Он предпочитал руководствоваться в своей деятельности подлинно общественными интересами и нуждами, а не сословными амбициями. Надо отдавать себе отчет в том, что он выступал не против самодеятельности общества, а против непомерных притязаний дворянства на роль лидера общества. Милютин боролся против подобных притязаний, поскольку считал, что в основе преобразований должны лежать чисто социальные проблемы, а политические изменения являются только следствием уравнивания сословий в глазах закона. Излюбленный девиз Николая Алексеевича: «ни деспотизма, ни конституции» – оказался достаточно шаткой платформой для серьезной практической деятельности. Милютин и сам это прекрасно понимал. Уже после своей отставки он горько шутил: «Еще хорошо, что удалили меня с почетом и выпроводили за границу; все-таки прогресс; при Анне Иоанновне вырезали бы мне язык и сослали в Сибирь».
Язык, надо думать, действительно вырезали бы, да и было за что. Обращаясь к депутатам губернских комитетов, Милютин говаривал: «Вас, дворян, нельзя расшевелить мелочами. Вы почешетесь, перевернетесь, да и опять заснете. Вас надобно так кольнуть, чтобы вы подпрыгнули вверх». И надо отдать ему должное – «подкалывал» он дворян постоянно. Работать с ним было вообще далеко не просто. Весь – огонь, страсть, Милютин любил до крика схлестнуться с оппонентом и дожимать его, пока тот не признает своего поражения. Правда, это касалось только работы или узкого круга друзей; в обществе же Николай Алексеевич старался никогда не проронить лишнего слова, так как прекрасно понимал, что за ним следят десятки недружелюбных глаз. Для многих его блестящие способности действительно были поводом для расстройства; бескорыстие, независимость, ум – вот что приводило врагов в бешенство, вот почему они его сравнивали с Робеспьером и считали достойным эшафота.
Милютина в самом деле частенько называли либералом, демократом, «красным», нимало не заботясь о том, что, давая ему такую характеристику, ругатели тем самым намекали на либерализм и «розоватость» самого императора, приблизившего Милютина к своей особе. В 1858 году противники Николая Алексеевича попытались окончательно дискредитировать его, убеждая Александра II в ненадежности ненавистного им чиновника. В качестве подтверждения своих слов они ссылались на то, что Городовое положение 1848 года, разработанное Николаем Алексеевичем, приводит к неповиновению населения. Ответ императора прозвучал весьма обидно для его верного помощника: «Милютин давно имеет репутацию „красного“ и вредного человека, за ним нужно понаблюдать». Узнав об этом, Милютин был уязвлен до глубины души и заявил Ланскому, что он вынужден просить об отставке.
Министр немедленно отправился к государю и уверил того, что ручается за Милютина, как за самого себя. В защиту талантливого чиновника выступили великая княгиня Елена Павловна и великий князь Константин Николаевич. Через три месяца после этих событий вышел в отставку товарищ (заместитель) министра внутренних дел Я. И. Левшин, освободилась весьма важная вакансия в иерархии российской бюрократии. Против возможного назначения на этот пост Милютина единой когортой выступили П. Н. Игнатьев, М. Н. Муравьев, В. А. Долгоруков, К. В. Чевкин, В. П. Бутков – цвет высшего чиновничества того времени. Однако Ростовцев и Ланской убедили Александра II назначить на данный пост именно Милютина, сделав его хотя бы временным товарищем министра. «Временно-постоянным», как шутили современники, он и прослужил вплоть до отмены крепостного права и своей отставки.
Тем временем в деле подготовки крестьянской реформы появились новые сложности, возникшие в связи с крайне печальным обстоятельством. В феврале 1860 года после тяжелой болезни скончался Я. И. Ростовцев. За несколько недель до смерти он изо всех сил торопился завершить окончательный проект освобождения крестьян, получивший название «завещания Ростовцева». Перед самой кончиной Яков Иванович обратился к ежедневно навещавшему его императору с последним кратким напутствием: «Государь, не бойтесь!» Александр II тяжело переживал потерю доверенного сотрудника, но одновременно, видимо, испытывал и некоторое облегчение. Дело не в бесчувственности или лицемерии монарха, а в политическом расчете, от которого тот не мог отрешиться ни на минуту. Наступало время серьезных компромиссов, а имя Ростовцева стало для поместного дворянства и части столичной бюрократии слишком одиозным. Теперь, после его смерти, председателем Редакционных комиссий можно было назначить деятеля совершенно иного толка, который был бы способен успокоить встревоженных «правых». Такой человек нашелся без особого труда, им стал бывший министр юстиции Николая I В. Н. Панин.
Это назначение вызвало в российском обществе бурное негодование одних и восторженное ликование других. «Как! – восклицал в „Колоколе“ А. И. Герцен. – Панин, Виктор Панин, длинный сумасшедший! который формализмом убил остаток юридической жизни в России... Ха-ха-ха! Это мистификация!» Нет, мистификацией здесь и не пахло. Не только Герцен, вынужденно находившийся в английском далеко, но и вся прогрессивно мыслившая Россия недоумевала и скорбела. Н. А. Милютин, узнав о сенсационном назначении, хотел вновь подать в отставку, и только настойчивые убеждения великой княгини Елены Павловны заставили его отказаться от этого намерения. Сама Елена Павловна рискнула высказать императору недоумение по поводу назначения Панина на столь неподходящий для него пост, но не добилась от монарха внятного ответа. Ее фрейлина, баронесса Сталь, почему-то особенно неотразимая для стареющих сановников, решила сыграть роль современной Юдифи и, пообещав Олоферну-Панину свою благосклонность, заставить его отказаться от поста председателя Редакционных комиссий. Однако даже ей, несмотря на все усилия, не удалось уязвить бронированную душу бывшего министра юстиции.
В чем же, однако, секрет этого странного назначения, да и был ли здесь какой-либо секрет? Заметим, кстати, что самого Александра II вся эта суета вокруг Панина, может быть, и забавляла, но нисколько не смущала. Император настолько твердо решил довести крестьянское дело до конца, что оценка общественным мнением действий монарха его совершенно не интересовала. «Что обо мне говорят, – заявлял государь, – я на это не обращаю внимания. Нельзя быть любимому всеми». Главное же, при выборе Панина он трезво взвесил все «за» и «против». Если бы вместо Ростовцева был назначен, предположим, Милютин или еще кто-то из реформаторов, то это вызвало бы такую бурю и такие интриги, что борьба с ними могла заставить отложить на время само дело реформ. Если бы освободившаяся должность досталась, скажем, М. Н. Муравьеву, тот бы притворился послушным исполнителем воли императора, но обманул бы его доверие, подыгрывая крепостникам.
Наконец, Александр II твердо знал, что Панин никогда не был идейным борцом. Он являлся служакой до мозга костей, для которого на первом месте всегда стоял приказ «сверху». Собственно, это подтвердил и сам граф в беседе с великим князем Константином Николаевичем, заявив: «Каковы бы ни были мои личные убеждения, я считаю своим долгом верноподданного прежде всего подчинить их взгляду императора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107