Он казался мне глупым, в этом особенно
убеждала меня своенравная и капризная чертах его характера: принесет
продавать чернильницу подьячего, жалованный ковш целовальника или древ-
нюю монету, упорно торгуется, продаст - и вдруг могильным голосом ска-
жет:
- Нет, не хочу.
- Почему?
- Охоты нет.
- Зачем же ты целый час болтал зря?
Он молча сунет вещь в бездонный карман своей поддевки, вздохнет тяжко
и уходит, не простясь, как будто крепко обиженный. Но через день, а
иногда - через час, неожиданно является, кладет вещь на стол:
- Бери.
- А что ж ты прошлый раз не продал?
- Охоты не было.
Он был не жаден на деньги, по многу давал нищим, а к себе относился
небрежно: ходил зиму и лето в старенькой, на вате, поддевке, в теплом
измятом картузе, в худых сапогах. Жил - бездомно, переходя от поместья в
поместье из Нижнего в Муром, из Мурома в Суздаль, Ростов, Ярославль - и
снова является в Нижнем, всегда останавливаясь в грязненьких "Номерах"
Бубнова; их населяли торговцы канарейками, шулера, сыщики и всевозможные
искатели счастья; - они искали его лежа на продавленных диванах, в обла-
ках табачного дыма. Среди этого человечьего мусора Маков пользовался
особым вниманием как "ходовой" человек и хороший рассказчик; рассказывал
же он всегда о том, как разрушаются - "хизнут" - старые "дворянские
гнезда". Говорил он об этом с глухой, унылой злобой, особенно густо и
настойчиво подчеркивая легкомыслие помещиков:
- Шары гоняют. Очень любят они шары гонять деревянными молотками, -
игра такая. И сами, как шары эти, стали, - совсем бессмысленно катаются
туда-сюда по земле.
Однажды, туманной ночью осени, я нашел Макова на пароходе, по дороге
в Казань. Едва шевеля колесами, пароход слепо и осторожно сползал,
сквозь туман, по течению; в серой воде и сером тумане расплывались, тая-
ли его огни, глухо и непрерывно ревел гудок; было тоскливо, как в тяже-
лом сне. Маков сидел на корме, одиноко, точно прячась от кого-то. Мы
разговорились - и вот, что он рассказал:
- Двадцать третий год живу я в неизбывном страхе и нет мне спасения
от него. А страх мой, сударь, особый: вселена в плоть мою чужая душа.
Было мне, сударь, тридцать годов и водился я с одной бабой, не иначе,
как - ведьмой. Муж у нее - приятель мой - был добрый человек, а -
больной, умирал. И в ночь, когда помер он, а я - спал, бабенка эта ока-
янная изняла из меня мою душу, а его душеньку заключила в мою плоть. Ей
было выгодно это, муж-от был ласковее меня к ней, треклятой. Помер он, и
- сразу стало мне заметно: не тот я человек. Бабу эту, прямо скажу, не
любил я, просто - баловался с нею, а тут вижу: влечется к этой бабе душа
моя. Как же это? Неприятна женщина мне, а оторваться от нее - не могу.
Все мои отличные качества дымом исчезли, нудит меня неведомая грусть,
стал я робок с ней и вижу: серовато все вокруг, как золой опылено, а ба-
ба эта - лицо огня! Играет со мною, зализывая меня во грех, по ночам.
Тут и понял я: подменила она душу мне, чужой душой живу. А - моя-то,
настоящая-то моя, богом данная мне - где же? Испугался я...
Тревожно гудел гудок, глухой гул его упирался в туман, пароход, точно
ущемленный, ворочал кормою, урчала и плескалась вода под нею, темная и
жирная, как смола. Старик, прислонясь спиною к борту, передвигал ноги в
пудовых сапогах, нелепо шарил руками вокруг себя и тихонько говорил:
- Испугался я, пошел на чердак, изделал петлю, привязал к стропилу, -
углядела меня прачка, зашумела - вынули из петли. И после того очутилось
около меня несообразное существо: шестиногий паук, величиной с небольшо-
го козла, бородат, рогат, с женскими титьками, о трех глазах, два ока -
в голове, а третье - меж грудями, вниз, в землю глядит, на мои следы. И
куда ни иду, он, невступно, за мной перебирается, мохнатый, на шести но-
гах, вроде бы тени лунной, и никому его не видать, кроме меня, - вот он
здесь, а ты его не видишь, вот он!
Протянув руку влево от себя, Маков погладил что-то в воздухе, на вы-
соте вершков десяти от палубы; потом, вытирая руку о колено, сказал:
- Мокрый.
- Что же ты, так двадцать лет и живешь с пауком? - спросил я.
- Двадцать три. Ты думаешь - безумен я? Вот ведь, стража моя, вот он
прихилился, паук-от...
- А с докторами не говорил ты о нем?
- Полно-ка, сударь, что тут доктор может? Ведь это не нарыв, ножиком
не отрежешь, микстуркой не вытравишь, мазями не затрешь. Доктор его не
видит, паука-то.
- Говорит с тобой паук?
Маков удивленно взглянул на меня и спросил:
- Смеешься, что ли? Как же паук говорить может? Он мне для страха
дан, чтоб я собой не располагал, не погубил бы чужую душу. Ведь душа-то
во мне чужая, вроде бы - краденая. Лет десяток назад тому задумал я уто-
питься, - бросился с баржи в воду, а он, паук, вцепился лапами в борт,
да и в меня, я и повис за бортом. Ну, притворился я, будто нечаянно за
борт упал. После матросы говорят: поддевка удержала меня, зацепилась за
что-то. А, - вот она, поддевка-то, какая поддела меня...
Старик снова погладил, потрогал рукою влажный воздух.
Я молчал, не зная, что сказать человеку, который живет бок-о-бок с
таким странным созданием воображения своего, живет, а - не совсем безу-
мен.
- Давно я хотел потолковать с тобой про этот случай, - говорил он ти-
хо и просительно. - Ты говоришь обо всем смело, верю я тебе. Скажи мне,
сделай милость, как, по-твоему: от бога паук этот охрана мне, али от
дьявола?
- Не знаю.
- Подумал бы ты... Я полагаю - от бога, это он охраняет, бережет чу-
жую душу во мне. Ангела приставить не захотел, не достоин я ангела. А,
вот, паук, - это умнее. Страшный, главное. Долго не мог я привыкнуть к
нему.
Сняв картуз, Маков перекрестился и сказал тихонько, воодушевленно:
- Велик и благодетелен бог наш, господин и отец разума, пастырь душ
наших.
...Через несколько месяцев, лунной ночью, я встретил Макова на одной
из глухих улиц Нижнего-Новгорода, он шел по тротуару, прижимаясь к забо-
рам, как бы уступая дорогу кому-то.
- Что - жив паук?
Старик усмехнулся, наклонясь, провел рукою по воздуху и ласково ска-
зал:
- А - вот он...
Спустя три года, я узнал, что в 1905 г. Макова ограбили и убили
где-то около Балахны.
М. Горький.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.
(Продолжение).
Очень памятны мне вечера в маленькой, чистой комнатке с бревенчатыми
стенами. Окна плотно закрыты ставнями; на столе, в углу, горит лампа,
перед нею крутолобый, гладко остриженный человек с большой бородою, он
говорит спокойно:
- Суть жизни в том, чтобы человек все дальше отходил от скота...
Трое мужиков слушают внимательно, у всех - хорошие глаза, умные лица.
Изот сидит всегда неподвижно, как бы прислушиваясь к чему-то отдаленно-
му, что слышит только он один; Кукушкин вертится, точно его комары куса-
ют, а Панков, пощипывая светлые усики, соображает тихо:
- Значит, все-таки была нужда народу разбиться на сословия.
Мне очень нравится, что Панков никогда не говорит грубо с Кукушкиным,
батраком своим, и внимательно слушает забавные выдумки мечтателя.
Кончится беседа, - я иду к себе, на чердак и сижу там, у открытого
окна, глядя на уснувшее село и в поля, где непоколебимо властвует молча-
ние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
убеждала меня своенравная и капризная чертах его характера: принесет
продавать чернильницу подьячего, жалованный ковш целовальника или древ-
нюю монету, упорно торгуется, продаст - и вдруг могильным голосом ска-
жет:
- Нет, не хочу.
- Почему?
- Охоты нет.
- Зачем же ты целый час болтал зря?
Он молча сунет вещь в бездонный карман своей поддевки, вздохнет тяжко
и уходит, не простясь, как будто крепко обиженный. Но через день, а
иногда - через час, неожиданно является, кладет вещь на стол:
- Бери.
- А что ж ты прошлый раз не продал?
- Охоты не было.
Он был не жаден на деньги, по многу давал нищим, а к себе относился
небрежно: ходил зиму и лето в старенькой, на вате, поддевке, в теплом
измятом картузе, в худых сапогах. Жил - бездомно, переходя от поместья в
поместье из Нижнего в Муром, из Мурома в Суздаль, Ростов, Ярославль - и
снова является в Нижнем, всегда останавливаясь в грязненьких "Номерах"
Бубнова; их населяли торговцы канарейками, шулера, сыщики и всевозможные
искатели счастья; - они искали его лежа на продавленных диванах, в обла-
ках табачного дыма. Среди этого человечьего мусора Маков пользовался
особым вниманием как "ходовой" человек и хороший рассказчик; рассказывал
же он всегда о том, как разрушаются - "хизнут" - старые "дворянские
гнезда". Говорил он об этом с глухой, унылой злобой, особенно густо и
настойчиво подчеркивая легкомыслие помещиков:
- Шары гоняют. Очень любят они шары гонять деревянными молотками, -
игра такая. И сами, как шары эти, стали, - совсем бессмысленно катаются
туда-сюда по земле.
Однажды, туманной ночью осени, я нашел Макова на пароходе, по дороге
в Казань. Едва шевеля колесами, пароход слепо и осторожно сползал,
сквозь туман, по течению; в серой воде и сером тумане расплывались, тая-
ли его огни, глухо и непрерывно ревел гудок; было тоскливо, как в тяже-
лом сне. Маков сидел на корме, одиноко, точно прячась от кого-то. Мы
разговорились - и вот, что он рассказал:
- Двадцать третий год живу я в неизбывном страхе и нет мне спасения
от него. А страх мой, сударь, особый: вселена в плоть мою чужая душа.
Было мне, сударь, тридцать годов и водился я с одной бабой, не иначе,
как - ведьмой. Муж у нее - приятель мой - был добрый человек, а -
больной, умирал. И в ночь, когда помер он, а я - спал, бабенка эта ока-
янная изняла из меня мою душу, а его душеньку заключила в мою плоть. Ей
было выгодно это, муж-от был ласковее меня к ней, треклятой. Помер он, и
- сразу стало мне заметно: не тот я человек. Бабу эту, прямо скажу, не
любил я, просто - баловался с нею, а тут вижу: влечется к этой бабе душа
моя. Как же это? Неприятна женщина мне, а оторваться от нее - не могу.
Все мои отличные качества дымом исчезли, нудит меня неведомая грусть,
стал я робок с ней и вижу: серовато все вокруг, как золой опылено, а ба-
ба эта - лицо огня! Играет со мною, зализывая меня во грех, по ночам.
Тут и понял я: подменила она душу мне, чужой душой живу. А - моя-то,
настоящая-то моя, богом данная мне - где же? Испугался я...
Тревожно гудел гудок, глухой гул его упирался в туман, пароход, точно
ущемленный, ворочал кормою, урчала и плескалась вода под нею, темная и
жирная, как смола. Старик, прислонясь спиною к борту, передвигал ноги в
пудовых сапогах, нелепо шарил руками вокруг себя и тихонько говорил:
- Испугался я, пошел на чердак, изделал петлю, привязал к стропилу, -
углядела меня прачка, зашумела - вынули из петли. И после того очутилось
около меня несообразное существо: шестиногий паук, величиной с небольшо-
го козла, бородат, рогат, с женскими титьками, о трех глазах, два ока -
в голове, а третье - меж грудями, вниз, в землю глядит, на мои следы. И
куда ни иду, он, невступно, за мной перебирается, мохнатый, на шести но-
гах, вроде бы тени лунной, и никому его не видать, кроме меня, - вот он
здесь, а ты его не видишь, вот он!
Протянув руку влево от себя, Маков погладил что-то в воздухе, на вы-
соте вершков десяти от палубы; потом, вытирая руку о колено, сказал:
- Мокрый.
- Что же ты, так двадцать лет и живешь с пауком? - спросил я.
- Двадцать три. Ты думаешь - безумен я? Вот ведь, стража моя, вот он
прихилился, паук-от...
- А с докторами не говорил ты о нем?
- Полно-ка, сударь, что тут доктор может? Ведь это не нарыв, ножиком
не отрежешь, микстуркой не вытравишь, мазями не затрешь. Доктор его не
видит, паука-то.
- Говорит с тобой паук?
Маков удивленно взглянул на меня и спросил:
- Смеешься, что ли? Как же паук говорить может? Он мне для страха
дан, чтоб я собой не располагал, не погубил бы чужую душу. Ведь душа-то
во мне чужая, вроде бы - краденая. Лет десяток назад тому задумал я уто-
питься, - бросился с баржи в воду, а он, паук, вцепился лапами в борт,
да и в меня, я и повис за бортом. Ну, притворился я, будто нечаянно за
борт упал. После матросы говорят: поддевка удержала меня, зацепилась за
что-то. А, - вот она, поддевка-то, какая поддела меня...
Старик снова погладил, потрогал рукою влажный воздух.
Я молчал, не зная, что сказать человеку, который живет бок-о-бок с
таким странным созданием воображения своего, живет, а - не совсем безу-
мен.
- Давно я хотел потолковать с тобой про этот случай, - говорил он ти-
хо и просительно. - Ты говоришь обо всем смело, верю я тебе. Скажи мне,
сделай милость, как, по-твоему: от бога паук этот охрана мне, али от
дьявола?
- Не знаю.
- Подумал бы ты... Я полагаю - от бога, это он охраняет, бережет чу-
жую душу во мне. Ангела приставить не захотел, не достоин я ангела. А,
вот, паук, - это умнее. Страшный, главное. Долго не мог я привыкнуть к
нему.
Сняв картуз, Маков перекрестился и сказал тихонько, воодушевленно:
- Велик и благодетелен бог наш, господин и отец разума, пастырь душ
наших.
...Через несколько месяцев, лунной ночью, я встретил Макова на одной
из глухих улиц Нижнего-Новгорода, он шел по тротуару, прижимаясь к забо-
рам, как бы уступая дорогу кому-то.
- Что - жив паук?
Старик усмехнулся, наклонясь, провел рукою по воздуху и ласково ска-
зал:
- А - вот он...
Спустя три года, я узнал, что в 1905 г. Макова ограбили и убили
где-то около Балахны.
М. Горький.
АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ РАССКАЗЫ.
(Продолжение).
Очень памятны мне вечера в маленькой, чистой комнатке с бревенчатыми
стенами. Окна плотно закрыты ставнями; на столе, в углу, горит лампа,
перед нею крутолобый, гладко остриженный человек с большой бородою, он
говорит спокойно:
- Суть жизни в том, чтобы человек все дальше отходил от скота...
Трое мужиков слушают внимательно, у всех - хорошие глаза, умные лица.
Изот сидит всегда неподвижно, как бы прислушиваясь к чему-то отдаленно-
му, что слышит только он один; Кукушкин вертится, точно его комары куса-
ют, а Панков, пощипывая светлые усики, соображает тихо:
- Значит, все-таки была нужда народу разбиться на сословия.
Мне очень нравится, что Панков никогда не говорит грубо с Кукушкиным,
батраком своим, и внимательно слушает забавные выдумки мечтателя.
Кончится беседа, - я иду к себе, на чердак и сижу там, у открытого
окна, глядя на уснувшее село и в поля, где непоколебимо властвует молча-
ние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64