8) Относительно Фельдштейна могу сказать, что он представляет тип чистого теоретика, никогда практической политикой не занимался. Я привлек его, зная, что он работает над историей выработки избирательного закона в Учредительное собрание (он был делопроизводителем комиссии по выработке этого закона и имел в руках ценный материал) и ему интересно будет видеть различные современные течения, так во многом связанные с 1917 годом. Кроме того, полагал, что он вообще интересен в качестве хорошего юриста и историка (Фельдштейн особенно много занимался историей Французской революции), а затем может кое-что осветить и в вопросе об Учредительном собрании. Человек он вдумчивый и скромный, выступал на совещаниях очень мало и, конечно, никоим образом не может быть отнесен к «ядру».
В настоящее время он убежденный сторонник добросовестной работы с Советской властью. Помню, как по поводу известий о каких-то крупных поражениях у Деникина он мне сказал, что эти события снимают с него какую-то тяжесть и дают бодрость: окончен какой-то ложный этап русской общественности, надо искать подлинный путь. Когда в Москве осенью стали ходить слухи о возможности войны с Польшей и некоторые радовались польскому наступлению как шансу освобождения от большевиков, он очень возмущался и говорил, что в случае войны с поляками нужно самим идти в Красную Армию. Такое же чувство разделяли и Муравьев и Кольцов. Несомненно, что Фельдштейн в своем показании с полной правдивостью изложит и свою деятельность и все прежние и настоящие намерения и взгляды.
9) По поводу наших последних совместных разговоров. Я не смотрю на них как на какие-либо заседания, а просто как на разговоры людей, которые в прошлом были связаны и давно не видались, многое переживши.
Правда, НЦ формально не был закрыт, но как вообще мы могли его закрыть? Как формально из него было выйти? Для нас было ясно одно, что прежнее его бытие кончено. Каждый из нас за эти месяцы решил вопрос о своей дальнейшей деятельности, но мы думали, что не эти личные решения, а их принципиальные мотивы представляют некоторый общий интерес. Во всяком случае, Муравьев, Фельдштейн, Кольцов и я были единодушны в мысли, что единственный плодотворный путь – это честная работа с наличной властью. Мы можем с ней в том или ином расходиться, желать с той или другой стороны изменений в ее политике – мы должны с нею идти. Нужно думать прежде всего о России, с ее голодом, холодом, бездорожьем, болезнями, нужно скорее всем становиться на общую работу, но в существующем строе это просто невозможно при каком-либо бойкоте власти. И нельзя работать плодотворно, постоянно питая в себе чувство враждебности к наличному строю и власти, обманывая ее. Нужно взаимное доверие. С другой стороны, нам было ясно (это особенно подчеркивал Муравьев), что советская организация имеет свои бесспорные и крупные достоинства и что, когда кончится гражданская война, снимется блокада, откроется граница, эта организация представит широкие возможности экономического и культурного развития России. Так думали мы четверо, и я надеюсь, что так будут думать хотя бы некоторые еще из лиц, прикосновенных к НЦ. Сама же проповедь этого взгляда и призыв интеллигенции на этот путь есть прямое дело тех, кто так или иначе – часто с большой внутренней борьбой – к этим убеждениям пришли.
10) В дополнение к показаниям о себе лично я хотел бы прибавить следующее: я могу ожидать вопроса, почему при имеющемся переломе в моих взглядах я уже весной не бросил посещать совещания НЦ? – Я считал, что по существу наши разговоры никакого действительного значения не имеют и на ход борьбы влиять не могут. Но меня все-таки интересовали сведения с того берега, как ни были они отрывочны и скудны. Мне хотелось уяснить, что представляет из себя политически зарубежный лагерь, активно борющийся с Советской властью. И, относясь с симпатией к отдельным людям из этого лагеря, сохранив личные, старые к ним чувства, я даже из приходящих сведений все яснее видел, что дело, которому они служат, несмотря на тогдашние довольно значительные военные успехи, обречено. Впрочем, с августа я вообще посещал заседания реже; в июле уезжал из Москвы; последний раз был в августе, дней за 10 до ареста Щепкина. Опубликованные данные показали, около какой бездны мы стояли, сами того не зная. В конце августа я был арестован, и мое заявление следователю само по себе, независимо от изменения моих взглядов по существу, заставило меня отказаться от посещения совещаний НЦ, хотя почти их, кажется, и не было. Считаю себя еще в большей степени связанным тем поручительством, которое дал для меня И. С. Ружейников, и ходатайствами обо мне различных учреждений в ноябре 1919 года, когда ООВЧК дал ордер о моем аресте. Наши последние разговоры я отнюдь не рассматривал как формальные совещания, и думаю, что, участвуя в них, не нарушил своих обязательств и лояльности по отношению к Советской власти, без которой сейчас нельзя в России плодотворно работать.
3 марта 1920 года С. Котляревский

ПОКАЗАНИЯ Н. Н. ВИНОГРАДСКОГО
I
На поставленный мне вопрос о знакомстве моем с политическими кругами Москвы, враждебными Советской власти, и о том, что известно мне из политической деятельности этих кругов, даю нижеследующие показания, совершенно открытые и чистосердечные, в глубоком раскаянии в моей прежней деятельности, присовокупляя, что мотивы, по которым нахожу возможным говорить откровенно, изложены мною будут дополнительно в особом заявлении.
Мартовская революция застала меня чиновником особых поручений при Главном управлении по делам местного хозяйства, на которое с образованием Временного правительства была возложена разработка реформы местного строя; я принял участие в этих работах и специально разрабатывал проекты местной реформы на окраинах; работы эти меня свели с бывшим товарищем министра С. М. Леонтьевым.
Октябрьская революция меня, как и других, выбила из колеи. В Петербурге делать было нечего (работы найти нельзя было); в январе я получил приглашение Леонтьева приехать в Москву. Прибыв в Москву, Леонтьев познакомил меня с Д. М. Щепкиным (по работе во Временном правительстве я с ним не был почти знаком), и они предложили мне ехать на Кавказ (вторая половина января 1918 года), чтобы поступить на службу в так называемый «Юго-восточный союз» для разработки вопросов о местном управлении. Я согласился, и мне было дано рекомендательное письмо к Григорию Николаевичу Трубецкому в Ростове-на-Дону.
Я выехал вместе с женой; проезд был тогда свободный; однако доехал до Воронежа, так как поезда дальше перестали ходить, и вернулся в Москву в конце января.
По приезде в Москву я задумал написать исторический обзор деятельности Временного правительства по местной реформе, заинтересовал этим С. М. Леонтьева и Д. М. Щепкина и получил от них поручение написать его, а также написать записку о будущем местном управлении в России, как оно мыслится на основании выводов прошлого. Одновременно они пригласили меня в совещание, представлявшее собою остаток бывшего «Совета общественных деятелей», образовавшегося в июле – августе 1917 года. В «Совете» тогда обсуждались вопросы, близкие к моей работе (о необходимой в будущем реформе правления, об автономии, федерации, об избирательном праве, о местной реформе).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161