— Отец, дай мне еще пять лет.
— Пять лет! — воскликнул он и передразнил, напоминая прошлые мои подобные просьбы:
— «Папа, еще денек»… «Еще месяц, папа»… «Еще полгода, пап»…
— Но я так много узнаю сейчас о том, что такое жизнь, как в ней все устроено, в чем ее смысл! — возразил я.
— Не лги мне, — оборвал он. — Я тебе лгал когда-нибудь?
— Нет, сэр, — признал я.
— Так не обманывай и ты меня, — потребовал он.
— Ты теперь бог? — спросил я.
— Нет, — ответил он. — Я по-прежнему всего лишь твой отец, Леон, — но не надо мне лгать. Несмотря на все твое подслушивание и подсматривание, тебе не удалось получить ничего, кроме собранной информации. с равным успехом ты мог бы коллекционировать фотографии бейсболистов или пробки от бутылок. Что же касается смысла всех накопленных тобою сведений, то ты способен проникнуть в него не более, чем «Мандаракс».
— Еще только пять лет, папа, пап, отец, па! — взмолился я.
— Вряд ли этого времени хватит на выяснение того, что ты надеешься выяснить. Вот почему, мои мальчик, я даю тебе честное слово: если ты сейчас снова отвергнешь меня, я вернусь только через миллион лет, — отвечал он и тут же принялся заклинать:
— Леон! Леон! Леон! Чем больше ты будешь узнавать о людях, тем отвратительнее они тебе станут казаться. Я думал, тот факт, что мудрейшие, как считалось, люди твоей страны отправили тебя на бесконечную, неблагодарную, ужасную и, наконец, бесцельную войну, позволил тебе достаточно заглянуть в человеческую натуру, чтобы знания этого тебе хватило на целую вечность! Есть ли нужда говорить тебе, что эти замечательные животные, о которых тебе явно хочется узнавать все больше и больше, в этот самый миг раздуваются от гордости, как шуты, оттого, что их оружие наведено на цель, готово в любую минуту выстрелить и гарантирует истребление всего живого? Нужно ли говорить тебе, что эта некогда прекрасная и плодородная планета ныне с высоты напоминает пораженные недугом органы Роя Хепберна, вскрытие при аутопсии, и что ярко выраженные раковые опухоли, растущие ради самого роста и поглощающие и отравляющие все вокруг, — суть города, созданные твоими возлюбленными людьми? Нужно ли говорить, что эти животные нас только все растранжирили, что не могу вообразить даже, чтобы их собственных внуков ожидало приличное будущее, и сочтут чудом, если к двухтысячному году, до которого остается всего четырнадцать лет, вообще останется что-нибудь съедобное или приятное? Подобно людям на этом несущем на себе проклятье корабле, мой мальчик, их ведут за собой капитаны, не имеющие карт и компаса и ежеминутно озабоченные единственной проблемой: как сохранить уважение к себе самим.
* * *
Как и при жизни, он был плохо выбрит. и, как и при жизни, вид у него был бледный и изможденный. Как и при жизни, он курил сигарету. Мне трудно было сделать шаг в его сторону еще и потому, что он был мне неприятен.
Я сбежал из дома в шестнадцать лет, потому что стыдился его.
Стой в разверстом зеве туннеля вместо отца ангел — и я бы, возможно, ринулся туда без колебаний.
* * *
Джеймс Уэйт бежал из дома потому, что люди постоянно причиняли ему физическую боль. с равным успехом он мог бы попасть из детприемника прямиком в лапы испанской инквизиции — так изобретательны были некоторые пытки, измышленные для него большими мозгам и его приемных родителей. Я же бежал от родного отца, который ни разу даже в гневе не поднял на меня руку.
Но в ту пору, когда я был слишком молод, чтобы соображать, что к чему, отец превратил меня в своего сообщника, чтобы навсегда отделаться от матери.
Он заставлял меня вместе с ним язвить мать за то, что та хотела куда-то поехать, с кем-то подружиться, пригласить друзей на обед, сходить в кино или ресторан. Я во всем соглашался с отцом. Я тогда верил, что он величайший писатель в мире, ибо это был единственный повод для гордости, который мне приходил на ум. у нас не было друзей, наш дом был самым жалким во всей округе, у нас не было даже телевизора или автомобиля. Казалось бы, с какой стати мне было брать его сторону в их споре с матерью? К его чести нужно сказать, он никогда не считал себя великим. Однако в мои молодые, зеленые годы он казался мне великим своим упорным нежеланием заниматься чем-нибудь другим, кроме писанины и непрерывного курения, — а курил он действительно непрерывно.
Ах да, был у меня еще один повод гордиться — и это у нас в Кохоусе действительно что-то значило: мой отец служил в морской пехоте США.
Однако когда мне исполнилось шестнадцать, я сам пришел к выводу, сделанному моей матерью и соседями уже давно: что отец — законченный неудачник, чьи работы появлялись лишь в самых захудалых изданиях, которые не платили ему почти ни гроша. Он наносит оскорбление жизни самим фактом своего существования, решил я: тем, что не занимается ничем, кроме писания и беспрерывного курения — действительно беспрерывного.
Потом я завалил в школе все предметы, кроме рисования — по рисованию в кохоусской средней школе никто не заваливался, это было просто невозможно, и сбежал из дома, чтобы разыскать мать, чего мне так и не удалось сделать.
* * *
Отец опубликовал больше сотни книг и тысячу отдельных рассказов, но за время своих скитаний я встретил только одного человека, который о нем что-нибудь слышал. Столь редкая находка после немыслимо долгих поисков так потрясла меня эмоционально, что у меня, похоже, на некоторое время помутился рассудок.
Я ни разу не позвонил отцу и даже не отправил ему ни одной открытки. Я даже не знал о его смерти — покуда не умер сам и он не явился мне в первый раз в отверстии голубого туннеля, ведущего в загробную жизнь.
Тем не менее я почтил его одним поступком, который, как мне казалось, еще должен был служить для него предметом гордости: я тоже стал морским пехотинцем США. Это была семейная традиция.
И провалиться мне на месте, если я ныне, подобно отцу, не превратился в писаку, строчащего без малейшей надежды быть прочитанным. Ибо кругом нет ни одного читателя. И быть не может.
* * *
Итак, мы с ним изображали пару синелапых олуш в брачном танце, делая что нам назначено, — независимо от того, было ли кому за нами наблюдать или, что гораздо вероятнее, не было.
* * *
Отец вновь обратился ко мне из сопла туннеля:
— Ты в точности как твоя мать.
— В чем именно? — поинтересовался я.
— Знаешь, какая у нее была любимая цитата? — спросил он.
Разумеется, я знал. И «Мандаракс» знал ее тоже. Она вынесена в эпиграф этой книги.
* * *
— Ты веришь, что люди — порядочные животные, которые в конце концов справятся со всеми своими трудностями и превратят Землю в новый Эдемский сад, — пояснил он.
— Можно мне на нее взглянуть? — спросил я.
Я знал, что она где-то там, по ту сторону туннеля, что она уже умерла.
Первое, о чем я спросил, когда отец явился мне после моей смерти: «Тебе известно, что сталось с матерью?» Я в свое время искал ее повсюду — прежде чем поступить на службу в морскую пехоту.
— Это не мать там, у тебя за спиной? — снова спросил я. Голубой туннель находился в состоянии безостановочной перистальтики, так что его извивающиеся движения позволяли заглянуть глубоко внутрь. И там в это, третье появление отца я заметил женскую фигуру и решил, что, может быть, это мать, — но увы…
— Я Наоми Тарп, Леон, — заговорила женщина, оказавшаяся соседкой, которая после бегства матери некоторое время делала все возможное, чтобы заменить мне ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Пять лет! — воскликнул он и передразнил, напоминая прошлые мои подобные просьбы:
— «Папа, еще денек»… «Еще месяц, папа»… «Еще полгода, пап»…
— Но я так много узнаю сейчас о том, что такое жизнь, как в ней все устроено, в чем ее смысл! — возразил я.
— Не лги мне, — оборвал он. — Я тебе лгал когда-нибудь?
— Нет, сэр, — признал я.
— Так не обманывай и ты меня, — потребовал он.
— Ты теперь бог? — спросил я.
— Нет, — ответил он. — Я по-прежнему всего лишь твой отец, Леон, — но не надо мне лгать. Несмотря на все твое подслушивание и подсматривание, тебе не удалось получить ничего, кроме собранной информации. с равным успехом ты мог бы коллекционировать фотографии бейсболистов или пробки от бутылок. Что же касается смысла всех накопленных тобою сведений, то ты способен проникнуть в него не более, чем «Мандаракс».
— Еще только пять лет, папа, пап, отец, па! — взмолился я.
— Вряд ли этого времени хватит на выяснение того, что ты надеешься выяснить. Вот почему, мои мальчик, я даю тебе честное слово: если ты сейчас снова отвергнешь меня, я вернусь только через миллион лет, — отвечал он и тут же принялся заклинать:
— Леон! Леон! Леон! Чем больше ты будешь узнавать о людях, тем отвратительнее они тебе станут казаться. Я думал, тот факт, что мудрейшие, как считалось, люди твоей страны отправили тебя на бесконечную, неблагодарную, ужасную и, наконец, бесцельную войну, позволил тебе достаточно заглянуть в человеческую натуру, чтобы знания этого тебе хватило на целую вечность! Есть ли нужда говорить тебе, что эти замечательные животные, о которых тебе явно хочется узнавать все больше и больше, в этот самый миг раздуваются от гордости, как шуты, оттого, что их оружие наведено на цель, готово в любую минуту выстрелить и гарантирует истребление всего живого? Нужно ли говорить тебе, что эта некогда прекрасная и плодородная планета ныне с высоты напоминает пораженные недугом органы Роя Хепберна, вскрытие при аутопсии, и что ярко выраженные раковые опухоли, растущие ради самого роста и поглощающие и отравляющие все вокруг, — суть города, созданные твоими возлюбленными людьми? Нужно ли говорить, что эти животные нас только все растранжирили, что не могу вообразить даже, чтобы их собственных внуков ожидало приличное будущее, и сочтут чудом, если к двухтысячному году, до которого остается всего четырнадцать лет, вообще останется что-нибудь съедобное или приятное? Подобно людям на этом несущем на себе проклятье корабле, мой мальчик, их ведут за собой капитаны, не имеющие карт и компаса и ежеминутно озабоченные единственной проблемой: как сохранить уважение к себе самим.
* * *
Как и при жизни, он был плохо выбрит. и, как и при жизни, вид у него был бледный и изможденный. Как и при жизни, он курил сигарету. Мне трудно было сделать шаг в его сторону еще и потому, что он был мне неприятен.
Я сбежал из дома в шестнадцать лет, потому что стыдился его.
Стой в разверстом зеве туннеля вместо отца ангел — и я бы, возможно, ринулся туда без колебаний.
* * *
Джеймс Уэйт бежал из дома потому, что люди постоянно причиняли ему физическую боль. с равным успехом он мог бы попасть из детприемника прямиком в лапы испанской инквизиции — так изобретательны были некоторые пытки, измышленные для него большими мозгам и его приемных родителей. Я же бежал от родного отца, который ни разу даже в гневе не поднял на меня руку.
Но в ту пору, когда я был слишком молод, чтобы соображать, что к чему, отец превратил меня в своего сообщника, чтобы навсегда отделаться от матери.
Он заставлял меня вместе с ним язвить мать за то, что та хотела куда-то поехать, с кем-то подружиться, пригласить друзей на обед, сходить в кино или ресторан. Я во всем соглашался с отцом. Я тогда верил, что он величайший писатель в мире, ибо это был единственный повод для гордости, который мне приходил на ум. у нас не было друзей, наш дом был самым жалким во всей округе, у нас не было даже телевизора или автомобиля. Казалось бы, с какой стати мне было брать его сторону в их споре с матерью? К его чести нужно сказать, он никогда не считал себя великим. Однако в мои молодые, зеленые годы он казался мне великим своим упорным нежеланием заниматься чем-нибудь другим, кроме писанины и непрерывного курения, — а курил он действительно непрерывно.
Ах да, был у меня еще один повод гордиться — и это у нас в Кохоусе действительно что-то значило: мой отец служил в морской пехоте США.
Однако когда мне исполнилось шестнадцать, я сам пришел к выводу, сделанному моей матерью и соседями уже давно: что отец — законченный неудачник, чьи работы появлялись лишь в самых захудалых изданиях, которые не платили ему почти ни гроша. Он наносит оскорбление жизни самим фактом своего существования, решил я: тем, что не занимается ничем, кроме писания и беспрерывного курения — действительно беспрерывного.
Потом я завалил в школе все предметы, кроме рисования — по рисованию в кохоусской средней школе никто не заваливался, это было просто невозможно, и сбежал из дома, чтобы разыскать мать, чего мне так и не удалось сделать.
* * *
Отец опубликовал больше сотни книг и тысячу отдельных рассказов, но за время своих скитаний я встретил только одного человека, который о нем что-нибудь слышал. Столь редкая находка после немыслимо долгих поисков так потрясла меня эмоционально, что у меня, похоже, на некоторое время помутился рассудок.
Я ни разу не позвонил отцу и даже не отправил ему ни одной открытки. Я даже не знал о его смерти — покуда не умер сам и он не явился мне в первый раз в отверстии голубого туннеля, ведущего в загробную жизнь.
Тем не менее я почтил его одним поступком, который, как мне казалось, еще должен был служить для него предметом гордости: я тоже стал морским пехотинцем США. Это была семейная традиция.
И провалиться мне на месте, если я ныне, подобно отцу, не превратился в писаку, строчащего без малейшей надежды быть прочитанным. Ибо кругом нет ни одного читателя. И быть не может.
* * *
Итак, мы с ним изображали пару синелапых олуш в брачном танце, делая что нам назначено, — независимо от того, было ли кому за нами наблюдать или, что гораздо вероятнее, не было.
* * *
Отец вновь обратился ко мне из сопла туннеля:
— Ты в точности как твоя мать.
— В чем именно? — поинтересовался я.
— Знаешь, какая у нее была любимая цитата? — спросил он.
Разумеется, я знал. И «Мандаракс» знал ее тоже. Она вынесена в эпиграф этой книги.
* * *
— Ты веришь, что люди — порядочные животные, которые в конце концов справятся со всеми своими трудностями и превратят Землю в новый Эдемский сад, — пояснил он.
— Можно мне на нее взглянуть? — спросил я.
Я знал, что она где-то там, по ту сторону туннеля, что она уже умерла.
Первое, о чем я спросил, когда отец явился мне после моей смерти: «Тебе известно, что сталось с матерью?» Я в свое время искал ее повсюду — прежде чем поступить на службу в морскую пехоту.
— Это не мать там, у тебя за спиной? — снова спросил я. Голубой туннель находился в состоянии безостановочной перистальтики, так что его извивающиеся движения позволяли заглянуть глубоко внутрь. И там в это, третье появление отца я заметил женскую фигуру и решил, что, может быть, это мать, — но увы…
— Я Наоми Тарп, Леон, — заговорила женщина, оказавшаяся соседкой, которая после бегства матери некоторое время делала все возможное, чтобы заменить мне ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57