Потому что вы пишете плохие пьесы. А плохие пьесы вы пишете потому, что не знаете законов драматургии.
- Почему это не знаю? - обиделся Фефер. - Очень даже знаю. Я конспектировал Аристотеля. Первый акт должен быть ясен. Во втором акте так переплетите события, чтобы до середины третьего акта нельзя было догадаться о развязке. И так далее.
- Это форма, - покивал Михоэлс. - Суть в другом. Главный закон сформулировал Лопе де Вега. В работе "Новое искусство писать драмы". "Драма - это серия сменяющих друг друга и порождающих друг друга кризисов, все более обостряющихся". И еще. "Если для героя есть лучший вариант развития событий и худший, настоящий драматург всегда выбирает худший". Как и настоящий еврей.
- Могу я назначить заседание президиума и вынести на него вопрос о Крыме?
- Нет.
- Но почему? Почему?!
- Лопе де Вега вас не убедил, попробую объяснить по-другому. Знаете, как в одесском трамвае кричит вагоновожатый? "Высовывайся, высовывайся! Я посмотрю, чем ты завтра будешь высовываться!"
- Но вы же сами тогда подняли вопрос о Крыме!
- Я вам открою секрет. Но не советую им делиться ни с кем. Никогда. И ни при каких обстоятельствах. Я поднял этот вопрос потому, что меня попросил сделать это Вячеслав Михайлович Молотов. Лично. В своем кабинете в Кремле. А кто вас попросил поднять этот вопрос сейчас, я не знаю. И знать не хочу.
Михоэлс поднялся и пошел к двери.
- Меня никто ни о чем не просил! - крикнул Фефер ему в спину. - Я сам пришел к этому выводу!
Михоэлс оглянулся. Внимательно осмотрел Фефера.
- Рост - высокий. Фигура - плотная. Лицо - овальное. Волосы - русые, редкие. Брови - светлые. Носит очки... Знаете, Ицик, что это такое? Это ваш словесный портрет. А где такие портреты составляют, догадываетесь?
- В милиции, - буркнул Фефер.
- Нет, Ицик. В тюрьме.
V
По асфальту стелился тополиный пух. Листва деревьев и кустов припылилась, поблекла. В кронах кое-где отсвечивало желтым - знак осени в пышном московском лете.
У входа в ЕАК Михоэлса поджидал Квитко. Привычно сутулился, поглядывал вокруг рассеянно, чуть исподлобья. Траченные сединой волосы. Крымский загар на лице - он недавно вернулся из отпуска. Загар почему-то не молодил. Наоборот - старил. Есть люди, которые словно бы с самого рождения сразу становятся взрослыми. Таким был Квитко. Они были ровесниками, но рядом с ним Михоэлс иногда чувствовал себя до неприличия молодым. Словно ему не пятьдесят семь лет, а двадцать. А Квитко не пятьдесят семь, а две тысячи.
При появлении Михоэлса со скамейки под чахлой сиренькой поднялся водитель комитетской "эмки" Иван Степанович, аккуратно сложил "Вечерку", спросил:
- Куда?
- Никуда. Мы прогуляемся. Не беспокойтесь, Лев Моисеевич меня проводит. Лучше Фефера подвезите, он, судя по его виду, спешит. Владейте, Ицик, автомобилем, - обратился он к Феферу. - Мне он сегодня не понадобится.
- Да? Очень кстати. Спасибо. - Фефер озабоченно взглянул на часы и бросил водителю: - На Таганку!
Квитко проводил взглядом отъехавшую "эмку", поинтересовался:
- Что происходит, Соломон?
- Ты о чем?
- Обо всем.
Михоэлс пожал плечами:
- Не знаю.
Они вышли на Гоголевский бульвар. Весело погромыхивали полупустые трамваи, парные и "холостяки". На жухлой траве газона ожесточенно дрались воробьи.
- Что за обращение, о котором говорил Фефер? Оно было?
Михоэлс кивнул:
- Да, было.
- И что?
- Ничего.
Квитко подумал и заключил:
- Это хорошо.
- Вот как? Почему?
- Сейчас объясню... - Квитко приостановился, закурил горлодеристый "Норд", который в ходе борьбы с космополитизмом превратился в "Север". Помолчав, продолжал: - Весной сорок четвертого по командировке комитета я ездил в Крым...
- Помню. "Сладко неведение. Но мы обречены на это горькое знание".
- Я тогда еще обратил внимание, что там очень много частей НКВД. Чуть ли не на каждом шагу. Это был апрель сорок четвертого.
- Тоже помню. Было в твоем отчете. Которые подкармливали еврейских детей. Из полевых кухонь.
- Да, подкармливали... В Бахчисарае я познакомился с одним старым татарином-учителем. У него была теория о том, что антисемитизм в Крым занесли немцы. Когда прощались, я дал ему свой адрес. Ну, мало ли. Вдруг придется заехать в Москву, будет хоть где переночевать. Так вот, прошлой зимой ко мне приехал его сын, привез от отца письмо. Про себя рассказал: воевал, был капитаном, сапером. При разминировании Берлина подорвался, восемь месяцев лежал в госпитале. После выписки демобилизовался. Но ехать домой, в Бахчисарай, ему не разрешили. Месяца два мурыжили в гарнизоне потом выдали проездные документы. Не в Крым. В Северный Казахстан, на станцию Молдыбай. Там он нашел отца и всю свою семью. Верней, тех, кто остался жив. Ты понимаешь, о чем я говорю?
- Давай присядем, - попросил Михоэлс. - Письмо с тобой?
- Я что, сумасшедший? Я его сразу сжег. Но я очень хорошо его помню. Там было о том, как на рассвете их дома окружили. Как погрузили в теплушки. "Сорок человек, восемь лошадей". В теплушках было по сто человек. Как восемнадцать суток везли. Как выгрузили в голой степи... В общем, как они потом жили. Татарские семьи большие. В их семье было двадцать шесть человек. После первой зимы осталось двенадцать. Вот это и было в письме, которое привез мне его сын. Почте он не доверился.
- Зачем он тебе написал?
- Чтобы мы знали.
Квитко прикурил погасшую папиросу и продолжал:
- В этом году я подкопил денег и в июне поехал в Крым. Я объехал весь Крым, Соломон. Там сейчас нет ни одного татарина. Ни одного! А было около трехсот тысяч. Целый народ. В конце сорок пятого в "Правде" мелькнула информация. Указ Президиума Верховного Совета. Об образовании Крымской области в составе РСФСР. Не обратил внимания?
- Обратил. Но не понял.
- А могли уже и тогда понять. Ходили слухи. И о крымских татарах. И о чеченцах. И о калмыках... В Крыму не осталось ни одного татарского названия. Сплошные "Изобильные", "Приветные", "Виноградные" и "Лазоревые". В татарских домах живут переселенцы из Архангельской области, с Вологодщины. Даже должность такую ввели: инструктор по цветоводству. Учат архангельских мужиков и баб, как ухаживать за розами, когда выкапывать и сажать тюльпаны. Нужное дело. Архангельский житель знает, как картошку сажать. Розы для него - дело новое... И еще. Этот капитан-сапер, который ко мне приехал, - это старший сын татарина. А в сорок пятом он посылал ко мне младшего. Тоже с письмом. Меня не было в Москве. Жена сказала: приходил татарский юноша. Спросил, как найти тебя. Записал адрес ГОСЕТа. И ушел.
- Почему - меня? - не понял Михоэлс.
- Я был в Крыму в командировке от комитета. А все знают, что ты председатель ЕАК. Так вот. Как я понял, с тобой он не встретился?
- Нет.
- Он не вернулся из Москвы. Позже отец узнал, что его посадили. На три года. За нарушение паспортного режима в военное время. Письмо он, вероятно, успел выбросить. Иначе получил бы десятку по пятьдесят восьмой. За антисоветскую пропаганду. И отец получил бы не меньше... Вот, собственно, и все, что я хотел тебе рассказать.
- Зачем ты поехал в Крым? - спросил Михоэлс.
- Чтобы не гадать, а знать точно. Теперь мы все знаем точно.
Поднялись со скамейки, неторопливо двинулись по бульварам к Пушкинской площади. Михоэлс вдруг остановился, сшиб тростью оказавшийся на пути камешек. Бросил с досадой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
- Почему это не знаю? - обиделся Фефер. - Очень даже знаю. Я конспектировал Аристотеля. Первый акт должен быть ясен. Во втором акте так переплетите события, чтобы до середины третьего акта нельзя было догадаться о развязке. И так далее.
- Это форма, - покивал Михоэлс. - Суть в другом. Главный закон сформулировал Лопе де Вега. В работе "Новое искусство писать драмы". "Драма - это серия сменяющих друг друга и порождающих друг друга кризисов, все более обостряющихся". И еще. "Если для героя есть лучший вариант развития событий и худший, настоящий драматург всегда выбирает худший". Как и настоящий еврей.
- Могу я назначить заседание президиума и вынести на него вопрос о Крыме?
- Нет.
- Но почему? Почему?!
- Лопе де Вега вас не убедил, попробую объяснить по-другому. Знаете, как в одесском трамвае кричит вагоновожатый? "Высовывайся, высовывайся! Я посмотрю, чем ты завтра будешь высовываться!"
- Но вы же сами тогда подняли вопрос о Крыме!
- Я вам открою секрет. Но не советую им делиться ни с кем. Никогда. И ни при каких обстоятельствах. Я поднял этот вопрос потому, что меня попросил сделать это Вячеслав Михайлович Молотов. Лично. В своем кабинете в Кремле. А кто вас попросил поднять этот вопрос сейчас, я не знаю. И знать не хочу.
Михоэлс поднялся и пошел к двери.
- Меня никто ни о чем не просил! - крикнул Фефер ему в спину. - Я сам пришел к этому выводу!
Михоэлс оглянулся. Внимательно осмотрел Фефера.
- Рост - высокий. Фигура - плотная. Лицо - овальное. Волосы - русые, редкие. Брови - светлые. Носит очки... Знаете, Ицик, что это такое? Это ваш словесный портрет. А где такие портреты составляют, догадываетесь?
- В милиции, - буркнул Фефер.
- Нет, Ицик. В тюрьме.
V
По асфальту стелился тополиный пух. Листва деревьев и кустов припылилась, поблекла. В кронах кое-где отсвечивало желтым - знак осени в пышном московском лете.
У входа в ЕАК Михоэлса поджидал Квитко. Привычно сутулился, поглядывал вокруг рассеянно, чуть исподлобья. Траченные сединой волосы. Крымский загар на лице - он недавно вернулся из отпуска. Загар почему-то не молодил. Наоборот - старил. Есть люди, которые словно бы с самого рождения сразу становятся взрослыми. Таким был Квитко. Они были ровесниками, но рядом с ним Михоэлс иногда чувствовал себя до неприличия молодым. Словно ему не пятьдесят семь лет, а двадцать. А Квитко не пятьдесят семь, а две тысячи.
При появлении Михоэлса со скамейки под чахлой сиренькой поднялся водитель комитетской "эмки" Иван Степанович, аккуратно сложил "Вечерку", спросил:
- Куда?
- Никуда. Мы прогуляемся. Не беспокойтесь, Лев Моисеевич меня проводит. Лучше Фефера подвезите, он, судя по его виду, спешит. Владейте, Ицик, автомобилем, - обратился он к Феферу. - Мне он сегодня не понадобится.
- Да? Очень кстати. Спасибо. - Фефер озабоченно взглянул на часы и бросил водителю: - На Таганку!
Квитко проводил взглядом отъехавшую "эмку", поинтересовался:
- Что происходит, Соломон?
- Ты о чем?
- Обо всем.
Михоэлс пожал плечами:
- Не знаю.
Они вышли на Гоголевский бульвар. Весело погромыхивали полупустые трамваи, парные и "холостяки". На жухлой траве газона ожесточенно дрались воробьи.
- Что за обращение, о котором говорил Фефер? Оно было?
Михоэлс кивнул:
- Да, было.
- И что?
- Ничего.
Квитко подумал и заключил:
- Это хорошо.
- Вот как? Почему?
- Сейчас объясню... - Квитко приостановился, закурил горлодеристый "Норд", который в ходе борьбы с космополитизмом превратился в "Север". Помолчав, продолжал: - Весной сорок четвертого по командировке комитета я ездил в Крым...
- Помню. "Сладко неведение. Но мы обречены на это горькое знание".
- Я тогда еще обратил внимание, что там очень много частей НКВД. Чуть ли не на каждом шагу. Это был апрель сорок четвертого.
- Тоже помню. Было в твоем отчете. Которые подкармливали еврейских детей. Из полевых кухонь.
- Да, подкармливали... В Бахчисарае я познакомился с одним старым татарином-учителем. У него была теория о том, что антисемитизм в Крым занесли немцы. Когда прощались, я дал ему свой адрес. Ну, мало ли. Вдруг придется заехать в Москву, будет хоть где переночевать. Так вот, прошлой зимой ко мне приехал его сын, привез от отца письмо. Про себя рассказал: воевал, был капитаном, сапером. При разминировании Берлина подорвался, восемь месяцев лежал в госпитале. После выписки демобилизовался. Но ехать домой, в Бахчисарай, ему не разрешили. Месяца два мурыжили в гарнизоне потом выдали проездные документы. Не в Крым. В Северный Казахстан, на станцию Молдыбай. Там он нашел отца и всю свою семью. Верней, тех, кто остался жив. Ты понимаешь, о чем я говорю?
- Давай присядем, - попросил Михоэлс. - Письмо с тобой?
- Я что, сумасшедший? Я его сразу сжег. Но я очень хорошо его помню. Там было о том, как на рассвете их дома окружили. Как погрузили в теплушки. "Сорок человек, восемь лошадей". В теплушках было по сто человек. Как восемнадцать суток везли. Как выгрузили в голой степи... В общем, как они потом жили. Татарские семьи большие. В их семье было двадцать шесть человек. После первой зимы осталось двенадцать. Вот это и было в письме, которое привез мне его сын. Почте он не доверился.
- Зачем он тебе написал?
- Чтобы мы знали.
Квитко прикурил погасшую папиросу и продолжал:
- В этом году я подкопил денег и в июне поехал в Крым. Я объехал весь Крым, Соломон. Там сейчас нет ни одного татарина. Ни одного! А было около трехсот тысяч. Целый народ. В конце сорок пятого в "Правде" мелькнула информация. Указ Президиума Верховного Совета. Об образовании Крымской области в составе РСФСР. Не обратил внимания?
- Обратил. Но не понял.
- А могли уже и тогда понять. Ходили слухи. И о крымских татарах. И о чеченцах. И о калмыках... В Крыму не осталось ни одного татарского названия. Сплошные "Изобильные", "Приветные", "Виноградные" и "Лазоревые". В татарских домах живут переселенцы из Архангельской области, с Вологодщины. Даже должность такую ввели: инструктор по цветоводству. Учат архангельских мужиков и баб, как ухаживать за розами, когда выкапывать и сажать тюльпаны. Нужное дело. Архангельский житель знает, как картошку сажать. Розы для него - дело новое... И еще. Этот капитан-сапер, который ко мне приехал, - это старший сын татарина. А в сорок пятом он посылал ко мне младшего. Тоже с письмом. Меня не было в Москве. Жена сказала: приходил татарский юноша. Спросил, как найти тебя. Записал адрес ГОСЕТа. И ушел.
- Почему - меня? - не понял Михоэлс.
- Я был в Крыму в командировке от комитета. А все знают, что ты председатель ЕАК. Так вот. Как я понял, с тобой он не встретился?
- Нет.
- Он не вернулся из Москвы. Позже отец узнал, что его посадили. На три года. За нарушение паспортного режима в военное время. Письмо он, вероятно, успел выбросить. Иначе получил бы десятку по пятьдесят восьмой. За антисоветскую пропаганду. И отец получил бы не меньше... Вот, собственно, и все, что я хотел тебе рассказать.
- Зачем ты поехал в Крым? - спросил Михоэлс.
- Чтобы не гадать, а знать точно. Теперь мы все знаем точно.
Поднялись со скамейки, неторопливо двинулись по бульварам к Пушкинской площади. Михоэлс вдруг остановился, сшиб тростью оказавшийся на пути камешек. Бросил с досадой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99