Они требуют мира, они…»
Вот какой любопытный разговор состоялся 15 октября 1917 года по петроградскому телефону…
В эти дни, когда напряжение в стране достигло предела, в разноголосице ожесточенной политической борьбы неискушенный в политике Блок сумел, однако, различить один твердый, уверенный голос, громко говоривший о будущем, – и это был голос Ленина.
В связи с проникшими в печать слухами о том, что большевики готовят вооруженное восстание, Блок записал в дневнике (19 октября), что «один только Ленин» (Блок подчеркнул эти слова жирной чертой) верит в будущее «с предвиденьем доброго», верит в то, что «захват власти демократией действительно ликвидирует войну и наладит все в стране».
Запись эта поистине замечательна. И не потому только, что Блок ссылается на Ленина, но и потому, что в его представлении настоящая демократия – это большевики и никто другой. Блок поверил, что за большевиками будущее, потому что видел, как неотразимая правда их лозунгов сплотила весь трудовой народ – «сам державный народ, державным шагом идущий вперед к цели».
УРАГАН
1
Через неделю после того как Блок записал в дневнике насчет захвата власти демократией, Ленин в актовом зале Смольного провозгласил Советскую власть и обнародовал первые ее декреты – о Мире и о Земле. Второй съезд Советов образовал рабоче-крестьянское правительство.
Социалистическая революция в России свершилась.
Что делал Александр Блок в ту знаменитую ночь, в те десять дней, которые потрясли мир, и в первые пооктябрьские недели – мы в точности не знаем: как нарочно, за это время нет ничего ни в дневнике, ни в записных книжках, нет и писем. Очевидно, было не до того.
Но о душевном его состоянии мы кое-что знаем со слов близкого человека: «Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами». Бесспорно, он мог бы сказать о себе словами Гоголя: «Вдруг стало видимо во все концы света».
Наконец-то они пришли – действительно неслыханные перемены, которые он предчувствовал, которые предрекал, которых ждал…
Что ж, человек? За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему.
Так, очевидно, не случайно
В сомненьях закалял ты дух,
Участник дней необычайных!
Открой твой взор, отверзи слух,
И причастись от жизни смысла,
И жизни смысл благослови…
Зная Блока, трудно, просто невозможно предположить, что в эти дни он мог усидеть дома.
Попробуем представить себе промозглую осеннюю петербургскую ночь, с дождем и порывистым холодным ветром с моря, тяжело бьющуюся в гранитном ложе Неву, «Аврору» перед Николаевским мостом, непроглядную тьму, редких прохожих, жмущихся к стенам, солдатские, матросские и красногвардейские патрули, пулеметы на широких ступенях Смольного, его не погасавшие во всю ночь окна…
Маяковский запомнил (и потом описал в поэме «Хорошо!») встречу с Блоком в одну из таких ночей – у костров, разложенных на Дворцовой площади.
…ладони
держа
у огня в языках,
греется
солдат.
Солдату
упал
огонь на глаза,
на клок
волос
лег.
Я узнал,
удивился,
сказал.
«Здравствуйте,
Александр
Блок..»
Блок и после дружины продолжал ходить в шинели и сапогах. Исхудавший, коротко подстриженный, в поношенной, выцветшей, но ладно пригнанной гимнастерке, он и впрямь был похож на солдата…
Блок посмотрел –
костры горят –
«Очень хорошо».
(Из тогдашнего ночного разговора, – они обогнули Зимний дворец, дошли до Детского подъезда, – Маяковский сделал неверный вывод о «двойственном» будто бы отношении Блока к революции. Здесь не место опровергать и поправлять Маяковского, – скажем ему спасибо за то, что память его сохранила блоковское «Очень хорошо».)
… Еще не вышиблены казаки Краснова из Царского и Гатчины, еще не усмирены мятежные юнкера, еще десятки тысяч рабочих строят баррикады и роют окопы за Московской заставой, а А.В.Луначарский, назначенный народным комиссаром по просвещению, уже публикует воззвание к гражданам новой России: «Залог спасения страны – в сотрудничестве живых и подлинно демократических сил ее. Мы верим, что дружные усилия трудового народа и честной просвещенной интеллигенции выведут страну из мучительного кризиса и поведут ее через законченное народовластие к царству социализма и братства народов».
Примерно в те же дни ВЦИК, только что избранный на Втором съезде Советов, сделал первую попытку собрать наиболее видных представителей столичной художественной интеллигенции – чтобы познакомиться и столковаться.
Пришло в Смольный всего несколько человек, – все они, как передает очевидец, могли бы разместиться на одном диване.
Поименно мы знаем шестерых: Всеволод Мейерхольд, Лариса Рейснер, художники Кузьма Петров-Водкин и Натан Альтман и два поэта – Александр Блок и Владимир Маяковский.
Факт, характеризующий судьбу русской поэзии в новом мире!
Никто из бывших на этом, смело можно сказать – историческом, совещании не удосужился рассказать о нем хотя бы кратко. Но самое главное известно: те, кто пришел, заявили, что поддерживают Советскую власть и готовы сотрудничать с нею.
Приятель Блока В.А.Зоргенфрей, свидетель добросовестный и точный, рассказал о том, как он навестил его вскоре после Октябрьского переворота.
Вечер. Темная пустынная Офицерская, наглухо запертые ворота, испуганная домовая охрана, проверка документов… Под окнами – выстрелы. Блок объясняет: это – каждый вечер; где-то поблизости громят винные погреба…
Речь, конечно, заходит о том, что произошло. Гость – в сомнении и смятении. Блок же говорит, что все продумал и прочувствовал «до конца» и что все свершившееся «надо принять».
… Он сразу же решил работать с большевиками. «Крылья у народа есть, а в уменьях и знаньях надо ему помочь» – с этой мыслью он жил и не отказывался ни от какого дела, в котором мог быть полезен.
Все, что делается во имя революции, все, что делается для народа, – все одинаково важно. Возникает ли вопрос о перестройке театра, затеваются ли (в небывалых масштабах) народные издания классиков, Блок отдается работе так, как он умел: аккуратно, деловито, с чувством величайшей ответственности.
Но не только о практической работе на пользу революции и народу думал Блок. Свой долг художника видел он в том, чтобы постичь смысл происходящего, проникнуть в душу революции и сказать об этом людям, России, всему миру.
С июня 1916 года он не написал ни строчки стихами. Такого с ним еще не случалось, и свое затянувшееся молчание переживал он тяжело. Нужно думать, ему изрядно досаждали бестактными расспросами…
«Пишете вы или нет? – Он пишет. – Он не пишет. Он не может писать. – Отстаньте. Что вы называете „писать“? Мазать чернилами по бумаге? – Это умеют делать все заведующие отделами 13-й дружины. Почем вы знаете, пишу я или нет? Я и сам это не всегда знаю».
Лишь в самом конце 1917 года что-то зашевелилось в самой глубине слухового сознания – ничего отчетливого, только какие-то издалека набегающие музыкальные волны…
И плыл и плыл
Затерян в снах
Души скудельной
Тоски смертельной
Бросаясь в вихорь вихревой
(Сребристый) месяц, лед хрустящий,
Окно в вечерней вышине,
И верь душе, и верь звенящей,
И верь натянутой струне…
Потом Блок пометит на этих набросках: «Вихрь зацветал».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191
Вот какой любопытный разговор состоялся 15 октября 1917 года по петроградскому телефону…
В эти дни, когда напряжение в стране достигло предела, в разноголосице ожесточенной политической борьбы неискушенный в политике Блок сумел, однако, различить один твердый, уверенный голос, громко говоривший о будущем, – и это был голос Ленина.
В связи с проникшими в печать слухами о том, что большевики готовят вооруженное восстание, Блок записал в дневнике (19 октября), что «один только Ленин» (Блок подчеркнул эти слова жирной чертой) верит в будущее «с предвиденьем доброго», верит в то, что «захват власти демократией действительно ликвидирует войну и наладит все в стране».
Запись эта поистине замечательна. И не потому только, что Блок ссылается на Ленина, но и потому, что в его представлении настоящая демократия – это большевики и никто другой. Блок поверил, что за большевиками будущее, потому что видел, как неотразимая правда их лозунгов сплотила весь трудовой народ – «сам державный народ, державным шагом идущий вперед к цели».
УРАГАН
1
Через неделю после того как Блок записал в дневнике насчет захвата власти демократией, Ленин в актовом зале Смольного провозгласил Советскую власть и обнародовал первые ее декреты – о Мире и о Земле. Второй съезд Советов образовал рабоче-крестьянское правительство.
Социалистическая революция в России свершилась.
Что делал Александр Блок в ту знаменитую ночь, в те десять дней, которые потрясли мир, и в первые пооктябрьские недели – мы в точности не знаем: как нарочно, за это время нет ничего ни в дневнике, ни в записных книжках, нет и писем. Очевидно, было не до того.
Но о душевном его состоянии мы кое-что знаем со слов близкого человека: «Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами». Бесспорно, он мог бы сказать о себе словами Гоголя: «Вдруг стало видимо во все концы света».
Наконец-то они пришли – действительно неслыханные перемены, которые он предчувствовал, которые предрекал, которых ждал…
Что ж, человек? За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему.
Так, очевидно, не случайно
В сомненьях закалял ты дух,
Участник дней необычайных!
Открой твой взор, отверзи слух,
И причастись от жизни смысла,
И жизни смысл благослови…
Зная Блока, трудно, просто невозможно предположить, что в эти дни он мог усидеть дома.
Попробуем представить себе промозглую осеннюю петербургскую ночь, с дождем и порывистым холодным ветром с моря, тяжело бьющуюся в гранитном ложе Неву, «Аврору» перед Николаевским мостом, непроглядную тьму, редких прохожих, жмущихся к стенам, солдатские, матросские и красногвардейские патрули, пулеметы на широких ступенях Смольного, его не погасавшие во всю ночь окна…
Маяковский запомнил (и потом описал в поэме «Хорошо!») встречу с Блоком в одну из таких ночей – у костров, разложенных на Дворцовой площади.
…ладони
держа
у огня в языках,
греется
солдат.
Солдату
упал
огонь на глаза,
на клок
волос
лег.
Я узнал,
удивился,
сказал.
«Здравствуйте,
Александр
Блок..»
Блок и после дружины продолжал ходить в шинели и сапогах. Исхудавший, коротко подстриженный, в поношенной, выцветшей, но ладно пригнанной гимнастерке, он и впрямь был похож на солдата…
Блок посмотрел –
костры горят –
«Очень хорошо».
(Из тогдашнего ночного разговора, – они обогнули Зимний дворец, дошли до Детского подъезда, – Маяковский сделал неверный вывод о «двойственном» будто бы отношении Блока к революции. Здесь не место опровергать и поправлять Маяковского, – скажем ему спасибо за то, что память его сохранила блоковское «Очень хорошо».)
… Еще не вышиблены казаки Краснова из Царского и Гатчины, еще не усмирены мятежные юнкера, еще десятки тысяч рабочих строят баррикады и роют окопы за Московской заставой, а А.В.Луначарский, назначенный народным комиссаром по просвещению, уже публикует воззвание к гражданам новой России: «Залог спасения страны – в сотрудничестве живых и подлинно демократических сил ее. Мы верим, что дружные усилия трудового народа и честной просвещенной интеллигенции выведут страну из мучительного кризиса и поведут ее через законченное народовластие к царству социализма и братства народов».
Примерно в те же дни ВЦИК, только что избранный на Втором съезде Советов, сделал первую попытку собрать наиболее видных представителей столичной художественной интеллигенции – чтобы познакомиться и столковаться.
Пришло в Смольный всего несколько человек, – все они, как передает очевидец, могли бы разместиться на одном диване.
Поименно мы знаем шестерых: Всеволод Мейерхольд, Лариса Рейснер, художники Кузьма Петров-Водкин и Натан Альтман и два поэта – Александр Блок и Владимир Маяковский.
Факт, характеризующий судьбу русской поэзии в новом мире!
Никто из бывших на этом, смело можно сказать – историческом, совещании не удосужился рассказать о нем хотя бы кратко. Но самое главное известно: те, кто пришел, заявили, что поддерживают Советскую власть и готовы сотрудничать с нею.
Приятель Блока В.А.Зоргенфрей, свидетель добросовестный и точный, рассказал о том, как он навестил его вскоре после Октябрьского переворота.
Вечер. Темная пустынная Офицерская, наглухо запертые ворота, испуганная домовая охрана, проверка документов… Под окнами – выстрелы. Блок объясняет: это – каждый вечер; где-то поблизости громят винные погреба…
Речь, конечно, заходит о том, что произошло. Гость – в сомнении и смятении. Блок же говорит, что все продумал и прочувствовал «до конца» и что все свершившееся «надо принять».
… Он сразу же решил работать с большевиками. «Крылья у народа есть, а в уменьях и знаньях надо ему помочь» – с этой мыслью он жил и не отказывался ни от какого дела, в котором мог быть полезен.
Все, что делается во имя революции, все, что делается для народа, – все одинаково важно. Возникает ли вопрос о перестройке театра, затеваются ли (в небывалых масштабах) народные издания классиков, Блок отдается работе так, как он умел: аккуратно, деловито, с чувством величайшей ответственности.
Но не только о практической работе на пользу революции и народу думал Блок. Свой долг художника видел он в том, чтобы постичь смысл происходящего, проникнуть в душу революции и сказать об этом людям, России, всему миру.
С июня 1916 года он не написал ни строчки стихами. Такого с ним еще не случалось, и свое затянувшееся молчание переживал он тяжело. Нужно думать, ему изрядно досаждали бестактными расспросами…
«Пишете вы или нет? – Он пишет. – Он не пишет. Он не может писать. – Отстаньте. Что вы называете „писать“? Мазать чернилами по бумаге? – Это умеют делать все заведующие отделами 13-й дружины. Почем вы знаете, пишу я или нет? Я и сам это не всегда знаю».
Лишь в самом конце 1917 года что-то зашевелилось в самой глубине слухового сознания – ничего отчетливого, только какие-то издалека набегающие музыкальные волны…
И плыл и плыл
Затерян в снах
Души скудельной
Тоски смертельной
Бросаясь в вихорь вихревой
(Сребристый) месяц, лед хрустящий,
Окно в вечерней вышине,
И верь душе, и верь звенящей,
И верь натянутой струне…
Потом Блок пометит на этих набросках: «Вихрь зацветал».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191