Саша! — распоряжается Константин Константинович. — Передайте хозяюшке скромные гостинцы!
«Неужели они пронюхали о моей встрече с Шандаровским? — вдруг с ужасом думает Александр Васильевич. — И… Что же? О плане… о нашем плане — тоже? Нет, нет! — успокаивает он себя. — Явиться с шампанским, поздравить под звон бокалов с Новым годом и потом арестовать? Это, госпо… простите! Это, товарищи, уже слишком!»
Нет, действительно, похоже, ни ареста, ни каких-либо других репрессивных мер не последует: уже через четверть часа все общество сидит за импровизированным праздничным столом, и Ольга Павловна прямо-таки потрясена: французское шампанское, черная икра и осетрина горячего копчения, какие-то немыслимые заграничные мясные консервы, не то немецкие, не то американские, в квадратных ярких коробках крупные ярко-оранжевые апельсины с чуть-чуть помятыми боками… Ну, а хлебушек советский, пайковый: неопределенного серого цвета, липкий, и «хозяюшка» нарезала его тоненько, чтобы всем хватило.
С треском вылетает из бутылки пробка, в старинных бокалах (из приданого Ольги Павловны) пенится шампанское.
— Что же, друзья, — торжественно провозглашает первый тост товарищ Владимиров, поблескивая металлической улыбкой, — с наступающим Новым годом! Пусть в нем сбудется все нами задуманное!.. — Он останавливает возбужденный, пристальный и несколько шальной взгляд на Александре Васильевиче. — Поехали!
Чокнулись, звон хрустально-чистый… «Поехали».
Господи! Какой забытый вкус у этого божественного напитка! И неужели все это было в нашей жизни? Новогодние застолья, нарядная елка, живые огоньки свечей, запах горячего воска, родные любимые лица за праздничным столом. И ощущение счастья, безмятежной жизни впереди, заполненной трудом, дружеским общением, уверенностью, что впереди все будет хорошо — и у тебя, и в твоем могучем отечестве…
— Позвольте вам предложить, Ольга Павловна, вот этот симпатичный кусочек осетринки? — говорит разлюбезный Эдуард Морицевич Отто.
— Благодарю вас…
— Ну, а я с вашего разрешения, — это Федор Карлович Лейсмер, узколицый, с бородкой клинышком: говор у него с приятным французским прононсом, — апельсинчик вам очищу, если не возражаете.
— Не возражай, Оля! Не возражай! — Александр Васильевич окончательно успокоился и, наверно, от выпитого бокала шампанского обрел великолепное состояние духа: «Вполне они славный народ, а мой покровитель Константин Константинович прямо-таки…»
И как раз в момент этого несколько восторженно-сумбурного внутреннего монолога профессора Барченко поднялся над столом Яков Григорьевич Блюмкин и по-хозяйски наполнил бокалы шампанским.
Вмиг все умолкли, и окончательно стало ясно, кто среди вечерних гостей главный.
— А теперь, Александр Васильевич и многоуважаемая Ольга Павловна, наш вам новогодний подарок… Или… как точнее сказать?.. Подарок-предложение. Примите его — тогда и выпьем за нашу общую удачу…
«А если не примем?» — пронеслось в смятенном сознании мистического ученого. . — Ну, а если не примете… Как говорится, вольному воля. Отказом, конечно, огорчите нас. И тогда выпьем за то, чтобы нашу печаль веревочкой завить.
Как хотите — удивительный человек Константин Константинович! Или специально для визита к своему опекаемому объекту всяких Народных выражений набрался?
И вот я, автор этого повествования, думаю: если персонажей нашей истории выстроить в список по их значимости, что получится? Первым номером, конечно, пойдет Николай Константинович Рерих. А вторым? Безусловно, товарищ Блюмкин. Мы нашего многогранного героя — в последовательном его жизнеописании, им же самим созданном, — оставили в 1920 году, когда в Лондоне он предстал перед живописцем Рерихом в маленьком кафе. Помните? Правда, в прошлом году мимолетно возник агент ОГПУ Рик — в Петрозаводске, пред Александром Васильевичем Барченко… Но что с ним было целых три года?
Может быть, еще не вырвал ручку с пером «рондо» из его цепких пальцев следователь Яков Самуилович Агранов? Еще не пробил час? Давайте-ка заглянем в архивную опись, на папке коей начертано небрежно и равнодушно: «Дело № 46. Блюмкин».
Нет, еще не пробил. А посему…
Яков Григорьевич Блюмкин (1900-1929)
(автобиография; продолжение)
Что же, уважаемый Яков Самуилович, вернемся к нашим баранам. По существу ничего большего вы мне не оставили, а только это говно, как бы выразился мой старший брат Лева, — камера, мерзкие непроницаемые стены, выкрашенные серо-зеленой краской (вчера долго наблюдал, как по ним гуляла стайка больших черных тараканов), окно под высоким потолком, забранное решеткой, традиционно — вонючая параша в углу, хотя там временами и журчит вода; табурет, маленький голый стол и койка, которая днем поднимается к стене, и превратить ее в кровать, придав жесткому лежаку горизонтальное положение, можно только после отбоя. Интересно, Яков Самуилович, вся эта обстановочка специально создается, чтобы доконать узника, довести его до нужной кондиции? Молчите? А у вас, товарищ Агранов, никогда не возникало мысли: «Скорее всего, и я так кончу. И меня рано или поздно захомутают. Это как „он“ решит»?37
А помните, Яков Самуилович, как мы… Вернее, как я однажды, уже глубокой ночью, после допросов, повез вас «развеяться и забыться» в Зарядье, к «грязным девкам», по вашему выражению? И вы там наклюкались, как последний московский извозчик, — до блевотины и бессмысленного мычания, а с сисястой Глашей — она перед вами и так, и эдак — ничего у вас не получилось.
Ладно! Чего это я? А вот чего — и вы, Яков Самуилович, наверняка все понимаете: время тяну и гоню от себя одну пикантную мыслишку: «Как это бывает? Какое ощущение в последний миг, когда тебе — пулю в затылок?» Странно… Скольких сам подобным образом отправил в мир иной, и никогда об этом на задумывался.
Все, окончательно возвращаюсь к нашим баранам. Кстати, Яков Самуилович, ведь вы эрудит. Так разъясните мне, сделайте милость: каково происхождение этого выражения: «к нашим баранам»? При чем тут бараны? Или, может быть, мы с вами бараны? Опять молчите…
Итак, на чем мы остановились? Я слушатель Академии Генерального штаба рабоче-крестьянской Красной армии? Уже поведал вам, чем там занимался, то да се. И главная помеха в учебе — постоянные выдергивания на спецзадания. И не только по ведомству, в котором вы, Яков Самуилович, по сей день служите. Хотя я был в ту пору вашим внештатным сотрудником. И моя командировка в Англию, в Лондон в этом смысле не первая, а вторая. Впрочем, чего это я? Ведь все факты моей биографии вам хорошо известны. И чего жилы тянете? Ну да ладно. Вся эта писанина, воспоминания, рвущие сердце, отвлекают меня от других дум и размышлений. И вы знаете, каких…
Первая моя командировка — во время учебы в Академии — в Северный Иран. События развиваются летом 1920 года. Меня на «краткий срок», как говорилось в официальном документе, направляют в распоряжение народного комиссариата иностранных дел. И — без проволочек — в Иран. А! Скучно… Не буду вдаваться в подробности. Короче говоря, там, на севере страны, не без нашей «бескорыстной» помощи произошла революция, которую мы поспешили назвать пролетарской: в Реште провозглашена Гилянская Советская республика, создано революционное правительство по нашему образцу — Совет народных комиссаров, но возглавил ее буржуазно-националистический деятель Кучук-хан, и он нам не нравится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
«Неужели они пронюхали о моей встрече с Шандаровским? — вдруг с ужасом думает Александр Васильевич. — И… Что же? О плане… о нашем плане — тоже? Нет, нет! — успокаивает он себя. — Явиться с шампанским, поздравить под звон бокалов с Новым годом и потом арестовать? Это, госпо… простите! Это, товарищи, уже слишком!»
Нет, действительно, похоже, ни ареста, ни каких-либо других репрессивных мер не последует: уже через четверть часа все общество сидит за импровизированным праздничным столом, и Ольга Павловна прямо-таки потрясена: французское шампанское, черная икра и осетрина горячего копчения, какие-то немыслимые заграничные мясные консервы, не то немецкие, не то американские, в квадратных ярких коробках крупные ярко-оранжевые апельсины с чуть-чуть помятыми боками… Ну, а хлебушек советский, пайковый: неопределенного серого цвета, липкий, и «хозяюшка» нарезала его тоненько, чтобы всем хватило.
С треском вылетает из бутылки пробка, в старинных бокалах (из приданого Ольги Павловны) пенится шампанское.
— Что же, друзья, — торжественно провозглашает первый тост товарищ Владимиров, поблескивая металлической улыбкой, — с наступающим Новым годом! Пусть в нем сбудется все нами задуманное!.. — Он останавливает возбужденный, пристальный и несколько шальной взгляд на Александре Васильевиче. — Поехали!
Чокнулись, звон хрустально-чистый… «Поехали».
Господи! Какой забытый вкус у этого божественного напитка! И неужели все это было в нашей жизни? Новогодние застолья, нарядная елка, живые огоньки свечей, запах горячего воска, родные любимые лица за праздничным столом. И ощущение счастья, безмятежной жизни впереди, заполненной трудом, дружеским общением, уверенностью, что впереди все будет хорошо — и у тебя, и в твоем могучем отечестве…
— Позвольте вам предложить, Ольга Павловна, вот этот симпатичный кусочек осетринки? — говорит разлюбезный Эдуард Морицевич Отто.
— Благодарю вас…
— Ну, а я с вашего разрешения, — это Федор Карлович Лейсмер, узколицый, с бородкой клинышком: говор у него с приятным французским прононсом, — апельсинчик вам очищу, если не возражаете.
— Не возражай, Оля! Не возражай! — Александр Васильевич окончательно успокоился и, наверно, от выпитого бокала шампанского обрел великолепное состояние духа: «Вполне они славный народ, а мой покровитель Константин Константинович прямо-таки…»
И как раз в момент этого несколько восторженно-сумбурного внутреннего монолога профессора Барченко поднялся над столом Яков Григорьевич Блюмкин и по-хозяйски наполнил бокалы шампанским.
Вмиг все умолкли, и окончательно стало ясно, кто среди вечерних гостей главный.
— А теперь, Александр Васильевич и многоуважаемая Ольга Павловна, наш вам новогодний подарок… Или… как точнее сказать?.. Подарок-предложение. Примите его — тогда и выпьем за нашу общую удачу…
«А если не примем?» — пронеслось в смятенном сознании мистического ученого. . — Ну, а если не примете… Как говорится, вольному воля. Отказом, конечно, огорчите нас. И тогда выпьем за то, чтобы нашу печаль веревочкой завить.
Как хотите — удивительный человек Константин Константинович! Или специально для визита к своему опекаемому объекту всяких Народных выражений набрался?
И вот я, автор этого повествования, думаю: если персонажей нашей истории выстроить в список по их значимости, что получится? Первым номером, конечно, пойдет Николай Константинович Рерих. А вторым? Безусловно, товарищ Блюмкин. Мы нашего многогранного героя — в последовательном его жизнеописании, им же самим созданном, — оставили в 1920 году, когда в Лондоне он предстал перед живописцем Рерихом в маленьком кафе. Помните? Правда, в прошлом году мимолетно возник агент ОГПУ Рик — в Петрозаводске, пред Александром Васильевичем Барченко… Но что с ним было целых три года?
Может быть, еще не вырвал ручку с пером «рондо» из его цепких пальцев следователь Яков Самуилович Агранов? Еще не пробил час? Давайте-ка заглянем в архивную опись, на папке коей начертано небрежно и равнодушно: «Дело № 46. Блюмкин».
Нет, еще не пробил. А посему…
Яков Григорьевич Блюмкин (1900-1929)
(автобиография; продолжение)
Что же, уважаемый Яков Самуилович, вернемся к нашим баранам. По существу ничего большего вы мне не оставили, а только это говно, как бы выразился мой старший брат Лева, — камера, мерзкие непроницаемые стены, выкрашенные серо-зеленой краской (вчера долго наблюдал, как по ним гуляла стайка больших черных тараканов), окно под высоким потолком, забранное решеткой, традиционно — вонючая параша в углу, хотя там временами и журчит вода; табурет, маленький голый стол и койка, которая днем поднимается к стене, и превратить ее в кровать, придав жесткому лежаку горизонтальное положение, можно только после отбоя. Интересно, Яков Самуилович, вся эта обстановочка специально создается, чтобы доконать узника, довести его до нужной кондиции? Молчите? А у вас, товарищ Агранов, никогда не возникало мысли: «Скорее всего, и я так кончу. И меня рано или поздно захомутают. Это как „он“ решит»?37
А помните, Яков Самуилович, как мы… Вернее, как я однажды, уже глубокой ночью, после допросов, повез вас «развеяться и забыться» в Зарядье, к «грязным девкам», по вашему выражению? И вы там наклюкались, как последний московский извозчик, — до блевотины и бессмысленного мычания, а с сисястой Глашей — она перед вами и так, и эдак — ничего у вас не получилось.
Ладно! Чего это я? А вот чего — и вы, Яков Самуилович, наверняка все понимаете: время тяну и гоню от себя одну пикантную мыслишку: «Как это бывает? Какое ощущение в последний миг, когда тебе — пулю в затылок?» Странно… Скольких сам подобным образом отправил в мир иной, и никогда об этом на задумывался.
Все, окончательно возвращаюсь к нашим баранам. Кстати, Яков Самуилович, ведь вы эрудит. Так разъясните мне, сделайте милость: каково происхождение этого выражения: «к нашим баранам»? При чем тут бараны? Или, может быть, мы с вами бараны? Опять молчите…
Итак, на чем мы остановились? Я слушатель Академии Генерального штаба рабоче-крестьянской Красной армии? Уже поведал вам, чем там занимался, то да се. И главная помеха в учебе — постоянные выдергивания на спецзадания. И не только по ведомству, в котором вы, Яков Самуилович, по сей день служите. Хотя я был в ту пору вашим внештатным сотрудником. И моя командировка в Англию, в Лондон в этом смысле не первая, а вторая. Впрочем, чего это я? Ведь все факты моей биографии вам хорошо известны. И чего жилы тянете? Ну да ладно. Вся эта писанина, воспоминания, рвущие сердце, отвлекают меня от других дум и размышлений. И вы знаете, каких…
Первая моя командировка — во время учебы в Академии — в Северный Иран. События развиваются летом 1920 года. Меня на «краткий срок», как говорилось в официальном документе, направляют в распоряжение народного комиссариата иностранных дел. И — без проволочек — в Иран. А! Скучно… Не буду вдаваться в подробности. Короче говоря, там, на севере страны, не без нашей «бескорыстной» помощи произошла революция, которую мы поспешили назвать пролетарской: в Реште провозглашена Гилянская Советская республика, создано революционное правительство по нашему образцу — Совет народных комиссаров, но возглавил ее буржуазно-националистический деятель Кучук-хан, и он нам не нравится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149