Уйду этапом на Колыму.
И под конвоем в своей работе тяжкой,
Быть может, смерть я свою приму...
...Следующий куплет песни Эдика неотвязно звучал в ушах парнишки.
Друзья накроют мой труп бушлатиком,
За моим за гробом ты не пойдешь.
Не плачь, не плачь, любимая, хорошая,
Ты вора вновь себе найдешь!
Под лучом фотоувеличителя Ленька чертил цветными карандашами на тетрадном листе. Закончил. Окинул взглядом листок, сложил вчетверо и выключил лампу.
Листок ходил из рук в руки.
— Кипу нужно не бросать из окна, а спускать на веревке. Спустил на полметра — подождал минут пять. Спустил — подождал. Спустил — подождал... — растолковывал Ленька знакомой троице, которая расположилась на прежнем месте у сараев.
— К двенадцати кипа должна лежать на газоне у стены...
— Кипу я спущу, — поднял голову невзрачный, — а кто возьмет товар с газона и понесет по улице?
Все трое ожидали Ленькиных пояснений.
— Пойду с танцев. В толпе. В двенадцать как раз играют гимн — толпа у красилки. Подойду к стене поссать. Увижу тюк. И понесу направо к общаге. — Ленька ткнул пальцем в место на листке, где был обозначен его поворот. — По дороге сажусь вот на эту скамейку. Тут темно. Оставляю тюк. Дальше — вы.
Он забрал у «подозрительного» листок, разорвал, даже не разорвал, а измельчил его и положил обрывки в карман.
— А если тебя заметут? — спросил «подозрительный». — Ты всех закладываешь?
— Я говорю: иду с танцев. Увидел тюк на газоне. Взял и понес к посту общежития — сдавать. Долг комсомольца.
Троица обменялась взглядами. Невзрачный согласился:
— Делаем.
С танцев шли по проезжей части главной улицы, прорезавшей город и разделявшей его на две части. Из репродуктора у входа на фабрику звучал вечерний гимн, но его заглушали, перекрикивая:
Хороши весной в саду цветочки,
Еще лучше девушки весной.
Встретишь вечерочком милую в сорочке —
Сразу жизнь становится иной.
Девчата-текстильщицы, или «фабра», как их называли, взявшись под руки, шли во всю ширину мостовой и зазывно пели.
Кое-где попыхивали сигаретки парней.
Ленька в пиджаке с приколотым к лацкану блестящим комсомольским значком шел рядом с понурым Харламовым. Не по размеру куртка «динамка» стягивала Витькины широкие плечи и почти по локоть обнажала руки.
Витька курил «беломорину».
Ленька отмахнулся от набежавшего дыма и глянул вверх — на окна красилки.
— Я пойду побрызгаю, — предупредил он Витьку.
— Я тоже, — поддержал тот.
К неудовольствию Леньки, Витька свернул за ним к низкому штакетнику газона.
Мочась на стену, Ленька повернул голову влево — в метре от него на травке лежал тюк, зашитый в мешковину и запечатанный блестящей металлической лентой. Витька натужно писал рядом, не замечая тюка.
Застегнув ширинки, они вернулись в веселую толпу.
— Я как знал, — уныло затянул что-то Витька, но Ленька прервал:
— Ой, я там значок потерял! — и бросился назад. — Я поищу!
— Я помогу, — с готовностью устремился за ним Витька.
— Да что ты как банный лист! — резко остановил его Ленька. — Я сам!
Заново писать было тяжело. Но, как мог, имитировал действие.
Потом нагнулся, взвалил тюк на плечи и, глядя себе под ноги, зашагал по тротуару к углу, за которым — метрах в пятидесяти — находилась условленная скамейка.
Поющая толпа, отделенная от тротуара строем тополей, не обращая на него никакого внимания, текла рядом — параллельным курсом — по мостовой.
Он миновал поворот и поднял голову: вдалеке, у входа в женское общежитие, маячил милиционер.
Ходьба теперь казалась бесконечной. И когда боковым зрением он увидел скамейку, врытую рядом с «доминошным» столом, ноги сами остановились.
Ленька сбросил тюк на стол и сел на мокрую почему-то доску скамьи, упершись спиной в столешницу.
Сзади подошел «подозрительный», потянул тюк в темноту.
— Дай закурить, — не попросил, а потребовал Ленька.
«Подозрительный» удивился, но кинул на стол «Памир» и спички.
Когда шаги его стихли, Ленька пошевелил плечами, разминая их, взял сигаретку, прикурил не торопясь.
Милиционер по-прежнему спокойно торчал у входа в общагу.
Ленька глубоко затянулся — раз, два... И согнулся в натужном кашле — его тошнило.
Эдик Трекало — этакий механизированный гонец — пролетел на велосипеде по школьному проулку и остановился у забора, спустившись с седла и расставив ноги.
За забором играли в волейбол.
Он отыскал глазами Леньку и позвал:
— Ленчик!
Ленька был на подаче, потом тянул в падении трудный мяч, потом, в восторге подпрыгнув, хлопнул в ладоши, реагируя на удар товарища по команде. И снова получил мяч для подачи.
— Ты чо — оглох?! — крикнул Эдик.
Ленька повернулся к нему, кивнул «сейчас, мол», сделал подачу и, сказав кому-то, стоявшему у черты площадки, «стань за меня», подбежал к Эдику.
— Мы же на пиво играем!
— Костя зовет!
— Осталась одна партия!
— Ты плохо слышишь? Костя тебя — фрея — зовет! — угрожающе повторил Эдик.
Костя загадочно улыбнулся, глядя на Леньку, застывшего перед ним внезапно вызванным к доске первоклашкой, и бросил внутрь, в темноту сарая:
— Бадай!
Из двери сарая появился парень в хромовых прохорях с объемистым газетным свертком, перетянутым крест-накрест бечевкой.
— Свое отдаю! — многозначительно подмигнул он и протянул сверток Косте. Тот передал его Леньке.
— Это твоего кореша костюмчик! — И походя добавил: — Обрадуй его. Верни.
Ленька догнал Коновалова.
— А как же... закон?
— Ты же теперь — вор.
Это звание имело для парнишки двойной смысл: делало его защищенным от любых превратностей дворового быта, но оно же погружало его в какой-то еще до конца не понятый, но пугающий мир.
Но Костю мало занимали Ленькины тревожные размышления, которые ясно читались на лице; он остановился возле худого, как скелет, то ли старика, то ли парня, уныло гревшегося на солнышке возле кирпичной бурой стены казармы.
— Здорово, Сенька! — ободряюще поприветствовал его Коновалов.
— Здорово, — безразлично ответил старик-парень.
— Кто Зимний брал? — ни к селу ни к городу спросил вдруг Костя.
Сенька повернул к Коновалову тусклые глаза и заученно, без выражения ответил:
— Сенька, питерский рабочий!
Костя полез в карман, вытащил пригоршню мятых купюр и, сунув их Сеньке, прошел мимо, увлекая за собой Леньку.
— Он кто? — спросил парнишка.
— Доходяга. Сидел на строгом. И дошел. Посидит полчаса на солнышке и ложится. Сил нет. А был — заводной. Трекало.
— Как же он живет? — обернулся на ходу Ленька.
— Воры кормят. Дают кто сколько.
Сенька, как сломанная кукла, сидел, привалившись к стене.
— Носи на здоровье. — Ленька держал в вытянутой руке перед другом сверток с костюмом.
Харламов приставил старенький велосипед ЗИФ к облупившейся штукатурке стены и недоверчиво переводил взгляд со свертка на Леньку:
— Откуда взял?
— Тайна.
— Что-то у тебя одни тайны.
— Не хочешь брать? — пригрозил Ленька.
Витек взял сверток, стянул бечевку.
— Про эту тайну я догадываюсь. За тобой этот блатной, Трекало к школе приезжал...
— Дальше что? — вызывающе спросил Ленька.
Витька помялся.
— А что я теперь матери скажу?
— Придумаем.
— Врешь ты мне все! Врешь! Паралик тебя забери! Врешь! — в слезах кричала тетя Поля — мать Витьки Харламова, потрясая костюмными пиджаком и брюками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84