Мимо его кресла проходили сотрудники, пронося детали обстановки и реквизит — разбирали съемочную площадку. Зная характер шефа, никто не решался нарушить его мрачное безмолвие; лишь директор попытался подступиться, чтобы решить какую-то неотложку, но получил вялую отмашку рукой и ушел со словами «побольше братолюбия».
— Сева, — слабо, даже немощно позвал мэтр. Сева присел на корточки перед его креслом.
— Сева, картина не получается. Я чувствую... такого у меня никогда не было, в моем возрасте сделать слабую картину... ты не представляешь, как обрадуются все эти интеллигентные бездарности... они ждут моего провала. Они всю жизнь завидовали мне. Никакие их теории не заменяют таланта. У меня есть картины, которые переживут и их, и меня, и... тебя... но сейчас я не могу позволить себе остановиться на плохой работе. Я должен подтвердить, кто я, как спортсмен подтверждает свой рекорд... понимаешь?
Мэтр тяжело встал и побрел.
Велюровая шляпа и нераскрытый зонт остались висеть забытыми на спинке кресла.
Сева устремился за шефом, потом вернулся, забрал шляпу и зонт.
Пустое кресло одиноко рисовалось на белизне площадки.
Они медленно, по причине отдышки Давыдовича, поднимались по пандусу, ведущему к хвостовому павильону студии. Мимо заснеженного и нелепого под снегом самолета, оставленного во дворе студии.
Сева нес над непокрытой головой шефа зонтик, а шляпу держал в другой руке…
— И ты должен мне помочь.
Вот этого Сева не понял и поднял на шефа вопрошающий взгляд. Шеф остановился.
— Почему я посылал тебя в МУР? Подумай.
— Вам не хватало конкретности в сценарии...
— Вот! Сценарий нужно лечить на ходу. Твой рассказ, где топят вора, который обокрал своих, я хочу включить как эпизод в картину. Согласен?
— Согласен.
— Деньги за это ты получишь. Но без упоминания твоего имени. Согласен?
Сева молчал.
— Я не хочу тебя ущемлять... но наш сценарист — маститый писатель, можно сказать — классик. И рядом с ним неловко писать тебя в титры. Тем более за один эпизод.
Сева молчал, и шеф сменил тему, двинувшись вдоль натурных декораций.
— Я мечтаю о новой постановке «Ивана Грозного». Ты будешь у меня не вторым режиссером, а сопостановщиком. Это дороже, чем авторство одного эпизода... если, конечно, ты всерьез решил стать режиссером. Согласен на такие условия?
Тяжелая трость Давыдовича врезалась в мягкий грунт.
Сева кивнул не сразу
— Чтобы снимать «Грозного», нужны большие деньги. Их не дадут без решения президиума ЦК... поговори с отцом Тамары. Он обещал мне... напомни...
— Я видел его всего один раз...
— Будешь видеть чаще.
— Возможно, — вынужден был открыться Сева.
— Вот видишь, — понимающе кивнул Давыдович, — давай помогать друг другу. Хочешь Новый год в Доме кино встречать? Бери с собой Тамару, мне дадут лучший стол!
— Не смогу. Пригласили домой... К Тамаре.
— Это серьезно, желаю удачи! — Давыдович энергично протянул руку Севе. — И никаких неопределенностей! О своих намерениях нужно говорить конкретно.
Губан окликнул Севу на улице Горького в том же месте, где раньше произошло знакомство с Галкой.
— Свататься идешь? — хмыкнул он, посмотрев на букет в руках приятеля.
— Предположим, ну? — ощетинился Сева.
— Не торопись. Тише едешь — дальше будешь.
— Тебя не спросил!
— Я и так скажу, — с превосходством ответил Губан, — папашу твоей невесты сняли за крупные злоупотребления!
— Откуда ты знаешь?
— Видел набор в нашей газете. Должно было пойти в сегодняшний номер, но оттуда поступила команда — задержать публикацию...
— Может... отменили? — недоверчиво спросил Сева.
— Не, — ехидно ответил Губан, — всего-навсего отложили. Чтобы не портить народу праздничного новогоднего настроения. Как же так! В руководстве страны — вор! Я думаю, потом имущество его конфискуют... Так что — лопнуло твое благополучие...
Губан рассуждал, придерживая оттопыренные карманы с бутылками портвейна.
Сева, не дослушав, бросился к соседнему телефону-автомату.
Звучали длинные телефонные гудки.
Все окна в высотном доме на Котельнической светились.
Ефим Давыдович готовил себя к встрече Нового года. У трельяжа в спальне выдергивал пинцетом волосы с кончика носа.
Торс борца в крахмальной рубашке на тоненьких голых ногах, в ярком полосатом галстуке. Он с неудовольствием поднял телефонную трубку с прикроватной тумбочки:
— Слушаю... Сева! Ты не вовремя! Что?
Давыдович сел на кровать.
— Откуда узнал? — Он полез в тумбочку за патрончиком с нитроглицерином и положил белый комочек под язык.
— Это точно? — переспросил он, не закрывая приоткрытого рта. — Значит, не зря Вера намекала... это конец моего замысла...
— Печально... — только и смог выдавить Сева на другом конце провода.
— Что тебе печально! — сочувствие взорвало мэтра, — тебе — печально! Для меня это конец мечты о «Грозном»! Печально! Ты женишься. Деньги там есть. Квартира есть. Машина есть. Дача — тоже. Что тебе еще надо!
Монолог шефа был ударом наотмашь. Шеф срывал злобу.
— Мне нужна профессия, которую я полюбил! — В голосе Севы звучали одновременно обида и твердость.
— Будет тебе профессия, — Давыдович понял, что перебрал, и продолжил, как мог, миролюбиво, чтобы отделаться. — Мне тут звонил Лукинский, он хочет делать про Фрунзе. Спрашивал о тебе. Приглашает.
— Кем? — после паузы спросил Сева.
— Ассистентом! А ты хотел — режиссером? Еще сопли не высохли! — Давыдович швырнул трубку и тупо смотрел на свое тройное — в разных поворотах — отражение в трельяже.
Сева подавленно уставился на нелепый в этой ситуации букет.
Из повисшей в руке телефонной трубки неслись гудки.
В такой момент идти в дом с предложением... Там не до него... А вообще-то «до него» там без случившегося?..
Снова возник Губан. Будто подслушал его размышления.
— Если раздумаешь идти к невесте, приходи на Пушкинскую, думаю, будет не скучно. Только мужиков недобор. — Он нацарапал на клочке бумаги адрес и вложил его в чащу букета. — И учти: зять проворовавшегося чиновника в вашем кино никому не нужен. От тебя побегут, как от чумного!
— Отвали! — только и оставалось сказать Севе.
Понуро, с опущенным букетом он брел к Тамариному «начальственному» дому мимо светящихся новогодних витрин с размашистой надписью «С Новым годом!». Мимо веселых прохожих с крохотными елочками.
У подножия памятника Пушкину клубилась новогодняя толчея.
Из-за толстенного дуба, перехваченного златой цепью, появлялся «кот ученый»...
Развернувшись налево, кот сказывал «Сказку о попе и о работнике его Балде».
— От первого щелка подпрыгнул поп до потолка, — с восторгом рассказывал «кот ученый».
Сева недолго простоял в толпе зрителей, жующих горячие булки с сосиской.
Его мало интересовало сказочное шоу или, как оно официально называлось, обозрение. Но слова «от первого щелка подпрыгнул поп до потолка» звучали в ушах всю дорогу к Тамаре.
Недалеко от дома Тамары пришлось огибать изрядный строй людей, так как пересечь его очередники не разрешили, приняв за нахала, желающего протыриться без очереди.
— Одесская кончилась, осталась только краковская! — звучали ему вслед выкрики очередников.
Держа букет перед собой, он открыл дверь Тамариного подъезда, за которой возникла фигура знакомого охранника.
— Никого нет дома!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84