Васильевка лежала в уютной низине меж двух холмов, где прятались от знойных ветров степи яблони, вишни, клены, яворы. В окружении их стоял маленький белый домик в один этаж с мезонином и восемью тонкими колоннами наподобие деревянных стоек, которыми подпираются в Малороссии навесы, защищающие внутренность жилья от солнца. Летом в комнатах было прохладно, зимой сквозь узкие оконца сочился полусвет, и тоже было холодно: тонкие стены не грели, жили на глине. Стены гостиной были украшены дешевыми литографиями и картинками, где изображались: продажа рыбы, казачка, провожавшая казака в поход, какие-то немцы с трубками. Рядом висели засиженные мухами портреты князя Потемкина и графа Зубова.
C одной стороны дом подпирал флигель, с другой — разбегались полукругом конюшня, амбары, службы, кладовая, летний погреб, где хранились изделия прошлого лета — грибки соленые, грибки моченые, яблоки в маринаде, наливки, капусты всех заквасок, сало, вишни в вине. Перед домом возвышалась клумба, по ней свободно гуляли куры и собаки, свои и приблудные, которые легко пролезали в отверстия плетня, проходили в ворота, почти никогда не запиравшиеся.
Красть было нечего, а если и крали, то тут же, на глазах. Дворовые и кучер таскали из кладовой наливки, распивали их в тени яблони или куста бузины и здесь же оставались лежать до времени протрезвления.
За домом тянулся парк — парк, может быть, сказано и громко, но заботливый Василий Афанасьевич насадил в нем молодые деревья, разбил аллеи, воздвиг беседки, был в парке даже грот, называвшийся «храмом уединения». Иногда Василий Афанасьевич удалялся в этот грот и писал что-то, мечтательно поглядывая на пруд, на склон холма за прудом и как бы отлетая мыслями от «жалкой существенности».
Быт детства Гоголя соединял прозаическое настоящее с призрачно-сказочным прошлым. Рядом была Диканька, про которую рассказывали много легенд. Когда-то там стояли густые дубовые леса — дикие леса, оттого и место назвали Диканькой. В их заросли не попадал солнечный луч, там водились русалки, и уже при Никоше, значительно разреженные топором, они пугали своей таинственной темнотой и глубиной. Сердце замирало, когда он стоял перед иконой Николая-чудотворца в Диканькской церкви, про которую рассказывали, что она исцеляет болящих и калек, дает силу падшим, рука пугливо и бессознательно крестилась, ограждая от страха воображения, а через день его память запечатлевала иные картины — дрязги с приказчиком, подсчитывание подушных, вздохи о долгах, разговоры о выгодной продаже волов на ярмарке.
Отец Гоголя сочинял комедии, но чаще Никоша видел его стоящим за конторкою, заваленной деловыми бумагами, какими-то прошениями и кляузами, просьбами в Опекунский совет, в палату, в суд, счетами от купцов, с которыми он вел торговлю, от полтавских лавочников и от управляющих экономиями Трощинского, над которыми, может быть, против своей воли надзирал Василий Афанасьевич.
Дмитрий Прокофьевич Трощинский был дальним родственником матери Гоголя (брат Трощинского Андрей Прокофьевич был женат на Анне Матвеевне Косяровской, родной тетке Марии Ивановны), человеком, перед которым вытягивалась вся губерния. Он был обожаем тремя царями, начал, как и дед Гоголя, с полкового писаря, а вознесся в министры и члены Государственного совета. Императрица Екатерина диктовала ему свои указы, Александр I его устами объявил о своем восшествии на престол.
Трощинский оказал несколько немаловажных услуг Василию Афанасьевичу. Он устроил едва окончившего семинарию Васюту в почтовое ведомство, в котором тот не служил, но где шло производство в чины. Он взял его к себе в качестве секретаря, когда в 1812 году полтавское дворянство создало свой фонд для русской армии и избрало Дмитрия Прокофьевича губернским маршалом. Он сделал так, чтоб Василия Афанасьевича избрали предводителем миргородского дворянства. Он даже хлопотал у государя, чтоб отцу Гоголя выдали крест за честное служение Отечеству в дни войны (на руках у Василия Афанасьевича были огромные суммы, и он сэкономил их для казны), чтобы тот назывался кавалер, как и все почтенные дворяне.
Ордена Василию Афанасьевичу не дали, но он и без того был безмерно благодарен Дмитрию Прокофьевичу.
За благодарность и отслуживал всю жизнь у того в «приказчиках» — в уважаемых приказчиках, в приказчиках, что называется, по-родственному, но тем не менее занимая именно это место.
Как ни близок он был Трощинскому, всегда можно было ждать от того окрика — окрика или молчания, что было еще хуже прямого выражения неудовольствия. В такие дни запирался Василий Афанасьевич у себя в комнате, не выходил ни к гостям, ни к домашним, и лишь добрая весть от Дмитрия Прокофьевича, жившего в своем имении Кибинцы близ Миргорода, возвращала ему спокойствие.
Гордость отца Гоголя страдала, он старался скрывать свои чувства, но скрыть было трудно. Бывали случаи, когда Василий Афанасьевич целыми месяцами не наезжал в Кибинцы, слал благодетелю (как называли Трощинского в Васильевке) письма с объяснениями своей невозможности явиться и жаловался, оправдывался. Архив Гоголей хранит десятки черновиков, которые исписал отец Гоголя, прежде чем отправить очередное оправдательное письмо грозному экс-министру.
Тот сам не отвечал ему, посылая ответы через племянника своего Андрея Андреевича Трощинского, генерал-майора, двоюродного брата Марии Ивановны. Последний пенял Василию Афанасьевичу за его «аллегории», как называл он его сбивчивые объяснения, за неуважение к дядюшке и чрезмерную мнительность.
Никоша все это знал и видел. И однажды, когда «благодетель» сам пожаловал к ним в дом и милостиво удостоил Василия Афанасьевича партии шахмат, Никоша подошел к играющим и сказал отцу: «Папа, не играйте с ним. Пусть идет». А когда Дмитрий Прокофьевич, удивившись его самостоятельности, упомянул о розге, добавил: «Плевать на вас и на вашу розгу».
Испуганный Василий Афанасьевич хотел наказать сына, но старик остановил его. «Он будет характерен», — заметил он.
3
Характер его был странная смесь материнского и отцовского. Так же, как и отец, он мог вспыхнуть и отойти, так же, как мать, долго не выходить из мучающего его «припадка». В доме Гоголей всякие болезни, а также отклонения от естественного состояния назывались «припадками». Такими припадками страдал Василий Афанасьевич, когда вдруг впадал в апатию, бросал все свои дела и предавался меланхолии.
Иногда, выезжая в поле, чтоб осмотреть работы, отец брал Никошу с собой. Тогда разглаживалось лицо Василия Афанасьевича, сын видел на нем улыбку, отец веселился, веселил и его — он задавал Никоше устные задания — описать видневшуюся вдали рощу, описать небо над степью или утро в усадьбе, и сын охотно откликался ему, они наконец сочиняли вместе, и то были лучшие минуты их единения.
Дома отец как-то отделялся, уходил в свои заботы, за ухом у него появлялось гусиное перо, он вновь возился в своих бумажках, аккуратно складывая их в ящички конторки. На каждой из таких бумажек его крупным почерком было написано: «Получено такого-то», «Отвечено такого-то».
С матерью Гоголя тоже случались «припадки», но уже позже, когда Василия Афанасьевича не стало, когда первый страшный удар судьбы — его смерть — вызвал в ней протест против самого бога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141