Еще у одной создалось превратное мнение о полиции.
Если бы вы увидели мамашу Бишетт, то сразу бы захотели поставить ее у себя дома на камине. Это совсем крохотная аккуратная старушка с хитрыми глазками.
Я с первого взгляда понимаю, что мы с ней подружимся.
— Прошу прощения, мамаша, — говорю я, вежливо поприветствовав ее. Я полицейский и интересуюсь вашим бывшим хозяином.
Я слежу за ее реакцией, не зная, сообщил ли ей Мюлле о том, что случилось с Бужоном.
— Я узнала эту страшную новость, — говорит она. — Бедный доктор…
Это не могло закончиться иначе! Это замечание мне нравится. Ее маленькие глазки блестят.
— Садитесь, — предлагает она и добавляет так от души, что я не могу отказаться:
— Выпьете со мной рюмочку водочки?
— С удовольствием.
Она открывает старый, почерневший от времени буфет, в котором я замечаю яркие коробки от печенья, тарелки, стеклянные безделушки. Все аккуратно расставлено.
— А может быть, лучше вербеновой настойки моего изготовления?
— Как хотите, мамаша.
Она достает крохотную скатерку, размером с носовой платок, и аккуратно расстилает ее на навощенном столе, стараясь, чтобы вышитый на ней рисунок был повернут в мою сторону.
На нее она ставит два стакана сиреневого цвета и квадратную бутылку, в которой плавает веточка вербены.
— О чем вы хотели меня спросить? — говорит она. Я смеюсь.
— Выходит, вы не возражаете ответить?
— Ваша работа задавать вопросы, моя — отвечать на них, верно? Так какие тут могут быть церемонии?
— Вы давно убираетесь у Бужона?
— Да уж лет пятнадцать… Тогда у бедного доктора была хорошая клиентура… Он был молодой, деятельный, серьезный. А потом мало-помалу стал пить. Сначала бургундское. Повсюду были бутылки. Но его печень не выдержала, и он начал употреблять наркотики.
— С тоски?
— Да… Во-первых, потому, что не мог утешиться после смерти жены, а во-вторых, из-за того, что его дочь пошла по кривой дорожке.
— В каком смысле?
— Изабель настоящая проходимка. Этот неологизм меня очаровывает.
— А что вы понимаете под “проходимкой”?
— Будучи студенткой, она путалась с мужчинами старше себя… Потом скандалы… Однажды ее забрали в участок за шум в ночное время, в другой раз судили за оскорбление полицейских. Видите, что она за штучка.
— Вижу. Кстати, я представлял ее себе как раз такой.
— Надо также сказать, что доктор Бужон никогда ею не занимался.
— Ну конечно… Одинокий мужчина, наркоман. И что же Изабель?
— Она практически разорила своего отца. Каждый день у них бывали сцены из-за денег. Она швыряла их налево и направо.
Когда у доктора ничего не осталось, она сошлась с тем длинным типом в кожаном пальто.
— Парьо?
— Кажется, да. Да, так его фамилия. Тогда доктор рассердился и выгнал ее. Он швырнул ей в лицо ключи от дома в Гуссанвиле, сказав, что не хочет выкидывать ее на улицу, но и слышать о ней тоже больше не хочет! Я была в это время в столовой и все слышала. Она подняла ключи и насмешливым тоном сказала “спасибо”.
— А потом?
— Доктор плакал. Тогда она ему сказала, что понимает его горе, что она не виновата, это проблемы ее поколения. Что она падла. Да, месье, она употребила именно это слово. А раз уж она такова, то должна идти до конца, что бы из этого вышел хоть какой-то толк. Это же надо иметь такие мысли! Я даже заплакала. Она продолжала еще некоторое время, а потом сказала ему, что организовывает дело, которое принесет ей много денег. “Вместе с этой мразью Парьо?” — спросил тогда доктор.
"Совершенно верно… Но не беспокойся, я не собираюсь оставаться с ним долго… Когда я сорву куш, то смотаюсь из Франции и начну новую жизнь под новым именем. Может быть, с годами я стану нормальной мещанкой, женой мещанина и — кто знает? — матерью мещанина…” Она хотела поцеловать его. “Уходи! — крикнул он. — Уходи, ты вызываешь у меня омерзение!” И она ушла. Еще глоточек вербеновой, месье?
Я молчу.
Молчание знак согласия, и она наливает новую порцию своей микстуры. Я погружен в свои мысли.
Маленький чертенок пользуется моим молчанием, чтобы снова подать голос:
« Вот видишь, Сан-Антонио, — радуется он, — девушка… Женщина, все время женщина… Распутница, неудачница, невростеничка захотела сыграть Аль Капоне в юбке и разработала для собственного удовлетворения дьявольски сложный план, словно вычитанный из детективного романа… Трюк с подсоединением электрического провода к ручке двери — очень романтическая задумка… И тот, что с бараном, сожженным поверх трупа, тоже…»
Я возвращаюсь к старушке.
— Вы не замечали, у Изабель были золотые зубы?
— Да что вы! У нее свои зубы здоровые.
— Кто звонил доктору сегодня утром? Она размышляет.
— Послушайте, — говорит она, — кому другому я бы не решилась это сказать, но вы кажетесь мне умным. Я улыбкой благодарю ее за столь лестное мнение.
— Звонивший изменил голос.
— Это вы сняли трубку?
— Да. Я всегда это делала, когда бывала там. Он спросил доктора.
Я, как всегда в таких случаях, ответила, что доктора нет. Он больше не хотел ходить по домам! Тогда тот, кто звонил, хохотнул. “Я знаю, что он дома, — сказал он. — Скажите, что Джо хочет с ним поговорить о его дочери…” Я пошла сказать это доктору. Он подошел, спросил: “Алло?” и больше ничего не говорил до конца разговора, потом положил трубку и прошептал: “О господи!” И сказал мне, что поедет в Гуссанвиль.
Она наливает себе еще немного настойки.
— Вот, — заключает она.
— А тот, кто звонил и разговаривал измененным голосом, был мужчина или женщина?
— Мужчина, — отвечает она. — По крайней мере, хотел им казаться. Но я, сказать по правде, думаю, что звонила малышка, прижав ко рту платок.
— А почему вы так решили?
— Потому что тот, кто звонил, засмеялся, когда сказала, что доктора нет дома.
— Это все равно что подпись Изабель, верно, мамаша?
— Вы все понимаете с первого раза, — говорит старуха. — Еще стаканчик вербеновой?
— Последний!
Глава 18
Всегда бывает неприятно — если ты не конформист, — когда младший по званию застает тебя чокающимся с консьержкой.
Поэтому я корчу рожу больного гепатитом в момент приступа, когда дверь в каморку открывается и входит Шардон.
— Вот это да! Куда бы я ни пошел, всюду нахожу вас, — говорит он.
Он неплохой парень, но сейчас недоволен и пытается это выразить по-своему.
— Я всегда впереди прогресса! — отвечаю я, осушая стакан. — А ты зачем сюда явился?
Он осторожно опускает в карман арахис, который собирался раздавить в своем кулачище.
— Я веду расследование, — отвечает он, — и пришел допросить домработницу доктора. Вы не считаете, что это нормально, комиссар?
— Ладно, не трать зря силы и оставь мадам в покое. Я допрашиваю ее уже два часа, и ей это, должно быть, уже начинает надоедать.
— Вовсе нет, — уверяет старушенция, обожающая поговорить. — Если я могу быть вам полезна. Я протягиваю ей руку.
— На сегодня достаточно, мамаша… Спасибо за вашу информацию и до свидания. Берегите себя!
Я беру Шардона под руку и веду толстяка на улицу.
— Может, угостишь меня аперитивом? — предлагаю я. Он розовеет от удовольствия.
— С радостью, — говорит он. — У вас довольный вид, господин комиссар. Узнали что-то новое?
— Да… Я кое-что начинаю понимать в этой истории и приглашаю тебя в бистро, чтобы рассказать, что к чему.
Он вздрагивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Если бы вы увидели мамашу Бишетт, то сразу бы захотели поставить ее у себя дома на камине. Это совсем крохотная аккуратная старушка с хитрыми глазками.
Я с первого взгляда понимаю, что мы с ней подружимся.
— Прошу прощения, мамаша, — говорю я, вежливо поприветствовав ее. Я полицейский и интересуюсь вашим бывшим хозяином.
Я слежу за ее реакцией, не зная, сообщил ли ей Мюлле о том, что случилось с Бужоном.
— Я узнала эту страшную новость, — говорит она. — Бедный доктор…
Это не могло закончиться иначе! Это замечание мне нравится. Ее маленькие глазки блестят.
— Садитесь, — предлагает она и добавляет так от души, что я не могу отказаться:
— Выпьете со мной рюмочку водочки?
— С удовольствием.
Она открывает старый, почерневший от времени буфет, в котором я замечаю яркие коробки от печенья, тарелки, стеклянные безделушки. Все аккуратно расставлено.
— А может быть, лучше вербеновой настойки моего изготовления?
— Как хотите, мамаша.
Она достает крохотную скатерку, размером с носовой платок, и аккуратно расстилает ее на навощенном столе, стараясь, чтобы вышитый на ней рисунок был повернут в мою сторону.
На нее она ставит два стакана сиреневого цвета и квадратную бутылку, в которой плавает веточка вербены.
— О чем вы хотели меня спросить? — говорит она. Я смеюсь.
— Выходит, вы не возражаете ответить?
— Ваша работа задавать вопросы, моя — отвечать на них, верно? Так какие тут могут быть церемонии?
— Вы давно убираетесь у Бужона?
— Да уж лет пятнадцать… Тогда у бедного доктора была хорошая клиентура… Он был молодой, деятельный, серьезный. А потом мало-помалу стал пить. Сначала бургундское. Повсюду были бутылки. Но его печень не выдержала, и он начал употреблять наркотики.
— С тоски?
— Да… Во-первых, потому, что не мог утешиться после смерти жены, а во-вторых, из-за того, что его дочь пошла по кривой дорожке.
— В каком смысле?
— Изабель настоящая проходимка. Этот неологизм меня очаровывает.
— А что вы понимаете под “проходимкой”?
— Будучи студенткой, она путалась с мужчинами старше себя… Потом скандалы… Однажды ее забрали в участок за шум в ночное время, в другой раз судили за оскорбление полицейских. Видите, что она за штучка.
— Вижу. Кстати, я представлял ее себе как раз такой.
— Надо также сказать, что доктор Бужон никогда ею не занимался.
— Ну конечно… Одинокий мужчина, наркоман. И что же Изабель?
— Она практически разорила своего отца. Каждый день у них бывали сцены из-за денег. Она швыряла их налево и направо.
Когда у доктора ничего не осталось, она сошлась с тем длинным типом в кожаном пальто.
— Парьо?
— Кажется, да. Да, так его фамилия. Тогда доктор рассердился и выгнал ее. Он швырнул ей в лицо ключи от дома в Гуссанвиле, сказав, что не хочет выкидывать ее на улицу, но и слышать о ней тоже больше не хочет! Я была в это время в столовой и все слышала. Она подняла ключи и насмешливым тоном сказала “спасибо”.
— А потом?
— Доктор плакал. Тогда она ему сказала, что понимает его горе, что она не виновата, это проблемы ее поколения. Что она падла. Да, месье, она употребила именно это слово. А раз уж она такова, то должна идти до конца, что бы из этого вышел хоть какой-то толк. Это же надо иметь такие мысли! Я даже заплакала. Она продолжала еще некоторое время, а потом сказала ему, что организовывает дело, которое принесет ей много денег. “Вместе с этой мразью Парьо?” — спросил тогда доктор.
"Совершенно верно… Но не беспокойся, я не собираюсь оставаться с ним долго… Когда я сорву куш, то смотаюсь из Франции и начну новую жизнь под новым именем. Может быть, с годами я стану нормальной мещанкой, женой мещанина и — кто знает? — матерью мещанина…” Она хотела поцеловать его. “Уходи! — крикнул он. — Уходи, ты вызываешь у меня омерзение!” И она ушла. Еще глоточек вербеновой, месье?
Я молчу.
Молчание знак согласия, и она наливает новую порцию своей микстуры. Я погружен в свои мысли.
Маленький чертенок пользуется моим молчанием, чтобы снова подать голос:
« Вот видишь, Сан-Антонио, — радуется он, — девушка… Женщина, все время женщина… Распутница, неудачница, невростеничка захотела сыграть Аль Капоне в юбке и разработала для собственного удовлетворения дьявольски сложный план, словно вычитанный из детективного романа… Трюк с подсоединением электрического провода к ручке двери — очень романтическая задумка… И тот, что с бараном, сожженным поверх трупа, тоже…»
Я возвращаюсь к старушке.
— Вы не замечали, у Изабель были золотые зубы?
— Да что вы! У нее свои зубы здоровые.
— Кто звонил доктору сегодня утром? Она размышляет.
— Послушайте, — говорит она, — кому другому я бы не решилась это сказать, но вы кажетесь мне умным. Я улыбкой благодарю ее за столь лестное мнение.
— Звонивший изменил голос.
— Это вы сняли трубку?
— Да. Я всегда это делала, когда бывала там. Он спросил доктора.
Я, как всегда в таких случаях, ответила, что доктора нет. Он больше не хотел ходить по домам! Тогда тот, кто звонил, хохотнул. “Я знаю, что он дома, — сказал он. — Скажите, что Джо хочет с ним поговорить о его дочери…” Я пошла сказать это доктору. Он подошел, спросил: “Алло?” и больше ничего не говорил до конца разговора, потом положил трубку и прошептал: “О господи!” И сказал мне, что поедет в Гуссанвиль.
Она наливает себе еще немного настойки.
— Вот, — заключает она.
— А тот, кто звонил и разговаривал измененным голосом, был мужчина или женщина?
— Мужчина, — отвечает она. — По крайней мере, хотел им казаться. Но я, сказать по правде, думаю, что звонила малышка, прижав ко рту платок.
— А почему вы так решили?
— Потому что тот, кто звонил, засмеялся, когда сказала, что доктора нет дома.
— Это все равно что подпись Изабель, верно, мамаша?
— Вы все понимаете с первого раза, — говорит старуха. — Еще стаканчик вербеновой?
— Последний!
Глава 18
Всегда бывает неприятно — если ты не конформист, — когда младший по званию застает тебя чокающимся с консьержкой.
Поэтому я корчу рожу больного гепатитом в момент приступа, когда дверь в каморку открывается и входит Шардон.
— Вот это да! Куда бы я ни пошел, всюду нахожу вас, — говорит он.
Он неплохой парень, но сейчас недоволен и пытается это выразить по-своему.
— Я всегда впереди прогресса! — отвечаю я, осушая стакан. — А ты зачем сюда явился?
Он осторожно опускает в карман арахис, который собирался раздавить в своем кулачище.
— Я веду расследование, — отвечает он, — и пришел допросить домработницу доктора. Вы не считаете, что это нормально, комиссар?
— Ладно, не трать зря силы и оставь мадам в покое. Я допрашиваю ее уже два часа, и ей это, должно быть, уже начинает надоедать.
— Вовсе нет, — уверяет старушенция, обожающая поговорить. — Если я могу быть вам полезна. Я протягиваю ей руку.
— На сегодня достаточно, мамаша… Спасибо за вашу информацию и до свидания. Берегите себя!
Я беру Шардона под руку и веду толстяка на улицу.
— Может, угостишь меня аперитивом? — предлагаю я. Он розовеет от удовольствия.
— С радостью, — говорит он. — У вас довольный вид, господин комиссар. Узнали что-то новое?
— Да… Я кое-что начинаю понимать в этой истории и приглашаю тебя в бистро, чтобы рассказать, что к чему.
Он вздрагивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25