Он услышал себя и сразу же замолчал. Лица висели перед ним,
озаренные неестественным и мертвым прожекторным светом, которым залито
здесь было все, и страх, перемешанный с отвращением, сменялся на этих
лицах недоумением и раздражением.
- Все, - сказал он им громко. - Все. Больше не буду.
И тут же их пропустили. Словно этот его вопль оказался последним и
решающим аргументом в суконном споре об уставах и инструкциях.
Потом они быстро шли по длинному белому коридору. По бесшумному
белому полу. Пахло больницей. Все и здесь тоже было залито беспощадным
светом, и сухая жара стояла, и было в этом коридоре что-то неуловимо
странное, - какие-то странные люди вдоль стен, или что-то в раскрытых то
справа, то слева дверях, или в растениях, заплетающих местами стены и
потолок, или, может быть, звуки какие-то, вовсе здесь неуместные,
раздавались... Не было ни времени, ни особого желания разбираться во всех
этих странностях - хотелось сесть где-нибудь в темном (обязательно
темном!) уголку, или лучше даже прилечь, закрыть глаза и отвлечься. Но не
давали ему ни присесть, ни отвлечься - впереди широко и мощно вышагивал
товарищ полковник, а рядом (слева и сзади) кто-то железными пальцами
держал за локоть и направлял. Все были уже в белых докторских халатах,
белые полы развевались и парусили, пальто пропало куда-то, шлепанцы, не
приспособленные к такому темпу, норовили потеряться, и ноги уже больше не
мерзли, сделалось тепло и даже жарко.
Они вошли в комнату, которая после ослепительного коридора показалась
совершенно темной, и он механически закрыл глаза, чтобы побыстрее
привыкли. Комната оказалась большая, в ней было полно мигающей
разноцветными огоньками аппаратуры, каких-то подсвеченных снизу пультов,
слева за стеклянной выгородкой стояла молоденькая медсестра с испуганными
глазами, тоже подсвеченная снизу желтым и синим, а справа в едином ряду,
со щедрыми интервалами между, светились в сумраке белые высокие
койки-каталки, - четыре свободные, а на средней лежал Виконт.
Ему показалось сначала, что все уже кончено. (Он с самого начала
убежден был и знал, что вся эта грубая казарменная суета - ни к чему:
поздно, напрасно и неприлично.) Виконт лежал маленький, бело-серый,
абсолютно неподвижный, белели неприятные щелочки между ресницами, какие-то
тоненькие прозрачные трубочки засунуты были ему в обе ноздри, и еще одна
трубочка поднималась к полупустой капельнице, и еще шнуры, тонкие и
разноцветные, тянулись из-под ворота рубашки к включенному монитору,
установленному на длинном (вдоль изголовий всех пяти коек) стеллаже. Но
все-таки окостенелой неподвижности мертвеца не ощущалось. Виконт дышал
еще. Цеплялся. На самом краешке. Отчаянно и жалко втягивал в себя
тончайшие струйки жизни через все эти трубочки и провода.
Он сел рядом с койкой на мгновенно подставленный стул и привычным
движением взял искалеченный сморщенный кулачок в свою левую руку. Кулачок
был влажно-прохладный, совсем вялый, но живой, и два уцелевшие
пальца-коготка тотчас же сжались, вцепились, стиснули слабо, отчаянно и
жадно, как будто ждали его здесь много и много последних часов подряд.
Он ощущал себя некоей капельницей. Что-то истекало из него и по руке,
невидимой и неощущаемой струйкой, перетекало в бледно-серого, маленького,
кучерявого, недвижного человечка - очень одинокого в этом мире, почти уже
в этом мире не существующего... Да и в этом ли мире находился сейчас
Виконт... он же Киконя, бывший веселый шкодник, он же Виктор, оказывается,
Григорьевич Киконин - человек в авторитете? Одинокий полутрупик в
сумеречной комнате с бесшумными огоньками на пультах и мониторах.
Родственников - нет. Родителей нет практически. А может быть, - вовсе.
Друзей нет... Есть, правда, почитатели, сотрудники, коллеги, ученики,
вероятно, но это же - совсем не то. Твои друзья и твои родичи это - ты,
часть твоя, плоть твоя. А ученики, коллеги, поклонники - это всего лишь
плоды твоей деятельности, как написанные тобою статьи, как книги, как
картины... кирпичики, из которых сложил ты дом свой, в котором живешь и
умираешь... У него же никого нет, кроме меня, подумал вдруг Станислав со
странным чувством не то удовлетворения, не то страха, не то радости.
Только про меня одного в этом мире он может сказать: "Ты - это я"...
Но ведь и у меня нет больше никого, кроме него, подумал он некоторое
время спустя. Теперь - нет. Вот уже несколько суток как нет. Никогошеньки.
Мне надобно держаться за тебя, Виконт. Нам надобно держаться друг за
друга, Виконт, ваше сиятельство... Что мы и делаем. Он истерически
хихикнул и стесненно огляделся.
Никого не было. Даже девчушка ушла куда-то, исчезла незаметно и
бесшумно, забросив свои экраны и пульты. В дверях, правда, стоял кто-то, -
темная фигура в ярко освещенном проеме, Станислав не стал присматриваться,
кто это там и что ему надо. Новое ощущение схватило его, словно огромный
невидимый паук, выскочивший из ничего. Это было ощущение ледяного
одиночества. До сих пор он казался себе неким ампутированным обрубком,
корявым инвалидом, у которого безжалостно и внезапно откромсали, оторвали,
повыдергивали большие куски тела, души, сердца, мозга - всего, что
попадало под нож и под клещи. Он валялся, кровоточа и задыхаясь, под
ногами и взглядами и все тщился, мучаясь и корчась, заползти в
какую-нибудь нору потемнее и потеснее... А тут вдруг ему открылось, что на
самом деле он - один. Он до такой степени один, что его (как и Виконта)
уже как бы и нет в этом мире. Кровавый пузырь, какие вздуваются, наверное,
на месте только что отрубленной головы... ("...а вместо головы - пузырь
кровавый...") Ему сделалось страшно, и он понял, что жизнь возвращается.
Это не обрадовало его, и не огорчило, он просто принял это к сведению:
жизнь все-таки возвращается опять. Она всегда возвращается, если не
приняты специальные меры.
Часов не было. Ничего не происходило. Ничего не изменялось. Но когда
он пытался переменить позу, Виконтовы когти впивались ему в ладонь и
становилось больно. В какой-то момент он кроме боли ощутил там влажное и
липкое. Это показалось ему странным и даже встревожило, но он быстро
догадался, что это прорвался водяной волдырь, образовавшийся на месте
ожога.
Захотелось в уборную. Вернувшаяся жизнь брала свое. Он огляделся.
Девушки за пультом не было по-прежнему, а в дверях по-прежнему стоял
неподвижный, черный, неуловимо странный человек, и Станислав подумал: он
ведь и позы не переменил с тех пор, вот странно. Человек этот казался
манекеном, которого кто-то поставил в проеме дверей - по рассеянности, или
же с умыслом. Только у манекенов в витринах бывают такие ломаные линии
тела. Только манекены умеют быть до такой степени неподвижными... И тут он
вспомнил белый коридор, по которому они давеча шли как в атаку. Странные
люди вдоль стен... И странные люди в глубине плохо освещенных комнат...
Они все были такие же - неподвижные, закоченевшие навсегда манекены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
озаренные неестественным и мертвым прожекторным светом, которым залито
здесь было все, и страх, перемешанный с отвращением, сменялся на этих
лицах недоумением и раздражением.
- Все, - сказал он им громко. - Все. Больше не буду.
И тут же их пропустили. Словно этот его вопль оказался последним и
решающим аргументом в суконном споре об уставах и инструкциях.
Потом они быстро шли по длинному белому коридору. По бесшумному
белому полу. Пахло больницей. Все и здесь тоже было залито беспощадным
светом, и сухая жара стояла, и было в этом коридоре что-то неуловимо
странное, - какие-то странные люди вдоль стен, или что-то в раскрытых то
справа, то слева дверях, или в растениях, заплетающих местами стены и
потолок, или, может быть, звуки какие-то, вовсе здесь неуместные,
раздавались... Не было ни времени, ни особого желания разбираться во всех
этих странностях - хотелось сесть где-нибудь в темном (обязательно
темном!) уголку, или лучше даже прилечь, закрыть глаза и отвлечься. Но не
давали ему ни присесть, ни отвлечься - впереди широко и мощно вышагивал
товарищ полковник, а рядом (слева и сзади) кто-то железными пальцами
держал за локоть и направлял. Все были уже в белых докторских халатах,
белые полы развевались и парусили, пальто пропало куда-то, шлепанцы, не
приспособленные к такому темпу, норовили потеряться, и ноги уже больше не
мерзли, сделалось тепло и даже жарко.
Они вошли в комнату, которая после ослепительного коридора показалась
совершенно темной, и он механически закрыл глаза, чтобы побыстрее
привыкли. Комната оказалась большая, в ней было полно мигающей
разноцветными огоньками аппаратуры, каких-то подсвеченных снизу пультов,
слева за стеклянной выгородкой стояла молоденькая медсестра с испуганными
глазами, тоже подсвеченная снизу желтым и синим, а справа в едином ряду,
со щедрыми интервалами между, светились в сумраке белые высокие
койки-каталки, - четыре свободные, а на средней лежал Виконт.
Ему показалось сначала, что все уже кончено. (Он с самого начала
убежден был и знал, что вся эта грубая казарменная суета - ни к чему:
поздно, напрасно и неприлично.) Виконт лежал маленький, бело-серый,
абсолютно неподвижный, белели неприятные щелочки между ресницами, какие-то
тоненькие прозрачные трубочки засунуты были ему в обе ноздри, и еще одна
трубочка поднималась к полупустой капельнице, и еще шнуры, тонкие и
разноцветные, тянулись из-под ворота рубашки к включенному монитору,
установленному на длинном (вдоль изголовий всех пяти коек) стеллаже. Но
все-таки окостенелой неподвижности мертвеца не ощущалось. Виконт дышал
еще. Цеплялся. На самом краешке. Отчаянно и жалко втягивал в себя
тончайшие струйки жизни через все эти трубочки и провода.
Он сел рядом с койкой на мгновенно подставленный стул и привычным
движением взял искалеченный сморщенный кулачок в свою левую руку. Кулачок
был влажно-прохладный, совсем вялый, но живой, и два уцелевшие
пальца-коготка тотчас же сжались, вцепились, стиснули слабо, отчаянно и
жадно, как будто ждали его здесь много и много последних часов подряд.
Он ощущал себя некоей капельницей. Что-то истекало из него и по руке,
невидимой и неощущаемой струйкой, перетекало в бледно-серого, маленького,
кучерявого, недвижного человечка - очень одинокого в этом мире, почти уже
в этом мире не существующего... Да и в этом ли мире находился сейчас
Виконт... он же Киконя, бывший веселый шкодник, он же Виктор, оказывается,
Григорьевич Киконин - человек в авторитете? Одинокий полутрупик в
сумеречной комнате с бесшумными огоньками на пультах и мониторах.
Родственников - нет. Родителей нет практически. А может быть, - вовсе.
Друзей нет... Есть, правда, почитатели, сотрудники, коллеги, ученики,
вероятно, но это же - совсем не то. Твои друзья и твои родичи это - ты,
часть твоя, плоть твоя. А ученики, коллеги, поклонники - это всего лишь
плоды твоей деятельности, как написанные тобою статьи, как книги, как
картины... кирпичики, из которых сложил ты дом свой, в котором живешь и
умираешь... У него же никого нет, кроме меня, подумал вдруг Станислав со
странным чувством не то удовлетворения, не то страха, не то радости.
Только про меня одного в этом мире он может сказать: "Ты - это я"...
Но ведь и у меня нет больше никого, кроме него, подумал он некоторое
время спустя. Теперь - нет. Вот уже несколько суток как нет. Никогошеньки.
Мне надобно держаться за тебя, Виконт. Нам надобно держаться друг за
друга, Виконт, ваше сиятельство... Что мы и делаем. Он истерически
хихикнул и стесненно огляделся.
Никого не было. Даже девчушка ушла куда-то, исчезла незаметно и
бесшумно, забросив свои экраны и пульты. В дверях, правда, стоял кто-то, -
темная фигура в ярко освещенном проеме, Станислав не стал присматриваться,
кто это там и что ему надо. Новое ощущение схватило его, словно огромный
невидимый паук, выскочивший из ничего. Это было ощущение ледяного
одиночества. До сих пор он казался себе неким ампутированным обрубком,
корявым инвалидом, у которого безжалостно и внезапно откромсали, оторвали,
повыдергивали большие куски тела, души, сердца, мозга - всего, что
попадало под нож и под клещи. Он валялся, кровоточа и задыхаясь, под
ногами и взглядами и все тщился, мучаясь и корчась, заползти в
какую-нибудь нору потемнее и потеснее... А тут вдруг ему открылось, что на
самом деле он - один. Он до такой степени один, что его (как и Виконта)
уже как бы и нет в этом мире. Кровавый пузырь, какие вздуваются, наверное,
на месте только что отрубленной головы... ("...а вместо головы - пузырь
кровавый...") Ему сделалось страшно, и он понял, что жизнь возвращается.
Это не обрадовало его, и не огорчило, он просто принял это к сведению:
жизнь все-таки возвращается опять. Она всегда возвращается, если не
приняты специальные меры.
Часов не было. Ничего не происходило. Ничего не изменялось. Но когда
он пытался переменить позу, Виконтовы когти впивались ему в ладонь и
становилось больно. В какой-то момент он кроме боли ощутил там влажное и
липкое. Это показалось ему странным и даже встревожило, но он быстро
догадался, что это прорвался водяной волдырь, образовавшийся на месте
ожога.
Захотелось в уборную. Вернувшаяся жизнь брала свое. Он огляделся.
Девушки за пультом не было по-прежнему, а в дверях по-прежнему стоял
неподвижный, черный, неуловимо странный человек, и Станислав подумал: он
ведь и позы не переменил с тех пор, вот странно. Человек этот казался
манекеном, которого кто-то поставил в проеме дверей - по рассеянности, или
же с умыслом. Только у манекенов в витринах бывают такие ломаные линии
тела. Только манекены умеют быть до такой степени неподвижными... И тут он
вспомнил белый коридор, по которому они давеча шли как в атаку. Странные
люди вдоль стен... И странные люди в глубине плохо освещенных комнат...
Они все были такие же - неподвижные, закоченевшие навсегда манекены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100