Проповеди этого «русского „Савонаролы“» с каждым днем становились все грубее и оскорбительнее: однажды он взял под прицел одного губернатора и заявил, что тому лучше бы оставаться в своем имении и доить коров; затем он набросился на полицмейстера и никогда не уставал говорить, что управление уездом Царицына находится во власти сатаны. Когда его нападки стали совсем злыми, Курлов, один из самых высоких полицейских чинов, осторожно, исподволь попытался призвать его к ответу. Он вызвал Илиодора к себе, показал рапорт об одной из его проповедей, в которой открыто призывалось к сопротивлению властям, и спросил, верно ли передано содержание проповеди. Илиодор вызывающе дерзким тоном подтвердил полную достоверность и отказался что-либо опровергнуть. Курлов мягко попытался обратить его внимание на недопустимость подобных призывов к насилию, после чего иероманах накричал на него и заявил, что не преследует никаких иных целей, кроме защиты народа и царя от негодной власти.
Власти пытались выступить против Илиодора при содействии Священного Синода, монах же отказался появиться перед своим духовным начальством и оправдаться. Он заперся в монастырской церкви, посылал оттуда письма, поносящие Синод, и собрал вокруг себя своих приверженцев. Вскоре возникло бурное народное движение в его защиту, так что уже никто не решался бороться с ним.
С тех пор Илиодор установил в Царицыне чуть ли не моральный террор: во время поста он проходил ночами по городу в черной рясе, появлялся на маскарадах, разгонял гостей, заходил в трактиры и посещал публичные дома. Там бросал на женщин столь грозные взгляды, что с истерическими воплями ужаса проститутки выбегали на улицу и долго не решались вернуться обратно. На следующий день в газетах появлялись статьи, в которых Илиодор описывал свои «впечатления» от ночных прогулок и при этом называл по именам всех «именитых горожан», встреченных им в дурных местах.
Но особенно он ненавидел интеллигентов, которых, независимо от вероисповедания, категорично называл «евреями». Однажды во время одной процессии он велел вынести большую куклу в еврейском лапсердаке, которую торжественно сожгли. Непосредственно перед входом в воздвигнутую им монастырскую церковь висела большая картина, изображавшая Страшный суд, на которой среди грешников, обреченных на вечные муки, были изображены еврейские адвокаты и журналисты.
Однако время от времени звучали голоса, утверждавшие, что Илиодор всего-навсего «сквернослов», который просто стремится к популярности в народе, но основные массы все же чтили его, провозглашая «Рыцарем Царства Небесного». Его многочисленные почитатели были безгранично преданы ему; это были решительные, отчаянные мужчины и фанатичные женщины, готовые на все.
Скоро слава Илиодора дошла из Царицына до Петербурга, и царская чета вызвала его в Царское Село. Во время своего пребывания там он подружился с епископом Гермогеном и с архимандритом Феофаном, исповедником царицы. Осыпанный всяческими почестями, он вернулся на родину, где, уже не стесняясь, играл роль неограниченного правителя.

* * * *
Когда епископ Гермоген и следующие за ним отец Феофан и Григорий Ефимович постучали в келью иеромонаха, они не услышали никакого ответа. Осторожно и тихо епископ отворил дверь, все трое заглянули в полутемное помещение: священник распростерся в углу, где перед многочисленными иконами висела зажженная лампада. Он был погружен в молитву, склонив голову до самого пола, так что посетители могли видеть только его спину, прямую, как доска, облаченную в рясу, из-под которой торчали широкие каблуки его огромных сапог. Эта картина молящегося монаха произвела на всех вошедших такое сильное впечатление, что они первым делом преклонили колена и приняли участие в молитве.
Чувствительный отец Феофан за долгие годы воспитал в себе привычку мгновенно погружаться в глубокое благоговение, как только на него падал желтоватый свет лампады; и в этот раз он, опустив веки, тут же погрузился в молитвенный экстаз. Но на доброго епископа Гермогена в тот момент не сразу снизошло праведное душевное спокойствие, как это требовалось для настоящей молитвы: он был озабочен своей миссией и нетерпеливо ожидал, когда можно будет поговорить с Илиодором о вновь открытом борце за веру — Распутине. Пока он безуспешно пытался погрузиться в молитву, на душе было неспокойно, и он нетерпеливо ожидал, когда Илиодор закончит молиться.
Но тот и не собирался, несмотря на то, что, без сомнения, заметил приход гостей: он вел себя так, будто был совершенно один, не замечал присутствия троих посетителей и продолжал молиться дальше. В другое время епископ Гермоген первый восхитился бы строгим, даже фанатичным в своем усердии Илиодором, но в этот раз он про себя подумал, что это уж слишком.
Неистовое моление священника граничило со злостью, а в том, что великий Илиодор был злобным, Гермоген неоднократно имел возможность убедиться. Как бы то ни было, ни в коем случае нельзя было мешать молитве монаха, и епископу не оставалось ничего иного, как стоять на коленях и изрядно сердиться в глубине души.
Но Распутин не проявлял ни беспокойства, ни нетерпения; в душе своей он принес в Петербург спокойствие бескрайних сибирских степей, он мог и подождать. Ничто не могло вывести его из равновесия, и в этом в нем было что-то от «святой души». Вся ситуация доставляла ему даже настоящее удовольствие: он мог спокойно, по-крестьянски, разглядеть и оценить иеромонаха. То, что он впервые наблюдал за суровым Илиодором в непривычной ситуации, было, как инстинктивно почувствовал Распутин, важным преимуществом, потому что этот странный образ молившегося в жестко топорщившейся рясе и больших сапогах навсегда останется в памяти его, как бы смело и высокомерно ни держал себя Илиодор впоследствии. Крестьянин Григорий даже в обществе значительных личностей привык держать себя с естественной непринужденностью. Но в этот раз он с самого начала чувствовал себя необычайно уверенно. Когда ему показалось, что молитва монаха длится слишком долго, он поднялся и, к безмерному удивлению мягкого архимандрита Феофана и епископа Гермогена, как только Илиодор в очередной раз перекрестился, подошел к нему и обратился:
— Брат… Брат!
«Сквернослов», обезоруженный смелостью, с которой кто-то решился прервать его молитву, внезапно поднялся и бросил на Распутина яростный взгляд; отец Феофан и епископ Гермоген в страхе ожидали, что же произойдет дальше. В этот момент Илиодор поднял руку, набрал в легкие побольше воздуха, чтобы обрушить на дерзкого поток самых отвратительных проклятий, как вдруг почувствовал, что незнакомый крестьянин положил правую руку ему на плечо, и увидел, как маленькие водянисто-голубые глаза добродушно встретили его взгляд. Одновременно раздался голос, звучный и в то же время с оттенком металла:
— Ты хорошо молишься, брат!
Молча смотрел удивленный Илиодор на посетителя, еще больше удивился он, когда крестьянин беззастенчиво продолжал:
— Не заставляй Бога следить за твоими молитвами, ему тоже отдых нужен! Вы, оба, подойдите сюда, — он сделал знак Феофану и Гермогену, — они хотят кое о чем поговорить с тобой.

* * * *
И позднее, когда Илиодор вспоминал о той первой встрече с Распутиным, в душе его происходило то же, что он испытал тогда:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110