4
Но Гоголь еще жил. Мало того, он готовился печатать второй том, изучал греческий язык, намечал маршруты своих будущих поездок, читал актерам Малого театра «Ревизора», дописывал «Божественную Литургию». Он жил вспышками, наитиями, а лето 1851 года все прошло под знаком счастливого настроения, счастливого ожидания печатания.
И вдруг наступает перелом. 2 сентября 1851 года он пишет матери: «Рад бы лететь к вам, со страхом думаю о зиме... Здоровье мое сызнова не так хорошо, и, кажется, я сам причиною. Желая хоть что-нибудь приготовить к печати, я усилил труды и чрез это не только не ускорил дела, но и отдалил еще года, может быть, на два. Бедная моя голова!..»
То был первый вопль, посланный им в сторону Васильевки, вопль о спасении, потому что вновь нашло на него прежнее. Как бы в один миг рухнул построенный и готовый к сдаче дом, осели его стены, покривилась крыша, и весь он представился уродом, какой-то страшной карикатурой.
Что произошло? Что вызвало этот тревожный поворот? Вероятно, нарушил он данный себе обет: не заглядывать в рукопись. Видно, споткнулся он на каком-то описании или опять высунуло свой нос «проповедничество», которого он так боялся и которое ненавидел со времен провала с «Перепиской», и он стал переписывать.
С этого момента начинается быстрое и лихорадочное устремление к концу. Все нервы его приходят в расстройство, каждый пустяк беспокоит, подает намек, приводит в отчаяние. Подсвечник упадет при разговоре, он не только вздрагивает, он видит в этом примету. Незваный человек войдет во время чтения, он уже меняется в лице, сбивается с ритма и вянет.
Все замечают, как начинает он худеть: бледный, мерзнущий с наступлением осени, он порывается уехать опять куда-то на юг, в Крым, что ли, но денег нет. И все-таки он садится в карету и отправляется через Калугу и Оптину пустынь в Малороссию. Он выезжает из Москвы в полном расстройстве, надеясь, как всегда, на дорогу, но па этот раз дорога уже не спасает его. Вовсе расклеившийся нервами прибывает он в обитель, где делает остановку. Из гостиницы в Козельске пишет он письма старцу Макарию и просит у него совета: как быть, ехать или не ехать, ехать ли домой, ехать ли в Крым или возвращаться в Москву. Тот успокаивающе отвечает ему: решайте сами, поступайте как хотите и не придавайте своей нерешительности значения, это пройдет.
В первых числах октября Аксаковы были обрадованы неожиданным возвращением Гоголя. Он вернулся в Москву, впервые в своей жизни поворотив с дороги, попросту бросив ее. Сразу же по прибытии в столицу он ринулся к Аксаковым, но, не застав их, нанял первую попавшуюся карету и прибыл к нам в Абрамцево. Чего он хотел? Успокоиться? Отдохнуть? Увидеть их любящие лица и сказать себе: все хорошо, ты среди своих?
Уже в конце осени он опять работает, вновь стоит перед своей конторкой, возводя разрушенное здание, собирая его по щепке, по кирпичу, по стеклышку. Начавши переписывать слово, фразу, перемарав страницу, он стал марать и дальше, и беловик вновь превратился в черновик — уже не листы, а главы пошли в переделку, и минутами он сознавал: более не смогу.
Борьба с собой и мучительное приневоливание и переписывание высасывали его душу, и Гоголь на глазах менялся, казалось, еще вчера здоровый, молодой, он наутро глядел стариком, нос заострялся, бледность выступала на щеках, и бежал он опять от себя и от людей, перебегал с места на место, но некуда уже было скрыться. Оставался один конец, одно незаконное бегство, по о нем он и не смел помышлять, и еще в Одессе, когда зашел разговор о самоубийстве, он сказал: «Это такой нелепый грех...» Оставалось терпеть, оставалось взять себя в руки и вновь попробовать возродиться.
К концу 1851 года состояние Гоголя улучшается. Он опять работает, опять текут спокойно его занятия, он готовит к печати собрание сочинений, вычитывает чистые листы и правит их. Его тесный уют вновь напоминает келью: две комнатки, одна — спальня и кабинет, другая — прихожая и гостиная, где он изредка принимает гостей. Над постелью, закрытой ширмою, висит икона, теплится лампада, и по вечерам слышат слуги и хозяева, как усердно он молится или произносит вслух псалмы.
Все помнят, что Гоголь в эти дни особенно много говорил о смерти, страшился ее, и это приблизило роковую развязку. Еще в 1849 году, когда умерла Маргарита Васильевна Базили, он написал другу утешающее письмо и просил вместе с тем подробно описать ему ее последние минуты. Он просил у Базили прощения за этот интерес, но не мог скрыть его. Зачем ему это было нужно? Он хотел сверить свой страх с тем, что чувствуют в эти минуты другие — уходящие и свидетели их ухода. Сам он после смерти Вьельгорского избегал встреч с покойниками, не ходил ни на панихиды, ни на похороны. Смерть Маргариты Васильевны поразила его, она почти совпала с другим горестным событием — у Данилевского умер родственник жены. «Я был при кончине его и видел, — писал ему Данилевский, — последние минуты. Как ни говори о том, что „страшно зреть, как силится преодолеть смерть человека“... В первый раз я был свидетелем этих торжественных минут, глубоко неизъяснимое впечатление оставили они на меня... сколько величественного, умилительного, страшного, раздирающего сердце...»
Базили писал другое. «Тьфу, брат, как пошлы все романы и все трагедии, где плаксы оплакивают своих возлюбленных. То ла смерть матери моих детей, того существа, с которым я привык жить и мыслить и чувствовать заодно». Базили писал ему, что, видя смерть жены, усомнился в бессмертии души, он не знал теперь, что говорить детям, как воспитывать их, как внушить им веру, которая до сего момента казалась ему, как и Гоголю, спасением, а обернулась безнадежностью.
Гоголь и сам не знал, что ему ответить. Ион сомневался, страшась сомнений и доверяя их отцу Матвею, когда тот приезжал к Толстому, не слышал от тог, ничего успокаивающего — отца Матвея начинали ужо раздражать эти колебания и слабость Гоголя, и он говорил: выбирайте. Что же вы мечетесь? Или искусство, или бог! Гоголь дал ему прочесть главу о священнике из второго тома «Мертвых душ» — глава отцу Матвею не понравилась. Он советовал уничтожить ее опять-таки потому, что священнический сан духовный, а Гоголь выносит его в сферу «прелести». И мало похожим казался ему этот священник на него самого — не подозревал оп опасности таких разговоров с Гоголем.
В такие минуты Гоголь более, чем когда-либо, был подвержен слову, влиянию слова, неожиданному толчку со стороны, который мог привести к обвалу накопившихся горьких чувств. Все колебалось в нем, все было неустойчиво, зыбко, дрожаще, и твердый голос как нельзя более нужен был ему сейчас. Не за кого было ухватиться, не к кому прижаться, как прижимался он в детстве к матери. В последнюю их встречу с отцом Матвеем (уже в феврале) Гоголь решительно отказался последовать его совету — бросить писанье.
Вдогонку уехавшему отцу Матвею он послал письмо, в котором просил простить того за нанесенные «оскорбления», и еще раз получил ответ: «Не унывайте, — не отчаивайтесь, во всем благодушествуйте... Решимость нужна — и тут же все и трудное станет легко, и невозможное по внушению врача будет весьма возможно. Так и сказано... когда немоществую, тогда силен...» Эти слова он и сам когда-то повторял тем, кто просил у него в беде поддержки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141