Жемов толкал локтем Цыгана:
– Узнают они Кузьму Жемова…
В стороне от кузниц в опрятном кирпичном домике в окно глядело розовое, как после бани, бритое лицо в колпаке. Это был управляющий заводом – немец Клейст. Он постучал о стекло табачной трубкой. Сторож торопливо подвел Жемова и Цыгана, объяснил – кто они и откуда. Клейст поднял нижнюю часть окошечка, высунулся, поджав губы. Колпачная кисточка качалась впереди полного лица. Цыган с враждой, со страхом глядел на кисточку… «Ох, душегуб!» – подумал.
Позади Клейста на чистом столе стояла жареная говядина, румяные хлебцы и золоченая чашка с кофеем. Приятный дымок от трубки полз в окно. Глаза его, бездушные, как лед, проникали в самое нутро русское. Достаточно оглядев обоих колодников, проговорил медленно:
– Кто обманывает – тому плехо. Присылают негодных мужикофф, свинячьих детей… Ничего не умеют – о, сволочь. Ты добрый кузнец – хорошо… Но если обманываешь – я могу повесить… (Постучал трубкой о подоконник.) Да, повесить я тоже могу, мне дан закон… Сторож, отведи дуракофф под замок…
По дороге сторож сказал им вразумительно:
– То-то, ребята, с ним надо сторожко… Чуть упущение, проспал али поленился, он без пощады.
– Не рот разевать пришли! – сказал Жемов. – Мы еще и немца вашего поучим…
– А вы кто будете-то? – Слышно – воры-разбойнички? За что вас, собственно?
– Мы, божия душа, с этим кривым в раскол пробирались на святую жизнь, да черт попутал…
– А, ну это другое дело, – ответил сторож, отмыкая замок на низенькой двери. – У нас порядки, чтобы знать, вот какие… Идите, я свечу вздую… (Спустились в подклеть. Лучики света сквозь дырки железного фонаря ползуче осветили нары, дощатые столы, закопченную печь, на веревках – лохмотья.) Вот какие порядки… Утром в четыре часа я бью в барабан, – молитва и – на работу. В семь – барабан, – завтракать, – полчаса… Часы при мне, видел? (Вытащил медные, с хорошую репу, часы, показал.) Опять, значит на работу. В полдень – обед и час спать. В семь ужин – полчаса и в десять – шабаш…
– А не надрываются? – спросил Цыган.
– Которые, конечно, не без этого. Да ведь, милый, – каторга: кабы ты не воровал, на печи бы лежал, дома… Есть у нас-пятнадцать человек с воли, наемных, – те в семь шабашут и спят отдельно, в праздники ходят домой.
– И что же, – еще хрипче спросил Цыган, сидя на нарах, – нам это навечно?
Жемов, уставясь на светлые дырки круглого фонаря, мелко закашлялся. Сторож буркнул что-то в усы. Уходя, захватил фонарь.
22
Почтенная, с пегой проседью борода расчесана, волосы помазаны коровьим маслом, шелковый пояс о сорока именах святителей повязан под соски по розовой рубахе… И не на это даже, а на круглый, досыта сытый живот Ивана Артемича Бровкина глядели мужики – бывшие кумовья, сватья, шабры… То-то и дело, что – бывшие… Иван Артемич сидел на лавке, руки засунул под зад. Очи – строгие, без мигания, портки тонкого сукна, сапоги пестрые, казанской работы, с носками – крючком. А мужики стояли у двери на новой рогоже, чтоб не наследили лаптями в чистой горнице.
– Что ж, – говорил им Иван Артемич, – я вам, мужички, не враг. Что могу – то могу, а чего не могу – не прогневайтесь…
– Куренка некуда выпустить, Иван Артемич.
– Скотине-то ведь не скажешь, она и балует, ходит на твой покосик-то.
– А уж пастуха всем миром посечем на твое здоровье.
– Так, так, – повторил Иван Артемич.
– Отпусти скотинку-то.
– Уж так стеснились, так стеснились…
– Мне от вас, мужички, прибыль малая, – ответил Иван Артемич и, высвободив руки из-под зада, сложил их – пальцы в пальцы – наверху живота. – Порядок мне дорог, мужички… Денег я вам роздал, – ой-ой сколько…
– Роздал; Иван Артемич, помним, помним…
– По доброте… Как я уроженец этой местности, родитель мой здесь помер. Так что – бог мне благодетель, а я вам. Из какого роста деньги вам даю, – смех… Гривна с рубля в год, – ай-ай-ай… Не для наживы, для порядку…
– Спасибо тебе, Иван Артемич…
– Скоро от вас совсем уеду… Большие дела начинаю, большие дела… В Москве буду жить… Ну, ладно… (Вздохнув, закрыл глаза.) Кабы с вас одних мне было жить, плохо бы я жил, плохо… По старой памяти, для души благодетельствую… А вы что? Как вы меня благодарите? Потравы. Кляузы. Ах, ах… Ну уж, бог с вами… По алтыну с коровенки, по деньге с овцы, – берите скотину…
– Спасибо, дай бог тебе здоровья, Иван Артемич…
Мужики кланялись, уходили. Ему хотелось еще поговорить. Добер был сегодня. Через сына Алешу удалось ему добраться до поручика Александра Меньшикова и поклониться двумястами рублями. Меньшиков свел его с Лефортом. Так высоко Бровкин еще не хаживал, – оробел, когда увидел небольшого человека в волосах до пояса, всего в шелку, в бархате, в кольцах, переливающихся огнями… Строг, нос вздернут, глаза – иглами… Но когда Лефорт узнал, что перед ним отец Алешки да с письмом от Меньшикова, – заиграл улыбкой, потрепал по плечу… Так Иван Артемич получил грамоту на поставку в войско овса и сена…
– Саня, – позвал он, когда мужики ушли, – убери-ка рогожу… Кумовья наследили…
У глаз Иван Артемича лучились смешливые морщинки. Богатому можно ведь и посмеяться, – с титешных лет до седой бороды не приходилось. Вошла Санька в зеленом, как трава, шелковом летнике с пуговицами. Темно-русая коса, – в руку толщины, – до подколенок, живот немного вперед, – уж очень грудь у нее налилась, стыдно было. Глаза синие, глупые…
– Фу, лаптями нанесли! – отвернула красивое лицо от рогожи, взяла ее пальчиками за угол, выбросила в сени. Иван Артемич лукаво глядел на дочь. Эдакую за короля отдать не стыдно.
– Двор каменный хочу ставить на Москве… В первую купецкую сотню выходим… Саня, ты слушай… Вот и хорошо, что с тобой не-поторопились… Быть нам с большой родней… Ты что воротишься?.. Дура!..
– Да – ай! – Санька мотнула косой по горнице, сверкнула на отца глазами. – Не трожьте меня…
– То есть, – как не трожьте? Моя воля… Огневаюсь – за пастуха отдам.
– Лучше свиней с кем-нибудь пасти, чем угасать от вашей дурости…
Иван Артемич бросил в Саньку деревянной солонкой. Побить, – вставать не хотелось… Санька завыла без слез. В это время застучали в ворота так громко, что Иван Артемич разинул рот. Завыли медецинские кобели.
– Саня, посмотри…
– Боюсь. Сами идите.
– Ну, я этих стукунов… – Иван Артемич взял в сенях метлу, спустился на двор. – Вот я вас, бесстыдники… Кто там? Собак спущу…
– Отворяй! – бешено кричали за воротами, трещали доски.
Бровкин оробел. Сунулся к калитке, – руки тряслись. Едва отвалил засов, – ворота раскинулись, и въехали верхоконные, богато одетые, с саблями наголо. За ними четвериком золоченая карета, – на запятках арапы – карлы. За каретой в одноколке – царь Петр и Лефорт, в треугольных шляпах и в чапанах от дорожной грязи… Топот, хохот, крики…
У Бровкина подсеклись ноги. Покуда он стоял на коленях, всадники спешились, из кареты вылез князь-папа, опухший, сонный, одетый по-немецки, и за ним – молодой боярин в серебряном кафтане. Петр, взойдя с Лефортом на крыльцо, закричал басом:
– Где хозяин? Подавай сюда живого или мертвого!
Иван Артемич замочил портки. Тут его заметили, подскочили, – Меньшиков и сын Алеша, – подняли под руки, потащили к крыльцу. И Держали, чтобы на колени не вставал. Вместо битья, или еще чего хуже, – Петр снял шляпу и низко поклонился ему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205
– Узнают они Кузьму Жемова…
В стороне от кузниц в опрятном кирпичном домике в окно глядело розовое, как после бани, бритое лицо в колпаке. Это был управляющий заводом – немец Клейст. Он постучал о стекло табачной трубкой. Сторож торопливо подвел Жемова и Цыгана, объяснил – кто они и откуда. Клейст поднял нижнюю часть окошечка, высунулся, поджав губы. Колпачная кисточка качалась впереди полного лица. Цыган с враждой, со страхом глядел на кисточку… «Ох, душегуб!» – подумал.
Позади Клейста на чистом столе стояла жареная говядина, румяные хлебцы и золоченая чашка с кофеем. Приятный дымок от трубки полз в окно. Глаза его, бездушные, как лед, проникали в самое нутро русское. Достаточно оглядев обоих колодников, проговорил медленно:
– Кто обманывает – тому плехо. Присылают негодных мужикофф, свинячьих детей… Ничего не умеют – о, сволочь. Ты добрый кузнец – хорошо… Но если обманываешь – я могу повесить… (Постучал трубкой о подоконник.) Да, повесить я тоже могу, мне дан закон… Сторож, отведи дуракофф под замок…
По дороге сторож сказал им вразумительно:
– То-то, ребята, с ним надо сторожко… Чуть упущение, проспал али поленился, он без пощады.
– Не рот разевать пришли! – сказал Жемов. – Мы еще и немца вашего поучим…
– А вы кто будете-то? – Слышно – воры-разбойнички? За что вас, собственно?
– Мы, божия душа, с этим кривым в раскол пробирались на святую жизнь, да черт попутал…
– А, ну это другое дело, – ответил сторож, отмыкая замок на низенькой двери. – У нас порядки, чтобы знать, вот какие… Идите, я свечу вздую… (Спустились в подклеть. Лучики света сквозь дырки железного фонаря ползуче осветили нары, дощатые столы, закопченную печь, на веревках – лохмотья.) Вот какие порядки… Утром в четыре часа я бью в барабан, – молитва и – на работу. В семь – барабан, – завтракать, – полчаса… Часы при мне, видел? (Вытащил медные, с хорошую репу, часы, показал.) Опять, значит на работу. В полдень – обед и час спать. В семь ужин – полчаса и в десять – шабаш…
– А не надрываются? – спросил Цыган.
– Которые, конечно, не без этого. Да ведь, милый, – каторга: кабы ты не воровал, на печи бы лежал, дома… Есть у нас-пятнадцать человек с воли, наемных, – те в семь шабашут и спят отдельно, в праздники ходят домой.
– И что же, – еще хрипче спросил Цыган, сидя на нарах, – нам это навечно?
Жемов, уставясь на светлые дырки круглого фонаря, мелко закашлялся. Сторож буркнул что-то в усы. Уходя, захватил фонарь.
22
Почтенная, с пегой проседью борода расчесана, волосы помазаны коровьим маслом, шелковый пояс о сорока именах святителей повязан под соски по розовой рубахе… И не на это даже, а на круглый, досыта сытый живот Ивана Артемича Бровкина глядели мужики – бывшие кумовья, сватья, шабры… То-то и дело, что – бывшие… Иван Артемич сидел на лавке, руки засунул под зад. Очи – строгие, без мигания, портки тонкого сукна, сапоги пестрые, казанской работы, с носками – крючком. А мужики стояли у двери на новой рогоже, чтоб не наследили лаптями в чистой горнице.
– Что ж, – говорил им Иван Артемич, – я вам, мужички, не враг. Что могу – то могу, а чего не могу – не прогневайтесь…
– Куренка некуда выпустить, Иван Артемич.
– Скотине-то ведь не скажешь, она и балует, ходит на твой покосик-то.
– А уж пастуха всем миром посечем на твое здоровье.
– Так, так, – повторил Иван Артемич.
– Отпусти скотинку-то.
– Уж так стеснились, так стеснились…
– Мне от вас, мужички, прибыль малая, – ответил Иван Артемич и, высвободив руки из-под зада, сложил их – пальцы в пальцы – наверху живота. – Порядок мне дорог, мужички… Денег я вам роздал, – ой-ой сколько…
– Роздал; Иван Артемич, помним, помним…
– По доброте… Как я уроженец этой местности, родитель мой здесь помер. Так что – бог мне благодетель, а я вам. Из какого роста деньги вам даю, – смех… Гривна с рубля в год, – ай-ай-ай… Не для наживы, для порядку…
– Спасибо тебе, Иван Артемич…
– Скоро от вас совсем уеду… Большие дела начинаю, большие дела… В Москве буду жить… Ну, ладно… (Вздохнув, закрыл глаза.) Кабы с вас одних мне было жить, плохо бы я жил, плохо… По старой памяти, для души благодетельствую… А вы что? Как вы меня благодарите? Потравы. Кляузы. Ах, ах… Ну уж, бог с вами… По алтыну с коровенки, по деньге с овцы, – берите скотину…
– Спасибо, дай бог тебе здоровья, Иван Артемич…
Мужики кланялись, уходили. Ему хотелось еще поговорить. Добер был сегодня. Через сына Алешу удалось ему добраться до поручика Александра Меньшикова и поклониться двумястами рублями. Меньшиков свел его с Лефортом. Так высоко Бровкин еще не хаживал, – оробел, когда увидел небольшого человека в волосах до пояса, всего в шелку, в бархате, в кольцах, переливающихся огнями… Строг, нос вздернут, глаза – иглами… Но когда Лефорт узнал, что перед ним отец Алешки да с письмом от Меньшикова, – заиграл улыбкой, потрепал по плечу… Так Иван Артемич получил грамоту на поставку в войско овса и сена…
– Саня, – позвал он, когда мужики ушли, – убери-ка рогожу… Кумовья наследили…
У глаз Иван Артемича лучились смешливые морщинки. Богатому можно ведь и посмеяться, – с титешных лет до седой бороды не приходилось. Вошла Санька в зеленом, как трава, шелковом летнике с пуговицами. Темно-русая коса, – в руку толщины, – до подколенок, живот немного вперед, – уж очень грудь у нее налилась, стыдно было. Глаза синие, глупые…
– Фу, лаптями нанесли! – отвернула красивое лицо от рогожи, взяла ее пальчиками за угол, выбросила в сени. Иван Артемич лукаво глядел на дочь. Эдакую за короля отдать не стыдно.
– Двор каменный хочу ставить на Москве… В первую купецкую сотню выходим… Саня, ты слушай… Вот и хорошо, что с тобой не-поторопились… Быть нам с большой родней… Ты что воротишься?.. Дура!..
– Да – ай! – Санька мотнула косой по горнице, сверкнула на отца глазами. – Не трожьте меня…
– То есть, – как не трожьте? Моя воля… Огневаюсь – за пастуха отдам.
– Лучше свиней с кем-нибудь пасти, чем угасать от вашей дурости…
Иван Артемич бросил в Саньку деревянной солонкой. Побить, – вставать не хотелось… Санька завыла без слез. В это время застучали в ворота так громко, что Иван Артемич разинул рот. Завыли медецинские кобели.
– Саня, посмотри…
– Боюсь. Сами идите.
– Ну, я этих стукунов… – Иван Артемич взял в сенях метлу, спустился на двор. – Вот я вас, бесстыдники… Кто там? Собак спущу…
– Отворяй! – бешено кричали за воротами, трещали доски.
Бровкин оробел. Сунулся к калитке, – руки тряслись. Едва отвалил засов, – ворота раскинулись, и въехали верхоконные, богато одетые, с саблями наголо. За ними четвериком золоченая карета, – на запятках арапы – карлы. За каретой в одноколке – царь Петр и Лефорт, в треугольных шляпах и в чапанах от дорожной грязи… Топот, хохот, крики…
У Бровкина подсеклись ноги. Покуда он стоял на коленях, всадники спешились, из кареты вылез князь-папа, опухший, сонный, одетый по-немецки, и за ним – молодой боярин в серебряном кафтане. Петр, взойдя с Лефортом на крыльцо, закричал басом:
– Где хозяин? Подавай сюда живого или мертвого!
Иван Артемич замочил портки. Тут его заметили, подскочили, – Меньшиков и сын Алеша, – подняли под руки, потащили к крыльцу. И Держали, чтобы на колени не вставал. Вместо битья, или еще чего хуже, – Петр снял шляпу и низко поклонился ему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205