«Вы же сами признали его таковым», — отвечал воевода. К этому он не мог прибавить ничего. Несколько лет спустя Мнишек подвергся новой атаке, но на этот раз со стороны поляков. Впрочем, соотечественники еще менее церемонились с престарелым воеводой, нежели чуждые ему московские бояре. Это второе объяснение Мнишека происходило в 1611 году, в собрании сейма. На одном из заседаний московская экспедиция Мнишека подверглась самой жестокой критике. Застрельщиком явился кастелян калишский Адам Стадницкий. Он выступил против сандомирского воеводы с чрезвычайно резкой речью. Его поддержал вице-канцлер Криский. Ораторы обвиняли Мнишека в себялюбии и алчности. Они почти называли его изменником, не желая простить ему того, что он покровительствовал самозванцу и подвергал риску все государство. На собрании присутствовали король и крупнейшие польские магнаты. Тяжкие оскорбления были брошены Мнишеку прямо в лицо. Конечно, он не пожелал оставить это безнаказанным. Между Стадницким и воеводой сандомирским произошла горячая схватка. Но когда Мнишеку было предоставлено слово для самозащиты, он прибег к тому же приему для посрамления своих противников, каким когда-то воспользовался в Москве. Ведь обручение Марины происходило в Кракове? Ведь отправлялись же в Москву послы из Польши, чтобы засвидетельствовать Дмитрию дружеское расположение короля и Речи Посполитой? Вот каким оружием оборонялся Мнишек против своих врагов. И надо отдать ему справедливость: удары его были неотразимы. Однако центральный вопрос — о правах Дмитрия на московский престол так и остался открытым.
Учитывая все эти факты, исследователь нащупывает под собой более твердую почву. Перед ним — показания ближайших свидетелей. Все это — лица, наиболее осведомленные и к тому же более всего заинтересованные в успехе предприятия Названого Дмитрия. Какой же вывод приходится сделать из этих данных? Совершенно очевидно, что ни Дмитрий, ни воевода Мнишек, ни князь Вишневецкий ни разу не смогли представить не только решительных, но хотя бы просто более или менее веских доводов в пользу царственного происхождения того, кто сделался московским государем в 1605 году. Почему же не удалось им доказать это? Потому, что в их распоряжении не было фактов. Почему же их не было? Надобно думать, потому, что их нельзя было добыть. Если так, то при теперешнем состоянии исторической науки мы должны признать, что наследственные права Дмитрия доказаны далеко не в достаточной степени. Напротив, все склоняет нас к тому выводу, что Названый царевич был совсем иным лицом, нежели Дмитрий Угличский.
Конечно, для того, чтобы такое заключение было совершенно непоколебимым, нужно было бы вполне точно определить личность и подлинное имя того, кто выдавал себя за наследника Ивана IV. Но тут-то и начинается главное затруднение. Сколько перьев было поломано из-за этого! Сколько смелых догадок было высказано с разных сторон! Было бы скучно и бесполезно повторять их здесь. Ведь утверждали же некоторые, что Дмитрий был незаконным сыном короля Стефана! Ведь ссылались же на его страсть к охоте, как на характерную черту наследственности! По правде говоря, если принять всерьез такие доказательства, можно совсем запутаться в деле отыскания отца. Ведь столько государей прославилось своей любовью к охоте! К счастью, в нашем распоряжении имеются другие данные. Они гораздо лучше помогают нам разобраться в вопросе, нежели произвольные и бесплодные гипотезы.
Прежде всего, разумеется, мы должны задаться вопросом, какова была национальность Дмитрия? Был ли он русским или поляком? Уже по этому поводу показания расходятся. Мы знаем о письме Названого царевича к Клименту VIII от 24 апреля 1604 года. Оно хранится в архиве св. Инквизиции в Риме и лишь в недавнее время было предано гласности. Пожалуй, это единственный документ, опираясь на который, можно решить интересующий нас вопрос. Указанное письмо представляет собой автограф на польском языке. Оно переслано было папе нунцием Рангони. Написано оно 18 апреля, на Пасху, но помечено 24-м того же месяца. Другими словами, Дмитрий составлял свое послание немедленно после перехода в католицизм. Опасаясь выдать свою тайну, Дмитрий не хотел присутствовать в церкви, на богослужении. Вместо этого свой досуг он посвятил сочинению письма папе, которое и передал затем нунцию 24 апреля, скромно прося извинить ему погрешности каллиграфии и стиля. Со своей стороны, Рангони добавляет, что латинский перевод польского оригинала был сделан отцом Савицким, который «по доброй воле и по поручению нунция» следил за всем эти делом. Таким образом, Рангони вполне определенно констатирует, что в составлении письма Дмитрия принимал участие поляк; тем самым объясняются некоторые особенности и даже странности упомянутого документа. Каждая фраза, каждая буква этого письма были подвергнуты самому тщательному научному исследованию. С ним сопоставлялись другие русские и польские памятники той же эпохи. Можно сказать, исчерпаны были все средства филологии. Результатом всего этого явилось совершенно определенное заключение. Нет сомнения, что послание Дмитрия к папе есть дело рук не одного автора. Над ним трудились, по крайней мере, двое — писец и редактор. Это, во всяком случае, разные лица. Первый из них — русский, второй — поляк.
И в самом деле, мы убеждаемся, что редактор письма Дмитрия вполне владеет польским языком. Мало того, он знает все его тайны. Излагая свою мысль, он всегда находит соответственное слово в своем обширном и богатом лексиконе. Он передает самые тонкие оттенки чувств. В его выборе выражений нет решительно ничего случайного. Напротив, форма у него как нельзя лучше соответствует содержанию, причем стиль его носит печать определенной индивидуальности. Язык его богат. Преувеличенное стремление к точности выражается в некотором нагромождении синонимов и эпитетов. Наряду с этим заметна склонность к витиеватости изложения; фраза всегда закруглена, даже если бы от этого и страдала иногда ясность мысли. Обращаясь к синтаксической стороне письма, мы не найдем ни одного оборота, который был бы неправильным; кое-где попадаются выражения, свидетельствующие о глубоком теоретическом и практическом знании языка. Очевидно, что редактор письма превосходно чувствовал дух польской речи: так свободно распоряжается он в области грамматики, так умело владеет он формами, так безукоризненна его орфография. Словом, в смысле композиции послание Дмитрия является несомненным произведением литературно образованного человека, и притом поляка.
Совсем иное впечатление выносим мы из анализа чисто внешней, технической стороны письма. Тот, кто держит перо и пишет буквы, выводит их самым старательным образом; однако в руке его нет достаточной уверенности. Он постоянно подправляет и изменяет написанное. Очевидно, он не привык писать по-польски. Несомненно, он очень старается писать безукоризненно, однако ему не удается преодолеть затруднения, и перо его делает самые элементарные ошибки, которые ясно обнаруживают национальность пишущего. Как бы по инерции, его рука невольно воспроизводит привычные формы языка; инстинктивно она передает бумаге то, что подсказывает слух, воспитанный на вполне определенном произношении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Учитывая все эти факты, исследователь нащупывает под собой более твердую почву. Перед ним — показания ближайших свидетелей. Все это — лица, наиболее осведомленные и к тому же более всего заинтересованные в успехе предприятия Названого Дмитрия. Какой же вывод приходится сделать из этих данных? Совершенно очевидно, что ни Дмитрий, ни воевода Мнишек, ни князь Вишневецкий ни разу не смогли представить не только решительных, но хотя бы просто более или менее веских доводов в пользу царственного происхождения того, кто сделался московским государем в 1605 году. Почему же не удалось им доказать это? Потому, что в их распоряжении не было фактов. Почему же их не было? Надобно думать, потому, что их нельзя было добыть. Если так, то при теперешнем состоянии исторической науки мы должны признать, что наследственные права Дмитрия доказаны далеко не в достаточной степени. Напротив, все склоняет нас к тому выводу, что Названый царевич был совсем иным лицом, нежели Дмитрий Угличский.
Конечно, для того, чтобы такое заключение было совершенно непоколебимым, нужно было бы вполне точно определить личность и подлинное имя того, кто выдавал себя за наследника Ивана IV. Но тут-то и начинается главное затруднение. Сколько перьев было поломано из-за этого! Сколько смелых догадок было высказано с разных сторон! Было бы скучно и бесполезно повторять их здесь. Ведь утверждали же некоторые, что Дмитрий был незаконным сыном короля Стефана! Ведь ссылались же на его страсть к охоте, как на характерную черту наследственности! По правде говоря, если принять всерьез такие доказательства, можно совсем запутаться в деле отыскания отца. Ведь столько государей прославилось своей любовью к охоте! К счастью, в нашем распоряжении имеются другие данные. Они гораздо лучше помогают нам разобраться в вопросе, нежели произвольные и бесплодные гипотезы.
Прежде всего, разумеется, мы должны задаться вопросом, какова была национальность Дмитрия? Был ли он русским или поляком? Уже по этому поводу показания расходятся. Мы знаем о письме Названого царевича к Клименту VIII от 24 апреля 1604 года. Оно хранится в архиве св. Инквизиции в Риме и лишь в недавнее время было предано гласности. Пожалуй, это единственный документ, опираясь на который, можно решить интересующий нас вопрос. Указанное письмо представляет собой автограф на польском языке. Оно переслано было папе нунцием Рангони. Написано оно 18 апреля, на Пасху, но помечено 24-м того же месяца. Другими словами, Дмитрий составлял свое послание немедленно после перехода в католицизм. Опасаясь выдать свою тайну, Дмитрий не хотел присутствовать в церкви, на богослужении. Вместо этого свой досуг он посвятил сочинению письма папе, которое и передал затем нунцию 24 апреля, скромно прося извинить ему погрешности каллиграфии и стиля. Со своей стороны, Рангони добавляет, что латинский перевод польского оригинала был сделан отцом Савицким, который «по доброй воле и по поручению нунция» следил за всем эти делом. Таким образом, Рангони вполне определенно констатирует, что в составлении письма Дмитрия принимал участие поляк; тем самым объясняются некоторые особенности и даже странности упомянутого документа. Каждая фраза, каждая буква этого письма были подвергнуты самому тщательному научному исследованию. С ним сопоставлялись другие русские и польские памятники той же эпохи. Можно сказать, исчерпаны были все средства филологии. Результатом всего этого явилось совершенно определенное заключение. Нет сомнения, что послание Дмитрия к папе есть дело рук не одного автора. Над ним трудились, по крайней мере, двое — писец и редактор. Это, во всяком случае, разные лица. Первый из них — русский, второй — поляк.
И в самом деле, мы убеждаемся, что редактор письма Дмитрия вполне владеет польским языком. Мало того, он знает все его тайны. Излагая свою мысль, он всегда находит соответственное слово в своем обширном и богатом лексиконе. Он передает самые тонкие оттенки чувств. В его выборе выражений нет решительно ничего случайного. Напротив, форма у него как нельзя лучше соответствует содержанию, причем стиль его носит печать определенной индивидуальности. Язык его богат. Преувеличенное стремление к точности выражается в некотором нагромождении синонимов и эпитетов. Наряду с этим заметна склонность к витиеватости изложения; фраза всегда закруглена, даже если бы от этого и страдала иногда ясность мысли. Обращаясь к синтаксической стороне письма, мы не найдем ни одного оборота, который был бы неправильным; кое-где попадаются выражения, свидетельствующие о глубоком теоретическом и практическом знании языка. Очевидно, что редактор письма превосходно чувствовал дух польской речи: так свободно распоряжается он в области грамматики, так умело владеет он формами, так безукоризненна его орфография. Словом, в смысле композиции послание Дмитрия является несомненным произведением литературно образованного человека, и притом поляка.
Совсем иное впечатление выносим мы из анализа чисто внешней, технической стороны письма. Тот, кто держит перо и пишет буквы, выводит их самым старательным образом; однако в руке его нет достаточной уверенности. Он постоянно подправляет и изменяет написанное. Очевидно, он не привык писать по-польски. Несомненно, он очень старается писать безукоризненно, однако ему не удается преодолеть затруднения, и перо его делает самые элементарные ошибки, которые ясно обнаруживают национальность пишущего. Как бы по инерции, его рука невольно воспроизводит привычные формы языка; инстинктивно она передает бумаге то, что подсказывает слух, воспитанный на вполне определенном произношении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104