ни тому, ни другому не давалась победа. Изобьем друг друга и,
обессиленные, разойдемся, обливаясь постыдными слезами, а при новой
встрече - снова бой, и снова нет победы! Целую зиму жил я мечтой поколо-
тить Ключарева так, чтоб он признал меня победителем, он, конечно, жил
такой же мечтой, и оба мы ненавидели друг друга жестоко, как дети.
На пасхальной неделе я встретил Ключарева в Прядильном переулке, зна-
менитом не просыхавшей в нем все лето грязной трясиной, в которой, гово-
рили, лошадь утонула.
По одной стороне переулка во всю длину его тянулись заборы садов, на
другой стояли неказистые домики, перед ними проложены были деревянные
мостки, и вот по мосткам наступает на меня празднично одетый Ключарев.
Бросился он, но, поскользнувшись, упал, и руки его, почти до локтей,
воткнулись в грязь. Я помог ему встать на ноги, он отшатнулся от меня и,
глядя на запачканные рукавчики рубахи, сказал с кривенькой усмешкой:
- Высекут.
- Ну?
- Высекут, - повторил он, вздохнув, и спросил:
- Тебя кто сечет?
- Дед.
- Меня - отец.
Я подумал, что и отец тоже, наверное, больно сечет, и мне захотелось
утешить врага.
- Пасха, - сказал я. - Может, не высекут...
Но Ключарев безнадежно покачал головою.
Тогда я предложил ему вымыть рукавчики. Он согласился не сразу и мол-
ча. Одним своим концом переулок упирался в неглубокий овраг, на дне его
стояла лужа, ее именовали: Дюков пруд. Ключарев снял рубашку, я залез по
колени в пруд и начал смывать грязь с нее. День был хмуренький, холод-
ный, враг мой вздрагивал и очень грустными глазами смотрел, как смело я
терзаю его рубашку. Когда из темно-коричневой она вся сделалась желтой,
он тихонько сказал:
- Все равно видно, что грязная.
Подумав, решили высушить рубашку. Я в то время уже начинал покуривать
замечательные папиросы "Персичан", три копейки десяток, у меня в кармане
были серные спички. Вылезли из оврага, на пустыре, в развалинах давно
сгоревшей кузницы развели небольшой костер и занялись сушкой рубахи.
Молчали. О чем говорить с врагом?
От дыма рубашка стала черней. В двух местах мы ее прожгли: немножко -
рукав и дыру на спине. Это уж было смешно. Мы и посмеялись, конечно, -
не очень весело. Ключарев, с трудом наклеив на себя рубашку, все-таки
еще сырую, вымазал острое лицо свое копотью и хмуро сказал:
- Я пойду домой. Драться сегодня уже не будем.
Ушел. Жалко мне было его. И, честное слово, в тот день я бы с удо-
вольствием подставил свою спину под розги его отца.
Через несколько дней я, снова встретив врага, спросил:
- Пороли?
- Не твое дело, - сказал он, сжимая кулаки. - Становись, давай!
Дрались, кажется, более ожесточенно, чем раньше, а все-таки безуспеш-
но. Прислонясь к забору, высмаркивая кровь из разбитого носа, враг ска-
зал мне:
- Ты стал сильнее.
- Ты - тоже, - ответил я, сидя на тумбе: у меня затек глаз и была
разбита губа.
Мы разошлись, обменявшись этими словами, в которых прозвучала не
только горестная зависть, но, может быть, было скрыто взаимное уважение,
смутное сознание того, что мы не только враги, но и учителя друг другу.
После этого мы еще дрались раза два-три, но так и не узнали, кто из
нас победитель, кто побежденный, ибо мы никогда не рассуждали о том, ко-
му досталось больше и больней.
В августе, после двухдневного ливня, я застиг Ключарева в овраге, на
задворках Полевой улицы, он сидел на повалившемся заборе, подпирая че-
люсти ладонями, и когда он поднял лицо, стало видно, что веки его смелых
глаз красны и опухли.
- Я не хочу драться, - сказал он.
- Боишься? - спросил я, чтоб раздразнить его, но он ответил:
- У меня сестра умерла. Это бы - ничего, она маленькая, младенец, а
есть хуже: меня в кадетский корпус отдают.
Для меня кадетский корпус, огромное здание в Кремле, только тем отли-
чался от арестантских рот, тоже огромных, что корпус был белый, а роты
окрашены в неприятно желтую краску. Все большие дома казались враждебны-
ми мне, маленькому человеку, я подозревал, что в них пряталась скука, от
которой могут лопнуть глаза.
Мне стало жалко врага за то, что его хотят загнать в скуку. Я присел
рядом с ним и сказал:
- А ты убеги.
Но он встал и первый раз миролюбиво протянул мне боевую ручонку свою,
силу которой мое тело многократно испытало.
- Прощай, брат, - сказал он негромко, глядя не на меня, а в сторону,
но я видел, что губы его дрожали.
Очень не хотелось мне сказать ему:
- Прощай!
Но, разумеется, сказал. Долго с грустью смотрел, как медленно, нехо-
тя, любимый враг мой поднимается из оврага по размокшей, скользкой тро-
пе.
И долго после того скучно и пусто было мне жить без врага.
* * *
Рассказец, конечно, детский, наивный. Но наивность - мой горб, его,
несомненно, исправит могила, люди же не исправят, даже те двуногие верб-
люды, которые особенно усердно стараются исправлять чужие горбы.
Кстати, - вот одна из наивностей моих: если люди, рожденные и воспи-
танные в атмосфере, насквозь анархизированной и отравленной разлагающими
ядами множества дрянненьких соблазнов, если, вопреки вполне "естествен-
ным" условиям, искажающим их, люди все-таки могут быть неутомимыми, ак-
тивными врагами этих "естественных условий" - это значит, что они могут
быть, какими хотят быть.
Продолжаю наивности.
Воткнуть штык в живот человека или всадить пулю в голову его, должно
быть, очень просто, если судить по тому, как упрощенно и грубо пишут об
этом. В частых описаниях убийств чувствуется все то же "бытовое" отноше-
ние к человеку, как ничтожеству и дешевке.
И как будто уже есть люди, которые, привыкнув драться, не находят се-
бе места в жизни, сравнительно мирной, хотя она и требует неизмеримо
большего и продолжительного напряжения всех сил, всей воли, чем этого
требует драка с оружием в руках.
Героев на час и героев на день у нас было много, но они не оставили
особенно яркого следа в жизни и, несмотря на бесспорное мужество подви-
гов, не могли заметно изменить ее тягостных условий.
Но вот условия изменены, требуется напряженная работа для дальнейшего
развития их в сторону более широкой свободы творчества, требуется геро-
изм не на час, а на всю жизнь.
Мне кажется, что молодая литература не совсем ясно чувствует глубокое
различие героизма на час от героизма на всю жизнь, что ею еще не понята
необходимость поэтизации труда, и что гораздо труднее, чем убить челове-
ка, вкоренить в его сознание, затемненное и отягченное различными пред-
рассудками, мысль, непривычную ему: человек - не ничтожество.
К сему - небольшая иллюстрация. В "доброе" старое время не удивлялись
тому, что существуют дети-воры, а устраивали для них "Колонии малолетних
преступников", где свободно действовал "метод взаимного обучения", и от-
куда подростки выходили вполне зрелыми и опытными ворами.
В Советской России тоже существуют колонии для "социально опасных". Я
довольно хорошо осведомлен о жизни некоторых и особенно одной из них,
под Харьковом, я знаю, что бывшие "социально опасные" выходят из нее в
рабфаки и агрономические школы. Можно бы рассказать немало удивительного
о людях этой колонии, но, к сожалению, лично мне сделать это не удобно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
обессиленные, разойдемся, обливаясь постыдными слезами, а при новой
встрече - снова бой, и снова нет победы! Целую зиму жил я мечтой поколо-
тить Ключарева так, чтоб он признал меня победителем, он, конечно, жил
такой же мечтой, и оба мы ненавидели друг друга жестоко, как дети.
На пасхальной неделе я встретил Ключарева в Прядильном переулке, зна-
менитом не просыхавшей в нем все лето грязной трясиной, в которой, гово-
рили, лошадь утонула.
По одной стороне переулка во всю длину его тянулись заборы садов, на
другой стояли неказистые домики, перед ними проложены были деревянные
мостки, и вот по мосткам наступает на меня празднично одетый Ключарев.
Бросился он, но, поскользнувшись, упал, и руки его, почти до локтей,
воткнулись в грязь. Я помог ему встать на ноги, он отшатнулся от меня и,
глядя на запачканные рукавчики рубахи, сказал с кривенькой усмешкой:
- Высекут.
- Ну?
- Высекут, - повторил он, вздохнув, и спросил:
- Тебя кто сечет?
- Дед.
- Меня - отец.
Я подумал, что и отец тоже, наверное, больно сечет, и мне захотелось
утешить врага.
- Пасха, - сказал я. - Может, не высекут...
Но Ключарев безнадежно покачал головою.
Тогда я предложил ему вымыть рукавчики. Он согласился не сразу и мол-
ча. Одним своим концом переулок упирался в неглубокий овраг, на дне его
стояла лужа, ее именовали: Дюков пруд. Ключарев снял рубашку, я залез по
колени в пруд и начал смывать грязь с нее. День был хмуренький, холод-
ный, враг мой вздрагивал и очень грустными глазами смотрел, как смело я
терзаю его рубашку. Когда из темно-коричневой она вся сделалась желтой,
он тихонько сказал:
- Все равно видно, что грязная.
Подумав, решили высушить рубашку. Я в то время уже начинал покуривать
замечательные папиросы "Персичан", три копейки десяток, у меня в кармане
были серные спички. Вылезли из оврага, на пустыре, в развалинах давно
сгоревшей кузницы развели небольшой костер и занялись сушкой рубахи.
Молчали. О чем говорить с врагом?
От дыма рубашка стала черней. В двух местах мы ее прожгли: немножко -
рукав и дыру на спине. Это уж было смешно. Мы и посмеялись, конечно, -
не очень весело. Ключарев, с трудом наклеив на себя рубашку, все-таки
еще сырую, вымазал острое лицо свое копотью и хмуро сказал:
- Я пойду домой. Драться сегодня уже не будем.
Ушел. Жалко мне было его. И, честное слово, в тот день я бы с удо-
вольствием подставил свою спину под розги его отца.
Через несколько дней я, снова встретив врага, спросил:
- Пороли?
- Не твое дело, - сказал он, сжимая кулаки. - Становись, давай!
Дрались, кажется, более ожесточенно, чем раньше, а все-таки безуспеш-
но. Прислонясь к забору, высмаркивая кровь из разбитого носа, враг ска-
зал мне:
- Ты стал сильнее.
- Ты - тоже, - ответил я, сидя на тумбе: у меня затек глаз и была
разбита губа.
Мы разошлись, обменявшись этими словами, в которых прозвучала не
только горестная зависть, но, может быть, было скрыто взаимное уважение,
смутное сознание того, что мы не только враги, но и учителя друг другу.
После этого мы еще дрались раза два-три, но так и не узнали, кто из
нас победитель, кто побежденный, ибо мы никогда не рассуждали о том, ко-
му досталось больше и больней.
В августе, после двухдневного ливня, я застиг Ключарева в овраге, на
задворках Полевой улицы, он сидел на повалившемся заборе, подпирая че-
люсти ладонями, и когда он поднял лицо, стало видно, что веки его смелых
глаз красны и опухли.
- Я не хочу драться, - сказал он.
- Боишься? - спросил я, чтоб раздразнить его, но он ответил:
- У меня сестра умерла. Это бы - ничего, она маленькая, младенец, а
есть хуже: меня в кадетский корпус отдают.
Для меня кадетский корпус, огромное здание в Кремле, только тем отли-
чался от арестантских рот, тоже огромных, что корпус был белый, а роты
окрашены в неприятно желтую краску. Все большие дома казались враждебны-
ми мне, маленькому человеку, я подозревал, что в них пряталась скука, от
которой могут лопнуть глаза.
Мне стало жалко врага за то, что его хотят загнать в скуку. Я присел
рядом с ним и сказал:
- А ты убеги.
Но он встал и первый раз миролюбиво протянул мне боевую ручонку свою,
силу которой мое тело многократно испытало.
- Прощай, брат, - сказал он негромко, глядя не на меня, а в сторону,
но я видел, что губы его дрожали.
Очень не хотелось мне сказать ему:
- Прощай!
Но, разумеется, сказал. Долго с грустью смотрел, как медленно, нехо-
тя, любимый враг мой поднимается из оврага по размокшей, скользкой тро-
пе.
И долго после того скучно и пусто было мне жить без врага.
* * *
Рассказец, конечно, детский, наивный. Но наивность - мой горб, его,
несомненно, исправит могила, люди же не исправят, даже те двуногие верб-
люды, которые особенно усердно стараются исправлять чужие горбы.
Кстати, - вот одна из наивностей моих: если люди, рожденные и воспи-
танные в атмосфере, насквозь анархизированной и отравленной разлагающими
ядами множества дрянненьких соблазнов, если, вопреки вполне "естествен-
ным" условиям, искажающим их, люди все-таки могут быть неутомимыми, ак-
тивными врагами этих "естественных условий" - это значит, что они могут
быть, какими хотят быть.
Продолжаю наивности.
Воткнуть штык в живот человека или всадить пулю в голову его, должно
быть, очень просто, если судить по тому, как упрощенно и грубо пишут об
этом. В частых описаниях убийств чувствуется все то же "бытовое" отноше-
ние к человеку, как ничтожеству и дешевке.
И как будто уже есть люди, которые, привыкнув драться, не находят се-
бе места в жизни, сравнительно мирной, хотя она и требует неизмеримо
большего и продолжительного напряжения всех сил, всей воли, чем этого
требует драка с оружием в руках.
Героев на час и героев на день у нас было много, но они не оставили
особенно яркого следа в жизни и, несмотря на бесспорное мужество подви-
гов, не могли заметно изменить ее тягостных условий.
Но вот условия изменены, требуется напряженная работа для дальнейшего
развития их в сторону более широкой свободы творчества, требуется геро-
изм не на час, а на всю жизнь.
Мне кажется, что молодая литература не совсем ясно чувствует глубокое
различие героизма на час от героизма на всю жизнь, что ею еще не понята
необходимость поэтизации труда, и что гораздо труднее, чем убить челове-
ка, вкоренить в его сознание, затемненное и отягченное различными пред-
рассудками, мысль, непривычную ему: человек - не ничтожество.
К сему - небольшая иллюстрация. В "доброе" старое время не удивлялись
тому, что существуют дети-воры, а устраивали для них "Колонии малолетних
преступников", где свободно действовал "метод взаимного обучения", и от-
куда подростки выходили вполне зрелыми и опытными ворами.
В Советской России тоже существуют колонии для "социально опасных". Я
довольно хорошо осведомлен о жизни некоторых и особенно одной из них,
под Харьковом, я знаю, что бывшие "социально опасные" выходят из нее в
рабфаки и агрономические школы. Можно бы рассказать немало удивительного
о людях этой колонии, но, к сожалению, лично мне сделать это не удобно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64