Это специфическое состояние, похожее на массовый психоз, обычно проявляющееся во время магических обрядов, но возникающее также совершенно беспричинно. Пораженные мереченьем люди начинают повторять движения друг друга, безоговорочно выполняют любые команды и по приказу, как утверждают медики, исследующие это пока неразгаданное явление, могут предсказывать будущее. Если человека, находящегося в таком состоянии, то есть во время припадка, ударить ножом, то нож не причинит ему вреда. Юкагиры и якуты объясняют эту болезнь кознями тундровых шаманов, разгневанных на людей, посмевших потревожить их покой. Вот как описывает приступ эмерика свидетель (сотник Нижне-Колымского казачьего отряда) в письме местному врачу. 1870 год: „Болеют какой-то странной болезнью в Нижне-Колымской части до семидесяти человек. Это их бедственное состояние бывает ближе к ночи, некоторые с напевом разных языков, неудобопонятных; вот как я каждодневно вижу пять братьев Чертковых и сестру их с девяти часов вечера до полуночи и далее; если один запел, то все запевают разными юкагирскими, ламаутскими и якутскими языками, коие они в нормальном состоянии не знают; за ними их домашние имеют большой присмотр“. Ни причин болезни, ни лечения оной современная медицина пока не знает», — Николай Константинович захлопнул книгу, — Вот представь себе, какой странный недуг…
— Мистический! — перебила Елена Ивановна. В ее глазах появился лихорадочный блеск. — Я очень… Коленька, очень хочу побывать в тех местах. Да и тебе действительно пора встряхнуться, и мальчикам будет интересно, ведь они у нас страстные путешественники.
— Мы все путешественники, — сказал знаменитый художник, наблюдая за женой и не в состоянии определить причины тревоги и беспокойства, которые охватили его. — Так ты согласна? — Конечно, согласна! И не будем тянуть с отъездом. Начинаем собираться сегодня же. Походная одежда, утепленная палатка, всякая дорожная посуда у нас есть.
Действительно, все семейство Рерихов, и прежде всего глава его, были прирожденными путешественниками. В Карелии они совершили три, хотя и недальних, путешествия: побывали в местечке Импилахти, в Валаамском монастыре, а на острове Тулока прожили несколько месяцев в полном уединении, в снежном застывшем безмолвии, захватив там северную зиму, и Николай Константинович в своем дневнике писал, что «карельские снега 1916 — 1917 года помогли мне переломить отвратительную пневмонию».
…Сборы заняли три дня, Юрий и Святослав были в восторге от предстоящего путешествия, торопили события, внося в дорожные приготовления веселую сумятицу. И наконец 15 августа 1918 года на дорожном тарантасе, в который были запряжены две сильные лошади, тронулись в путь. Накануне вечером Вадиму Диганову в Кандалакшу было отправлено письмо.
Николай Константинович рассчитывал вернуться домой к концу сентября.
Стояла теплая солнечная погода, дни еще были по-северному длинные-длинные, и за двое суток, с короткими ночлегами, безо всяких приключений к вечеру семнадцатого августа добрались до Кондопоги. Поезд «Петрозаводск — Мурманск» приходил в 23.12, стоял десять минут. Билеты в вагон № 7, мягкий литерный, взяли заранее, с вокзала дали телеграмму Вадиму.
Поезд пришел без опоздания, минута в минуту, купе оказалось чистым, уютным, с приземистой лампой под розовым стеклянным абажуром; проводник в форме и в белых перчатках предложил господам чай, и — «чего желаете к ужину-с?». Но все устали, от ужина отказались, поблагодарив проводника за любезность. Скоро мальчики уже сладко спали под мерный стук колес, а Елена Ивановна и Николай Константинович, выйдя из купе, стояли у окна против двери в их временный «дом на колесах» (так сказал, засыпая, Слава) и смотрели, как над далеким смутным горизонтом никак не может погаснуть вечерняя северная заря.
Там, за окном, над ночной Карелией, стояло акварельно-нежное серо-голубое небо, окрашенное расплывчатой розовостью, и на этом неопределенном фоне мелькали сухие макушки елей, подступивших по колено в болотной воде к самому полотну железной дороги.
— Мне грустно, — нарушила молчание Елена Ивановна. — Грустно и тревожно.
— Но… почему? Она промолчала.
Он обнял ее за плечи и осторожно привлек к себе.
— Потому что… Ты думаешь, рухнула прежняя жизнь?
— Да, примерно так. Рухнула прежняя жизнь. Нет больше России.
— Россия будет всегда, — спокойно и твердо сказал Николай Константинович. — А прежняя жизнь… Верно, она рухнула, и может быть, безвозвратно. Но жизнь как дар, ниспосланный нам свыше, продолжается. Лада, моя единственная…— Его голос прервался от волнения. — Пока мы вместе — все, все продолжается!
— Что — все, Николай? — она еле заметно отстранилась от него.
— Жизнь, работа, искусство, наше дело…
— В чем оно, наше дело? — спросила Елена Ивановна, пристально, с затаенным интересом глядя на мужа.
— Поставить на ноги сыновей, вырастить их достойными людьми…— он вдруг замолчал, сбился, запутался. — И… Это главное. Самое главное! Любовь. Наша любовь! Я люблю тебя! Я люблю тебя так же, как… Когда увидел тебя в полутемной гостиной девятнадцать лет назад… Понимаешь, тогда это вспыхнуло во мне, и на все времена… Да, мне сорок четыре года, но ничего не изменилось, не остыло… И я знаю: так будет всегда, пока живу. Я люблю тебя!
— И я люблю тебя, — прекрасное лицо Елены Ивановны словно озарил внутренний свет, глаза жарко мерцали в полумраке вагона. — И я тоже, навсегда, на всю жизнь…
Она была взволнована, удивлена — и собой, и мужем. Особенно им! Всегда сдержанный, суховатый, немногословный, постоянно погруженный в свои мысли, «занятый только собой», — иногда думала она. И вдруг — такое пылкое объяснение. Юношеское. Даже в первые месяцы знакомства, давным-давно, она не слышала от него таких слов. «Или, может быть, я забыла? А сама? Сейчас. Ведь мы ТАК никогда не говорили раньше, не объяснялись в своих чувствах… Господи, что же произошло?..»
— …И знай, Лада, ты моя единственная любимая женщина. Единственная — и навсегда.
Они опять долго молчали. Вечерняя заря над Карелией наконец погасла, хотя беловатый нереальный свет, растворенный над заснувшей землей, не исчез.
Стучали колеса поезда, неустанно и неутолимо.
Николай Константинович Рерих сказал правду: Еленa Ивановна, урожденная Шапошникова, была единственной и всепоглощающей любовью художника. Других женщин в своей жизни он не знал, не хотел знать, «не видел».
Такое чувство дано — единицам на нашей грешной Земле. Если дано…
Из книги Арнольда Г. Шоца «Николай Рерих в Карелии»
(Лондон, издательский дом «Новые знания», Джордж Дакинс и К°», 1996 год)12
Сегодня, в конце XX века, пора сделать попытку постигнуть этого великого, сложного и в определенном смысле — в моем понимании — страшного человека. Николай Константинович Рерих воплотил собой, опять же, повторюсь, в моем понимании некоего вождя, Учителя, гуру тоталитарного государства, у которого, правда, нет физических границ. И этим он сродни Гитлеру и Сталину, с той только разницей, что эти два гиганта «абсолютной идеи» осуществляли свои грандиозные замыслы, так сказать, в материальной сфере — в экономике, на театре военных действий, а не в духовном мире человека (хотя то, что происходит в головах людей, тоже бралось в расчет);
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
— Мистический! — перебила Елена Ивановна. В ее глазах появился лихорадочный блеск. — Я очень… Коленька, очень хочу побывать в тех местах. Да и тебе действительно пора встряхнуться, и мальчикам будет интересно, ведь они у нас страстные путешественники.
— Мы все путешественники, — сказал знаменитый художник, наблюдая за женой и не в состоянии определить причины тревоги и беспокойства, которые охватили его. — Так ты согласна? — Конечно, согласна! И не будем тянуть с отъездом. Начинаем собираться сегодня же. Походная одежда, утепленная палатка, всякая дорожная посуда у нас есть.
Действительно, все семейство Рерихов, и прежде всего глава его, были прирожденными путешественниками. В Карелии они совершили три, хотя и недальних, путешествия: побывали в местечке Импилахти, в Валаамском монастыре, а на острове Тулока прожили несколько месяцев в полном уединении, в снежном застывшем безмолвии, захватив там северную зиму, и Николай Константинович в своем дневнике писал, что «карельские снега 1916 — 1917 года помогли мне переломить отвратительную пневмонию».
…Сборы заняли три дня, Юрий и Святослав были в восторге от предстоящего путешествия, торопили события, внося в дорожные приготовления веселую сумятицу. И наконец 15 августа 1918 года на дорожном тарантасе, в который были запряжены две сильные лошади, тронулись в путь. Накануне вечером Вадиму Диганову в Кандалакшу было отправлено письмо.
Николай Константинович рассчитывал вернуться домой к концу сентября.
Стояла теплая солнечная погода, дни еще были по-северному длинные-длинные, и за двое суток, с короткими ночлегами, безо всяких приключений к вечеру семнадцатого августа добрались до Кондопоги. Поезд «Петрозаводск — Мурманск» приходил в 23.12, стоял десять минут. Билеты в вагон № 7, мягкий литерный, взяли заранее, с вокзала дали телеграмму Вадиму.
Поезд пришел без опоздания, минута в минуту, купе оказалось чистым, уютным, с приземистой лампой под розовым стеклянным абажуром; проводник в форме и в белых перчатках предложил господам чай, и — «чего желаете к ужину-с?». Но все устали, от ужина отказались, поблагодарив проводника за любезность. Скоро мальчики уже сладко спали под мерный стук колес, а Елена Ивановна и Николай Константинович, выйдя из купе, стояли у окна против двери в их временный «дом на колесах» (так сказал, засыпая, Слава) и смотрели, как над далеким смутным горизонтом никак не может погаснуть вечерняя северная заря.
Там, за окном, над ночной Карелией, стояло акварельно-нежное серо-голубое небо, окрашенное расплывчатой розовостью, и на этом неопределенном фоне мелькали сухие макушки елей, подступивших по колено в болотной воде к самому полотну железной дороги.
— Мне грустно, — нарушила молчание Елена Ивановна. — Грустно и тревожно.
— Но… почему? Она промолчала.
Он обнял ее за плечи и осторожно привлек к себе.
— Потому что… Ты думаешь, рухнула прежняя жизнь?
— Да, примерно так. Рухнула прежняя жизнь. Нет больше России.
— Россия будет всегда, — спокойно и твердо сказал Николай Константинович. — А прежняя жизнь… Верно, она рухнула, и может быть, безвозвратно. Но жизнь как дар, ниспосланный нам свыше, продолжается. Лада, моя единственная…— Его голос прервался от волнения. — Пока мы вместе — все, все продолжается!
— Что — все, Николай? — она еле заметно отстранилась от него.
— Жизнь, работа, искусство, наше дело…
— В чем оно, наше дело? — спросила Елена Ивановна, пристально, с затаенным интересом глядя на мужа.
— Поставить на ноги сыновей, вырастить их достойными людьми…— он вдруг замолчал, сбился, запутался. — И… Это главное. Самое главное! Любовь. Наша любовь! Я люблю тебя! Я люблю тебя так же, как… Когда увидел тебя в полутемной гостиной девятнадцать лет назад… Понимаешь, тогда это вспыхнуло во мне, и на все времена… Да, мне сорок четыре года, но ничего не изменилось, не остыло… И я знаю: так будет всегда, пока живу. Я люблю тебя!
— И я люблю тебя, — прекрасное лицо Елены Ивановны словно озарил внутренний свет, глаза жарко мерцали в полумраке вагона. — И я тоже, навсегда, на всю жизнь…
Она была взволнована, удивлена — и собой, и мужем. Особенно им! Всегда сдержанный, суховатый, немногословный, постоянно погруженный в свои мысли, «занятый только собой», — иногда думала она. И вдруг — такое пылкое объяснение. Юношеское. Даже в первые месяцы знакомства, давным-давно, она не слышала от него таких слов. «Или, может быть, я забыла? А сама? Сейчас. Ведь мы ТАК никогда не говорили раньше, не объяснялись в своих чувствах… Господи, что же произошло?..»
— …И знай, Лада, ты моя единственная любимая женщина. Единственная — и навсегда.
Они опять долго молчали. Вечерняя заря над Карелией наконец погасла, хотя беловатый нереальный свет, растворенный над заснувшей землей, не исчез.
Стучали колеса поезда, неустанно и неутолимо.
Николай Константинович Рерих сказал правду: Еленa Ивановна, урожденная Шапошникова, была единственной и всепоглощающей любовью художника. Других женщин в своей жизни он не знал, не хотел знать, «не видел».
Такое чувство дано — единицам на нашей грешной Земле. Если дано…
Из книги Арнольда Г. Шоца «Николай Рерих в Карелии»
(Лондон, издательский дом «Новые знания», Джордж Дакинс и К°», 1996 год)12
Сегодня, в конце XX века, пора сделать попытку постигнуть этого великого, сложного и в определенном смысле — в моем понимании — страшного человека. Николай Константинович Рерих воплотил собой, опять же, повторюсь, в моем понимании некоего вождя, Учителя, гуру тоталитарного государства, у которого, правда, нет физических границ. И этим он сродни Гитлеру и Сталину, с той только разницей, что эти два гиганта «абсолютной идеи» осуществляли свои грандиозные замыслы, так сказать, в материальной сфере — в экономике, на театре военных действий, а не в духовном мире человека (хотя то, что происходит в головах людей, тоже бралось в расчет);
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149