаптишках, стоял на берегу, удивленно смотрел на царскую флотилию – на корабли, лодки, струги, кочи...
На флагманском фрегате пальнули из погонной пушки – идти дальше. Петр ушел в свою каюту, Иван Кононович вздохнул, сказал Иевлеву негромко:
– И что это, батюшка Сильвестр Петрович, все мы виселицами стращаем? Ну срубил мужичок по недомыслию дуб, так ведь дуб – он дуб и есть, а человек-то – божья душа? Ах ты, господи, сколь вешать будем, сколь рубить, да пытать...
Речной ветер высек из его глаз стариковскую слезу, он снял ее пальцем, удивился:
– Скажи пожалуйста: на пять верст виселицу. Ох, много...
Сильвестр Петрович молчал: он научился теперь молчать подолгу, упорно, угрюмо и спокойно...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Покажи на деле, что ты русский.
Суворов
Чтоб истребил господь нечистый этот дух
Пустого, рабского, слепого подражанья...
Грибоедов
1. ОРЕШЕК
В сентябре месяце армии Петра, Шереметева и Репнина начали сосредоточиваться на известняковых берегах Назии – короткой речушки, впадающей в Ладожское озеро. Войска подтягивались медленно, несмотря на то, что делали в сутки тридцативерстные переходы. Дороги, размытые осенними дождями, были труднопроходимы, люди устали, пушки застревали в грязи.
Наконец собран был военный совет, после которого войска совершили быстрый переход к крепости Нотебург.
Под низко плывущими темными тучами косые лучи багряного предвечернего солнца освещали островерхие свинцовые кровли крепостных зданий, серые девятисаженной высоты стены с зубцами, башни по углам крепости, холодные воды Невы.
Солдаты, роя апроши и редуты, подтаскивая пушки, поднося ядра, невесело переговаривались:
– Башни-то, башни. Сажен по двенадцать высотою – не менее.
– Им оттудова мы все как на ладошке...
– Зачнет смолою поливать – почешешься...
– И камень крепкой! Подновили фортецию свою. Видать, нашего брата поприветят...
– Одно слово – Орешек! Ну-кось, раскуси, спробуй!
– Покряхтим тут...
– И как его, беса, брать? У нас вроде бы и лестниц таких штурмовых нету – длинных-то...
В шатре у Петра тоже было невесело: охотники из преображенцев разведали, что правый берег Невы сильно укреплен, попасть туда со стороны озера немыслимо – увязнешь в болотах и пропадешь вовсе. Стало известно также, что в крепости достаточно продовольствия для длительной осады, что там много хорошо обученных артиллеристов, вдосталь пороху, ядер, мушкетов, ружей и всякого иного воинского припасу. О командире Нотебурга было известно, что он крепко зол на русских, храбр, поклялся флага не спускать до последнего и о том отписал королю Карлу XII...
Петр слушал разведчиков, стиснув ладони коленями, пригнув голову. Генерал-фельдмаршал Борис Петрович Шереметев, без парика, с шишковатой плешивой головой, в теплом, подбитом мехом камзоле, был рассеян, слушал охотников не слишком внимательно, вертел на пальце дорогой с бриллиантом перстень. Князь Репнин, круглолицый, румяный, хлебал деревянной ложкой кислое молоко, аппетитно закусывал сухарем.
Когда преображенцы, получив по гривне за вести, ушли, Петр поднялся с лавки, спросил у Шереметева:
– Худо, Борис Петрович? Может, и не разгрызть нам сей Орешек?
Фельдмаршал взглянул на Петра отечными глазами, подумал, потом ответил спокойно, совершенно уверенно:
– С чего же не разгрызть, государь? Управимся.
Петр сердито напомнил:
– Ты и под Нарвою грозил управиться, однако же преславную получили мы конфузию...
Борис Петрович не отрывая глаз смотрел на Петра.
– Что выпялился?
Шереметев вновь стал вертеть перстень на пальце. Грустная улыбка тронула его большой рот, он вздохнул, покачал головой.
– Говори! – приказал Петр.
– И скажу! – ответил Шереметев сурово. – Отчего же не сказать? Я тебе, государь, завсегда все говорю, не таюсь...
Он помолчал, собираясь с мыслями, потом заговорил своим сипловатым, приятным, мягким голосом:
– Ты, государь, изволил мне Нарву напомнить. Что ж, помню. Горький был день, горше на моем веку не изведывал. И срам тот на смертном одре вспомню. Но еще помню и помнить буду, как на совете и пред твоими царскими очами и пред иными генералами я, впоперек изменнику, змию, подсылу герцогу де Кроа, свою диспозицию объявил: блокировать город малою толикою войска, а со всем большим войском идти против брата твоего короля Карла и дать ему сражение, в котором бы все наши войска соединились. Но диспозиция моя, государь, уважена не была, ты меня изволил по носу щелкнуть и сказать: «Заврался ты нынче, Борис Петрович, сколь опытному в воинском искусстве кавалеру герцогу перечишь». А теперь ты и сам, государь, ведаешь, кто прав был – я али доблестный кавалер де Кроа. Так не кори же за то, в чем моей вины нету... А ныне мы здесь счастливо обретаемся без подсылов и изменников, ты, да я, да Аникита Иванович князь Репнин. И не посрамим русского имени, возвернем древний наш Орешек под твою державу, коли занадобится – и живота не пощадим... Трудно будет? Потрудимся, нам ныне не привыкать трудиться, мы выученики твои, а у тебя руки в мозолях и сам ты первый на Руси работник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151