И это несомненная и серьезная удача автора.
Более того, мне представляется, что этот образ в целом близок к реальному. За исключением некоторых – немногих – эпизодов, автор не льстит своему герою, а воздает ему должное. И, в сущности, свое впечатление от образа Александра II, развернуто и обстоятельно создаваемого Л. М. Ляшенко на страницах книги, я могу свести к тому, которое производят короткие строки Гаршина... Царь в изображении автора книги выглядит достойным человеком – добрым, искренним, обладавшим чувством ответственности за свое нелегкое «царское дело», но не наделенным ни силой воли – так ярко выраженной у его отца, Николая I, ни из ряда вон выходящими способностями, которыми обладал его дядя Александр I. И тем не менее, не они талантливые и сильные, а именно этот, в общем-то, по-человечески, достаточно заурядный Государь, взвалил на себя непосильную ношу и, как мог, тащил ее до своего рокового конца. В этом, наверное, было его величие, и в этом, несомненно, была его трагедия. Мне представляется, что автор глубоко осознал всю сложность исторической ситуации эпохи реформ и сумел воспроизвести ее на страницах своей книги.
Несколько слов хотелось бы сказать о стержневой идее Л. М. Ляшенко, заявленной уже в подзаголовке, – идее царского одиночества, точнее, «трех одиночеств». Возможно, некоторым читателям эта идея автора, как видно выношенная и дорогая ему, может показаться несколько надуманной. Во всяком случае, на мой взгляд, для этого есть определенные основания. Ведь соображение об экзистенциальном одиночестве любого смертного – это, пожалуй, по нынешним временам общее место. И жизненный путь Александра Николаевича как будто не является в этом отношении каким-то особым уникальным явлением, позволяющим сделать его основой всей биографии царя. Более того, обращаясь непосредственно к тексту книги, видишь, что он в этом отношении был, скорее, счастливцем – во всяком случае по сравнению с другими самодержцами. Он счастливо прожил начало жизни – у него были прекрасные учителя. Да и Николай в общем-то оказался прекрасным отцом; попытки автора несколько драматизировать его отношения с сыном, по-моему, не очень убедительны. На разных этапах своего царствования Александру II удавалось найти дельных и умных сотрудников, умело решавших сложные проблемы – таких, как Я. И. Ростовцев или М. Т. Лорис-Меликов. Были в его окружении и люди в государственном отношении незаметные, но способные на искреннюю и преданную дружбу – например, Фредерикс. Ну и наконец, довольно значительная часть жизни царя прошла под знаком настоящей, искренней любви – редким явлением вообще, а уж в высших сферах представляющейся чем-то невероятным (кстати, страницы, на которых описан роман Александра Николаевича с Катенькой Долгорукой, мне кажутся очень удачными – по-моему, автор сумел найти правильный тон и, рассказав обо всем, проявил максимум такта).
И все же, при всех оговорках, обращение к теме одиночества в этой книге, я думаю, вполне оправданно. Правда, может быть, не стоило его – это царское одиночество – дробить, делить на трое... Мне кажется, что оно было как раз очень цельным и единым – грандиозное, глобальное, безысходное одиночество самодержца. Вот тут с автором, посвящающим этой теме многие прочувствованные страницы своей книги, не поспоришь. Действительно, на той вершине, где самодержавие воздвигло свой престол, было место только для одного... Предельно добросовестно относясь к своей миссии, воспринимая помазание на царство не как формальную процедуру, а как таинство, совершая которое монарх брал на себя тяжкие обязательства за свой народ перед Богом, будучи при всех своих слабостях самодержцем по духу и по убеждениям, Александр был обречен на одиночество. И, наверное, не случайно, что единственным человеком, с которым он пытался это одиночество разделить, с которым был свободным и откровенным до конца, стала Катя Долгорукая – глупенькая, предельно далекая от понимания государственных дел, но любящая и преданная беспредельно; ее Александр II, несомненно, воспринимал как часть самого себя.
Л. М. Ляшенко, сумев, на мой взгляд, создать живой и убедительный образ Реформатора, подробно освещает и сами реформы, анализируя весь ход их подготовки и проведения в жизнь. И здесь вполне можно спорить с автором о частностях; но нельзя, по-моему, не оценить его общую позицию, которая, как мне представляется, до сих пор не совсем обычна для нашей научной литературы. Ведь мы в общем-то привыкли представать перед читателем в судейской мантии и выносить приговор своим героям; и, как полагается при этой процедуре, стремимся сформулировать этот приговор предельно ясно, четко и однозначно. Для этого нам свыше, в духе нашей единственно верной идеологии, задавались определенные формулировки, как то: «прогрессивный», «реакционный», «буржуазно-либераль-ный», «дворянско-помещичий» и т. п. Приговор выносился окончательный и обжалованию не подлежал – вплоть до очередного «колебания» и видоизменения самой передовой идеологии. Сейчас вроде бы идеология эта пала – но навыки остались и изживаются с большим трудом. Категоричность, безусловная убежденность в своей правоте по-прежнему являются характернейшей чертой постсоветской историографии. Переодеваться в штатское, очевидно, неохота, хотя суд давно уже – лет десять – законных полномочий лишен...
Л. М. Ляшенко от роли судьи отказывается, по-моему, совершенно сознательно. Зато он стремится – иногда это удается, когда в большей, когда в меньшей степени – показать всю сложность ситуации в России на роковом переломе, всю предельную запутанность, порой, кажется, просто неразрешимость вставших перед Реформатором проблем.
Как, отменяя крепостное право, найти равнодействующую в соблюдении интересов помещиков и крестьян? Как, создавая местное самоуправление и свободный суд, совместить их с самодержавными устоями? Как, отказываясь от коренных устоев, сохранить в государстве порядок и стабильность? Для большинства наших историков ответы на эти, так же, как и на прочие вопросы, известны заранее. Меня всегда поражало, с какой детской простотой и непосредственностью решают важнейшие проблемы государственного бытия люди, нередко неспособные воспитать своих собственных детей, поддерживать нормальные отношения с близкими, работать в коллективе. В личной жизни все валится из рук, сложно, все в тумане, а на бумаге – предельно четкие соображения о том, что нужно было сделать в 1809-м, как нужно было действовать в 1825-м, чего недоучли в 1861-м...
Осторожность в конечных выводах, корректность и сдержанность характеристик, та позиция, которую бы определил как добросовестное недоумение перед сложностью исторической ситуации, – все это мне кажется своевременным и плодотворным. Приветствуя в своей книге плюрализм в научной сфере, сам автор работает в его духе. Нам предстоит еще долго и мучительно осознавать прошлое, которое всегда будет присутствовать в нашей современной жизни. Подниматься по лестнице исторического самосознания нелегко; я думаю, что книга Л. М. Ляшенко для многих станет надежной спутницей на этом пути.
А. Левандовский
Власть и одиночество (несколько слов для начала разговора)
Одиночество, как пророчество, – каждому – свое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Более того, мне представляется, что этот образ в целом близок к реальному. За исключением некоторых – немногих – эпизодов, автор не льстит своему герою, а воздает ему должное. И, в сущности, свое впечатление от образа Александра II, развернуто и обстоятельно создаваемого Л. М. Ляшенко на страницах книги, я могу свести к тому, которое производят короткие строки Гаршина... Царь в изображении автора книги выглядит достойным человеком – добрым, искренним, обладавшим чувством ответственности за свое нелегкое «царское дело», но не наделенным ни силой воли – так ярко выраженной у его отца, Николая I, ни из ряда вон выходящими способностями, которыми обладал его дядя Александр I. И тем не менее, не они талантливые и сильные, а именно этот, в общем-то, по-человечески, достаточно заурядный Государь, взвалил на себя непосильную ношу и, как мог, тащил ее до своего рокового конца. В этом, наверное, было его величие, и в этом, несомненно, была его трагедия. Мне представляется, что автор глубоко осознал всю сложность исторической ситуации эпохи реформ и сумел воспроизвести ее на страницах своей книги.
Несколько слов хотелось бы сказать о стержневой идее Л. М. Ляшенко, заявленной уже в подзаголовке, – идее царского одиночества, точнее, «трех одиночеств». Возможно, некоторым читателям эта идея автора, как видно выношенная и дорогая ему, может показаться несколько надуманной. Во всяком случае, на мой взгляд, для этого есть определенные основания. Ведь соображение об экзистенциальном одиночестве любого смертного – это, пожалуй, по нынешним временам общее место. И жизненный путь Александра Николаевича как будто не является в этом отношении каким-то особым уникальным явлением, позволяющим сделать его основой всей биографии царя. Более того, обращаясь непосредственно к тексту книги, видишь, что он в этом отношении был, скорее, счастливцем – во всяком случае по сравнению с другими самодержцами. Он счастливо прожил начало жизни – у него были прекрасные учителя. Да и Николай в общем-то оказался прекрасным отцом; попытки автора несколько драматизировать его отношения с сыном, по-моему, не очень убедительны. На разных этапах своего царствования Александру II удавалось найти дельных и умных сотрудников, умело решавших сложные проблемы – таких, как Я. И. Ростовцев или М. Т. Лорис-Меликов. Были в его окружении и люди в государственном отношении незаметные, но способные на искреннюю и преданную дружбу – например, Фредерикс. Ну и наконец, довольно значительная часть жизни царя прошла под знаком настоящей, искренней любви – редким явлением вообще, а уж в высших сферах представляющейся чем-то невероятным (кстати, страницы, на которых описан роман Александра Николаевича с Катенькой Долгорукой, мне кажутся очень удачными – по-моему, автор сумел найти правильный тон и, рассказав обо всем, проявил максимум такта).
И все же, при всех оговорках, обращение к теме одиночества в этой книге, я думаю, вполне оправданно. Правда, может быть, не стоило его – это царское одиночество – дробить, делить на трое... Мне кажется, что оно было как раз очень цельным и единым – грандиозное, глобальное, безысходное одиночество самодержца. Вот тут с автором, посвящающим этой теме многие прочувствованные страницы своей книги, не поспоришь. Действительно, на той вершине, где самодержавие воздвигло свой престол, было место только для одного... Предельно добросовестно относясь к своей миссии, воспринимая помазание на царство не как формальную процедуру, а как таинство, совершая которое монарх брал на себя тяжкие обязательства за свой народ перед Богом, будучи при всех своих слабостях самодержцем по духу и по убеждениям, Александр был обречен на одиночество. И, наверное, не случайно, что единственным человеком, с которым он пытался это одиночество разделить, с которым был свободным и откровенным до конца, стала Катя Долгорукая – глупенькая, предельно далекая от понимания государственных дел, но любящая и преданная беспредельно; ее Александр II, несомненно, воспринимал как часть самого себя.
Л. М. Ляшенко, сумев, на мой взгляд, создать живой и убедительный образ Реформатора, подробно освещает и сами реформы, анализируя весь ход их подготовки и проведения в жизнь. И здесь вполне можно спорить с автором о частностях; но нельзя, по-моему, не оценить его общую позицию, которая, как мне представляется, до сих пор не совсем обычна для нашей научной литературы. Ведь мы в общем-то привыкли представать перед читателем в судейской мантии и выносить приговор своим героям; и, как полагается при этой процедуре, стремимся сформулировать этот приговор предельно ясно, четко и однозначно. Для этого нам свыше, в духе нашей единственно верной идеологии, задавались определенные формулировки, как то: «прогрессивный», «реакционный», «буржуазно-либераль-ный», «дворянско-помещичий» и т. п. Приговор выносился окончательный и обжалованию не подлежал – вплоть до очередного «колебания» и видоизменения самой передовой идеологии. Сейчас вроде бы идеология эта пала – но навыки остались и изживаются с большим трудом. Категоричность, безусловная убежденность в своей правоте по-прежнему являются характернейшей чертой постсоветской историографии. Переодеваться в штатское, очевидно, неохота, хотя суд давно уже – лет десять – законных полномочий лишен...
Л. М. Ляшенко от роли судьи отказывается, по-моему, совершенно сознательно. Зато он стремится – иногда это удается, когда в большей, когда в меньшей степени – показать всю сложность ситуации в России на роковом переломе, всю предельную запутанность, порой, кажется, просто неразрешимость вставших перед Реформатором проблем.
Как, отменяя крепостное право, найти равнодействующую в соблюдении интересов помещиков и крестьян? Как, создавая местное самоуправление и свободный суд, совместить их с самодержавными устоями? Как, отказываясь от коренных устоев, сохранить в государстве порядок и стабильность? Для большинства наших историков ответы на эти, так же, как и на прочие вопросы, известны заранее. Меня всегда поражало, с какой детской простотой и непосредственностью решают важнейшие проблемы государственного бытия люди, нередко неспособные воспитать своих собственных детей, поддерживать нормальные отношения с близкими, работать в коллективе. В личной жизни все валится из рук, сложно, все в тумане, а на бумаге – предельно четкие соображения о том, что нужно было сделать в 1809-м, как нужно было действовать в 1825-м, чего недоучли в 1861-м...
Осторожность в конечных выводах, корректность и сдержанность характеристик, та позиция, которую бы определил как добросовестное недоумение перед сложностью исторической ситуации, – все это мне кажется своевременным и плодотворным. Приветствуя в своей книге плюрализм в научной сфере, сам автор работает в его духе. Нам предстоит еще долго и мучительно осознавать прошлое, которое всегда будет присутствовать в нашей современной жизни. Подниматься по лестнице исторического самосознания нелегко; я думаю, что книга Л. М. Ляшенко для многих станет надежной спутницей на этом пути.
А. Левандовский
Власть и одиночество (несколько слов для начала разговора)
Одиночество, как пророчество, – каждому – свое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107