на съезжей сидит мастер с пушечного двора Кузнец, пытают его жестоко. Сидят под караулом и еще некоторые посадские, пошто в нынешние лихие времена людей мучают?
Мимо, ковыляя на деревянной ноге, шел Семисадов, и Иевлев окликнул его, приказал:
– Ты, боцман, возьми матросов потолковее, десятка два, да с теми матросами спехом – в город. Всех, кто на съезжей за караулом сидит, – на волю. Пытанным, немощным – лекаря. Здоровым – водки по доброй чарке. Есть там разбойнички, воры, у дьяка моим именем строго спросишь, – тех на работы в город. Съезжую – на замок...
Семисадов слушал с радостью, большое, в крупных веснушках лицо его сияло.
– А палача с подручным куда? – спросил он.
– Дела, небось, и для них найдется, – ответил Иевлев. – Пусть в городе потрудятся – там и посейчас рогатки ставят, помосты, надолбы...
– Как бы их не тюкнул там народишко-то! – с усмешкой сказал боцман. – Ненароком, мало ли...
Рябов спросил прямо:
– А тебе жалко, что ли? Ну и тюкнут на доброе здоровье... Сказано тебе: съезжую – на замок...
– А ключ – в Двину! – весело, полным голосом договорил боцман.
Он не мог устоять на месте, бросился было выполнять поручение, но Иевлев окликнул его:
– Погоди! Дьяков за ненадобностью отпустишь пока к своим избам, пусть идут...
– Ну, Сильвестр Петрович! – воскликнул боцман. – Ну! Говорю тебе истинно: не забуду я нынешнего дня. И народишко не забудет, об том постараемся...
– Иди, иди, делай! – улыбаясь, сказал Иевлев. – Иди!
– Пожалуй, и я с ним пойду! – потянувшись, сказал кормщик. – Пора и дома побывать. Карбас-то немалый пойдет? Возьмете меня с женой да с Иваном?
Проводив кормщика, Сильвестр Петрович опять сел на лавку возле церкви. Уже наступил вечер, но в крепости еще работали, слышались равномерные гулкие удары молотов, скрипели доски под тяжелыми ногами носаков, которые поднимали на крепостную недостроенную стену корзины с кирпичом. По счету, громко, пушкарские подручные принимали с карбаса ядра, перекидывали друг другу, покрикивали:
– Держи, Семен!
– Еще!
– Ах, хорошо яблочко!
– Принимай!..
Опершись на трость руками, на руки положив подбородок, Сильвестр Петрович все думал: ему представилось вдруг, как Семисадов нынче выпускает из острога того самого человека, который в ту сырую весеннюю ночь метнул в него, в Сильвестра Петровича, нож. Мгновенная злоба стиснула сердце, но он тотчас же вспомнил отчаянного мужика тогда, в лесу, по дороге на Холмогоры, и подумал, что не ему судить; пусть, коли без этого нельзя, судят другие. Ему же оборонять город, а как его оборонять, ежели нынче начать разбираться в судьбах измученных тяжкою жизнью каменщиков, землекопов, кузнецов, плотников?
Давеча воевода сказал про офицеров. Но кто же они, сии офицеры?
Сильвестр Петрович вспоминал Крыкова, вспоминал многие его слова. Что ж, не поклончив Афанасий Петрович Крыков, суров он к воеводе, к другим кривдам и неправдам, в чьем бы обличий они ни были. Да только не изменит капитан знамени, которому присягал, нет, не тот он человек, можно на него положиться, можно ему верить, как самому себе, как кормщику Рябову, как боцману Семисадову, как Егорше и Аггею Пустовойтовым. Пусть не врет пустого князь Прозоровский! Все те же наветы проклятых наемников-иноземцев, все те же доносы, все та же ложь. Ничего, они, дружки воеводы, сидят нынче под замком, за крепким караулом. Пусть сидят до времени, до того часа, покуда не кончится то, чего с тревогою ждут все в городе и в округе от мала до велика. По прошествии времени поедут те иноземцы к себе за море. Не похвалят его, Иевлева, за то, что арестовал иноземцев, да как быть? Иначе не сделаешь, за многое не похвалят! И за то, что нынче послал Семисадова закрыть на замок съезжую, тоже не похвалят, не жди!.. А может быть, после виктории, кто знает...
Кутаясь в платок, пришла Маша, села рядом, спросила:
– Куда это Иван Савватеевич собрался? На Таисье лица не было. К дружку будто, в Онегу?
Иевлев, нахмурившись, ответил:
– Откуда же мне знать, Машенька? Ему виднее...
Маша зябко повела плечами, сказала с укоризною:
– Едва домой вернулся – опять куда-то надо. Приказал бы ты ему, что ли? Ты тут начальником.
– Возьми попробуй, прикажи! – усмехаясь, ответил Сильвестр Петрович. – Он не солдат, не матрос, – как же я им помыкать буду? Может, тебя послушается...
Маша прижалась к его плечу, попрекнула:
– Смеешься, насмешник! И чего веселого-то?
5. НА СЪЕЗЖЕЙ
Федосей Кузнец, плотник Голован и медник Ермил лежали на рогожах в сенцах. Вывихнутые на первой пытке суставы костоправ-бобыль вправил, другой бобыль принес узникам покушать похлебки. Федосей сказал морщась:
– Для нынешнего дня водочки штофик – то-то ладно было бы...
Палач Поздюнин выглянул из двери, спросил:
– Штофик? Ты же старой веры, какая же тебе водочка?
– Иди, иди, шкура! – ответил Кузнец. – Иди, еще встретимся на лесной тропочке, узнаешь моего ножичка!
Поздюнин поморгал, сказал с укоризною:
– Молился бы, чем грозиться!
– Я-то помолился! – с трудом приподнимаясь, крикнул Федосей. – Я-то вашего бога вот хлебнул, хватит! И ты, подлюга, мне не указывай, не лезь...
Палач ушел, слышно было, как он чинит блок в застенке. Кузнец опять лег, заворчал:
– Бог! Где он, бог твой? Сколь мне годов – не вижу его, не слышу, дурость одна – вот кто бог твой! Палач, кат, ручища в крови по локоть – а молится! Отчего же не разверзнутся небеса? А? Голован, что молчишь?
– Брось ты! – посоветовал плотник.
– Нет, не брошу! Бог! Знаем, слышали бога вашего. Суда ждали, да где он суд? Все обман. А правда где?
Хлопнула дверь: бобыли принесли новых веников – жечь огнем. Голован закрыл глаза, чтобы не видеть, Ермил шепотом сотворил молитву, один Кузнец все говорил:
– Вон она – правда! Веники! А господь взирать будет, и хоть бы что! Да в чем же грех наш? В челобитной? Кому писали ее? Царю! Нет, ты погоди...
Он опять заерзал на сырой соломе, с трудом укладывая разбитое тело, но мысль свою не терял.
– Ты погоди! Царю? А он миропомазан? Так как же оно получается? Нет, братие, я до бога еще не добрался. Я его за бороду так тряхну, – он у меня за все ответит. Он мне все выложит...
– Помолчал бы! – взмолился Голован. – Боюсь я!
Кузнец еще долго поносил бога, потом изнемог, задремал. Задремали и Ермил с Голованом. Поздюнин вновь высунулся из двери, попросил Кузнеца починить ему железный блок. Федосей долго моргал, не понимая, потом так длинно и лихо выругался, что палач только ойкнул.
– Не любит! – сказал Голован.
– Ты поближе подойди, сучий сын, мы тебя причастим не так! – сказал Кузнец. – Подойди, не бойся.
И вдруг крикнул:
– А ну, братие, подвесим его самого, покуда чужих нет! Ужели не совладаем?
У палача забегали глаза, он угрожающе подкинул в руке кувалду, попятился. Кузнец сунул два пальца в рот, засвистал, загукал лесным лешим, Ермил завизжал, да так страшно и пронзительно, что один из бобылей кубарем вылетел вон. Голован пустил ему вслед глиняным кувшином. Дверь захлопнулась.
– Теперь в железы нас закуют! – посулил, отдышавшись, Ермил.
В железы не заковали, не поспели: вместо драгун с пьяным Мехоношиным, вместо дьяков и воеводы в застенок быстрым шагом спустился одноногий боцман Семисадов, за ним шли его матросы, в бострогах, при палашах, в вязаных шапках. Семисадов держал в руке смоляной факел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
Мимо, ковыляя на деревянной ноге, шел Семисадов, и Иевлев окликнул его, приказал:
– Ты, боцман, возьми матросов потолковее, десятка два, да с теми матросами спехом – в город. Всех, кто на съезжей за караулом сидит, – на волю. Пытанным, немощным – лекаря. Здоровым – водки по доброй чарке. Есть там разбойнички, воры, у дьяка моим именем строго спросишь, – тех на работы в город. Съезжую – на замок...
Семисадов слушал с радостью, большое, в крупных веснушках лицо его сияло.
– А палача с подручным куда? – спросил он.
– Дела, небось, и для них найдется, – ответил Иевлев. – Пусть в городе потрудятся – там и посейчас рогатки ставят, помосты, надолбы...
– Как бы их не тюкнул там народишко-то! – с усмешкой сказал боцман. – Ненароком, мало ли...
Рябов спросил прямо:
– А тебе жалко, что ли? Ну и тюкнут на доброе здоровье... Сказано тебе: съезжую – на замок...
– А ключ – в Двину! – весело, полным голосом договорил боцман.
Он не мог устоять на месте, бросился было выполнять поручение, но Иевлев окликнул его:
– Погоди! Дьяков за ненадобностью отпустишь пока к своим избам, пусть идут...
– Ну, Сильвестр Петрович! – воскликнул боцман. – Ну! Говорю тебе истинно: не забуду я нынешнего дня. И народишко не забудет, об том постараемся...
– Иди, иди, делай! – улыбаясь, сказал Иевлев. – Иди!
– Пожалуй, и я с ним пойду! – потянувшись, сказал кормщик. – Пора и дома побывать. Карбас-то немалый пойдет? Возьмете меня с женой да с Иваном?
Проводив кормщика, Сильвестр Петрович опять сел на лавку возле церкви. Уже наступил вечер, но в крепости еще работали, слышались равномерные гулкие удары молотов, скрипели доски под тяжелыми ногами носаков, которые поднимали на крепостную недостроенную стену корзины с кирпичом. По счету, громко, пушкарские подручные принимали с карбаса ядра, перекидывали друг другу, покрикивали:
– Держи, Семен!
– Еще!
– Ах, хорошо яблочко!
– Принимай!..
Опершись на трость руками, на руки положив подбородок, Сильвестр Петрович все думал: ему представилось вдруг, как Семисадов нынче выпускает из острога того самого человека, который в ту сырую весеннюю ночь метнул в него, в Сильвестра Петровича, нож. Мгновенная злоба стиснула сердце, но он тотчас же вспомнил отчаянного мужика тогда, в лесу, по дороге на Холмогоры, и подумал, что не ему судить; пусть, коли без этого нельзя, судят другие. Ему же оборонять город, а как его оборонять, ежели нынче начать разбираться в судьбах измученных тяжкою жизнью каменщиков, землекопов, кузнецов, плотников?
Давеча воевода сказал про офицеров. Но кто же они, сии офицеры?
Сильвестр Петрович вспоминал Крыкова, вспоминал многие его слова. Что ж, не поклончив Афанасий Петрович Крыков, суров он к воеводе, к другим кривдам и неправдам, в чьем бы обличий они ни были. Да только не изменит капитан знамени, которому присягал, нет, не тот он человек, можно на него положиться, можно ему верить, как самому себе, как кормщику Рябову, как боцману Семисадову, как Егорше и Аггею Пустовойтовым. Пусть не врет пустого князь Прозоровский! Все те же наветы проклятых наемников-иноземцев, все те же доносы, все та же ложь. Ничего, они, дружки воеводы, сидят нынче под замком, за крепким караулом. Пусть сидят до времени, до того часа, покуда не кончится то, чего с тревогою ждут все в городе и в округе от мала до велика. По прошествии времени поедут те иноземцы к себе за море. Не похвалят его, Иевлева, за то, что арестовал иноземцев, да как быть? Иначе не сделаешь, за многое не похвалят! И за то, что нынче послал Семисадова закрыть на замок съезжую, тоже не похвалят, не жди!.. А может быть, после виктории, кто знает...
Кутаясь в платок, пришла Маша, села рядом, спросила:
– Куда это Иван Савватеевич собрался? На Таисье лица не было. К дружку будто, в Онегу?
Иевлев, нахмурившись, ответил:
– Откуда же мне знать, Машенька? Ему виднее...
Маша зябко повела плечами, сказала с укоризною:
– Едва домой вернулся – опять куда-то надо. Приказал бы ты ему, что ли? Ты тут начальником.
– Возьми попробуй, прикажи! – усмехаясь, ответил Сильвестр Петрович. – Он не солдат, не матрос, – как же я им помыкать буду? Может, тебя послушается...
Маша прижалась к его плечу, попрекнула:
– Смеешься, насмешник! И чего веселого-то?
5. НА СЪЕЗЖЕЙ
Федосей Кузнец, плотник Голован и медник Ермил лежали на рогожах в сенцах. Вывихнутые на первой пытке суставы костоправ-бобыль вправил, другой бобыль принес узникам покушать похлебки. Федосей сказал морщась:
– Для нынешнего дня водочки штофик – то-то ладно было бы...
Палач Поздюнин выглянул из двери, спросил:
– Штофик? Ты же старой веры, какая же тебе водочка?
– Иди, иди, шкура! – ответил Кузнец. – Иди, еще встретимся на лесной тропочке, узнаешь моего ножичка!
Поздюнин поморгал, сказал с укоризною:
– Молился бы, чем грозиться!
– Я-то помолился! – с трудом приподнимаясь, крикнул Федосей. – Я-то вашего бога вот хлебнул, хватит! И ты, подлюга, мне не указывай, не лезь...
Палач ушел, слышно было, как он чинит блок в застенке. Кузнец опять лег, заворчал:
– Бог! Где он, бог твой? Сколь мне годов – не вижу его, не слышу, дурость одна – вот кто бог твой! Палач, кат, ручища в крови по локоть – а молится! Отчего же не разверзнутся небеса? А? Голован, что молчишь?
– Брось ты! – посоветовал плотник.
– Нет, не брошу! Бог! Знаем, слышали бога вашего. Суда ждали, да где он суд? Все обман. А правда где?
Хлопнула дверь: бобыли принесли новых веников – жечь огнем. Голован закрыл глаза, чтобы не видеть, Ермил шепотом сотворил молитву, один Кузнец все говорил:
– Вон она – правда! Веники! А господь взирать будет, и хоть бы что! Да в чем же грех наш? В челобитной? Кому писали ее? Царю! Нет, ты погоди...
Он опять заерзал на сырой соломе, с трудом укладывая разбитое тело, но мысль свою не терял.
– Ты погоди! Царю? А он миропомазан? Так как же оно получается? Нет, братие, я до бога еще не добрался. Я его за бороду так тряхну, – он у меня за все ответит. Он мне все выложит...
– Помолчал бы! – взмолился Голован. – Боюсь я!
Кузнец еще долго поносил бога, потом изнемог, задремал. Задремали и Ермил с Голованом. Поздюнин вновь высунулся из двери, попросил Кузнеца починить ему железный блок. Федосей долго моргал, не понимая, потом так длинно и лихо выругался, что палач только ойкнул.
– Не любит! – сказал Голован.
– Ты поближе подойди, сучий сын, мы тебя причастим не так! – сказал Кузнец. – Подойди, не бойся.
И вдруг крикнул:
– А ну, братие, подвесим его самого, покуда чужих нет! Ужели не совладаем?
У палача забегали глаза, он угрожающе подкинул в руке кувалду, попятился. Кузнец сунул два пальца в рот, засвистал, загукал лесным лешим, Ермил завизжал, да так страшно и пронзительно, что один из бобылей кубарем вылетел вон. Голован пустил ему вслед глиняным кувшином. Дверь захлопнулась.
– Теперь в железы нас закуют! – посулил, отдышавшись, Ермил.
В железы не заковали, не поспели: вместо драгун с пьяным Мехоношиным, вместо дьяков и воеводы в застенок быстрым шагом спустился одноногий боцман Семисадов, за ним шли его матросы, в бострогах, при палашах, в вязаных шапках. Семисадов держал в руке смоляной факел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151