Все было крупным и резким в этом Стриндберге – воинствующий гуманизм, страстная защита человеческой личности, вера в народ, за которым «вся власть и вся сила». Этого Стриндберга Максим Горький назвал самым близким себе писателем во всей европейской литературе: «Смел швед!.. Большой души человек».
Когда, год спустя, Август Стриндберг умер, Блок написал о нем, выдвинув на первый план такие черты его характера: мужество, твердость, прямота. «Старый Август» учит говорить обо всем точно, определенно, бескомпромиссно: да или нет. Более чем в ком-либо различимы в нем задатки «нового человека» – строгого, непреклонного, отважного, приспособленного для предстоящей жизни, когда каждая личность и общество в целом будут все упорнее бороться с полицейским государством. «Для Стриндберга не страшно многое, что страшно для других, и, может быть, больших, чем сам он, учителей, потому что он… демократ».
Пример Стриндберга окончательно утвердил Блока в его представлении о писателе как человеке «по преимуществу». Широкоплечий, мужественный, честный «старый Август» прошел через тяжелейшие испытания, блуждал по самым кривым путям, с вершин точного, научного знания кидался в глубокий омут духовидца Сведенборга, но «был всегда и больше всего человеком», и потому назвать его хочется «самым человеческим именем: товарищ» – именем, с которым связаны «заветные мысли о демократии».
Блок хотел быть таким же – собранным, твердым, стойким перед лицом любых испытаний, любых посягательств темных сил на человеческую душу. Хотел, старался, но далеко не всегда это ему удавалось. Сплошь и рядом темные силы одолевали. Уж такова была природа его душевного склада, его психики – непомерно повышенная чувствительность, врожденная предрасположенность к истолкованию в дурную сторону мельчайших явлений жизни, болезненная восприимчивость ее едва уловимых токов.
Душа поэта… Ведь даже яснейший и бесстрашный Пушкин отстаивал ее право на согласие с «суеверными приметами».
Так что же удивительного в том, что Стриндберг обернулся к Блоку и другим своим ликом, запечатленным в его поздних, отчасти автобиографических произведениях («Сын служанки», «Исповедь безумца», «Inferno», «Легенды»). Блок зачитывается этими мрачными, тревожными книгами, где человек постоянно испытывает необычайное душевное напряжение, ощущает враждебное вмешательство в свою жизнь какой-то нечистой силы, изнемогает от призраков и кошмаров, дурных предчувствий и предзнаменований. Говоря о Стриндберге, Блок коснулся и этой стороны его творчества: «С поразительной неотступностью следила за ним судьба, она подвергала его испытаниям, недоступным и невыносимым для человека средних сил».
Когда он писал это, он думал и о себе. Как все это было ему знакомо!
Потом он скажет, что жизнь вообще «заключается в постоянном качании маятника», а переживаемая трудная, трагическая эпоха придает этому качанию особенно широкий размах: «…пускай мы впадаем иногда в самое мрачное отчаяние, только пускай качается маятник, пусть он дает нам взлететь иногда из бездны отчаянья на вершину радости».
Имя этому качанию маятника, этому изначальному ритму – жизнь; остановка его есть смерть. Таким убеждением и жил Блок.
До чего же, в самом деле, разителен контраст двух начал, боровшихся, но и уживавшихся в одной человеческой душе! Устремленность навстречу вновь проснувшейся жизни, восторг упоения ее мощным освежающим дыханием – и непреодоленный страх перед этой самой жизнью… Забота о душевном и телесном здоровье, жадное желание обрести твердую, мужественную волю – и мучительное ощущение подстерегающих из-за угла преследований и гонений, подчас приобретающее характер настоящей фобии…
(Не потому ли во всем, что касалось внешнего обихода и отношений с людьми, он был так строг и сдержан, так невиданно аккуратен? Бесспорно, эта по-своему тоже едва ли не болезненная аккуратность была для него средством самодисциплины, помогала держать себя в руках. Этот сжигаемый безумной тревогой человек работал самозабвенно, истово и сосредоточенно, исписывая прекрасным, четким почерком, наилучшими ализариновыми чернилами четвертушки бумаги самого высшего качества. Вероятно, он не оставил без ответа ни единого письма, твердо помнил все имена и отчества, не терпел ни малейшего беспорядка в одежде. Вокруг него каждая вещь знала свое место. Все его писательское хозяйство – рукописи, книги, альбомы с репродукциями, вывезенными из путешествий, – все находилось в порядке идеально-образцовом. К.И.Чуковский верно заметил, что немыслимо было представить себе в руках у Блока или на его столе какую-нибудь замызганную бумажку.)
Вет он записывает: «Много в жизни всего – и хорошо жить, да». И тут же рядом: «Никогда ничего и не было, кроме тайных влияний».
Или: «Безумно люблю жизнь, с каждым днем больше, все житейское, простое и сложное, и бескрылое и цыганское». А через некоторое время: «Пока же боюсь проклятой жизни, отворачиваю от нее глаза».
Так оно и было, так оно и шло рядом – и то, и другое. «Мир прекрасен и в отчаяньи: противоречия в этом нет».
Я коротаю жизнь мою,
Мою безумную, глухую:
Сегодня – трезво торжествую,
А завтра – плачу и пою.
А что в конечном счете одолеет, победит – то или другое, покажет будущее.
Семнадцатого октября 1911-го Блок решил вести дневник. Первая запись начинается так: «Писать дневник, или по крайней мере делать от времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше время – великое и что именно мы стоим в центре жизни, т.е. в том месте, где сходятся все духовные нити, куда доходят все звуки… Мне скоро 31 год. Я много пережил лично и был участником нескольких, быстро сменивших друг друга, эпох русской жизни. Многое никуда не вписано, и много драгоценного безвозвратно потеряно».
Установка ясна: художник обязан свидетельствовать о происходящем вокруг него. Пусть Блок заблуждался, полагая, будто люди его круга находятся в «центре жизни», тогда как они составляли лишь «центр» узкой интеллигентской элиты, далекой от того, чем действительно жили страна, народ, общество. Важна и знаменательна сама тенденция, сама убежденность: «Я – художник, т.е. свидетель».
Дневник этих лет (Блок вел его более или менее систематически до июня 1913 года) – это не просто поденные записи, но нечто большее и внутренне цельное – человеческая исповедь, подкупающая удивительной прямотой и искренностью. Яснее чем что-либо другое из написанного Блоком дневник показывает его как человека, который «думал больше о правде, чем о счастье».
Важнее всего, что это дневник человека, с необыкновенной остротой ощутившего точку пересечения своего частного бытия с движением истории, присутствие исторического в своем личном, душевном, или, говоря знаменитыми словами Герцена, «отражение истории в человеке». Тем самым интимная исповедь приобретает более широкое значение. Недаром сам Блок собирался сделать хотя бы часть своих записей общим достоянием, издав их как «дневник писателя».
Что стало бы содержанием этой книги? Кроме размышлений о жизни, культуре, искусстве, – картины и сцены общественного бытия, в которых автор «Возмездия» видел точные приметы катастрофического разложения старой царской, буржуазной, мещанской России.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191
Когда, год спустя, Август Стриндберг умер, Блок написал о нем, выдвинув на первый план такие черты его характера: мужество, твердость, прямота. «Старый Август» учит говорить обо всем точно, определенно, бескомпромиссно: да или нет. Более чем в ком-либо различимы в нем задатки «нового человека» – строгого, непреклонного, отважного, приспособленного для предстоящей жизни, когда каждая личность и общество в целом будут все упорнее бороться с полицейским государством. «Для Стриндберга не страшно многое, что страшно для других, и, может быть, больших, чем сам он, учителей, потому что он… демократ».
Пример Стриндберга окончательно утвердил Блока в его представлении о писателе как человеке «по преимуществу». Широкоплечий, мужественный, честный «старый Август» прошел через тяжелейшие испытания, блуждал по самым кривым путям, с вершин точного, научного знания кидался в глубокий омут духовидца Сведенборга, но «был всегда и больше всего человеком», и потому назвать его хочется «самым человеческим именем: товарищ» – именем, с которым связаны «заветные мысли о демократии».
Блок хотел быть таким же – собранным, твердым, стойким перед лицом любых испытаний, любых посягательств темных сил на человеческую душу. Хотел, старался, но далеко не всегда это ему удавалось. Сплошь и рядом темные силы одолевали. Уж такова была природа его душевного склада, его психики – непомерно повышенная чувствительность, врожденная предрасположенность к истолкованию в дурную сторону мельчайших явлений жизни, болезненная восприимчивость ее едва уловимых токов.
Душа поэта… Ведь даже яснейший и бесстрашный Пушкин отстаивал ее право на согласие с «суеверными приметами».
Так что же удивительного в том, что Стриндберг обернулся к Блоку и другим своим ликом, запечатленным в его поздних, отчасти автобиографических произведениях («Сын служанки», «Исповедь безумца», «Inferno», «Легенды»). Блок зачитывается этими мрачными, тревожными книгами, где человек постоянно испытывает необычайное душевное напряжение, ощущает враждебное вмешательство в свою жизнь какой-то нечистой силы, изнемогает от призраков и кошмаров, дурных предчувствий и предзнаменований. Говоря о Стриндберге, Блок коснулся и этой стороны его творчества: «С поразительной неотступностью следила за ним судьба, она подвергала его испытаниям, недоступным и невыносимым для человека средних сил».
Когда он писал это, он думал и о себе. Как все это было ему знакомо!
Потом он скажет, что жизнь вообще «заключается в постоянном качании маятника», а переживаемая трудная, трагическая эпоха придает этому качанию особенно широкий размах: «…пускай мы впадаем иногда в самое мрачное отчаяние, только пускай качается маятник, пусть он дает нам взлететь иногда из бездны отчаянья на вершину радости».
Имя этому качанию маятника, этому изначальному ритму – жизнь; остановка его есть смерть. Таким убеждением и жил Блок.
До чего же, в самом деле, разителен контраст двух начал, боровшихся, но и уживавшихся в одной человеческой душе! Устремленность навстречу вновь проснувшейся жизни, восторг упоения ее мощным освежающим дыханием – и непреодоленный страх перед этой самой жизнью… Забота о душевном и телесном здоровье, жадное желание обрести твердую, мужественную волю – и мучительное ощущение подстерегающих из-за угла преследований и гонений, подчас приобретающее характер настоящей фобии…
(Не потому ли во всем, что касалось внешнего обихода и отношений с людьми, он был так строг и сдержан, так невиданно аккуратен? Бесспорно, эта по-своему тоже едва ли не болезненная аккуратность была для него средством самодисциплины, помогала держать себя в руках. Этот сжигаемый безумной тревогой человек работал самозабвенно, истово и сосредоточенно, исписывая прекрасным, четким почерком, наилучшими ализариновыми чернилами четвертушки бумаги самого высшего качества. Вероятно, он не оставил без ответа ни единого письма, твердо помнил все имена и отчества, не терпел ни малейшего беспорядка в одежде. Вокруг него каждая вещь знала свое место. Все его писательское хозяйство – рукописи, книги, альбомы с репродукциями, вывезенными из путешествий, – все находилось в порядке идеально-образцовом. К.И.Чуковский верно заметил, что немыслимо было представить себе в руках у Блока или на его столе какую-нибудь замызганную бумажку.)
Вет он записывает: «Много в жизни всего – и хорошо жить, да». И тут же рядом: «Никогда ничего и не было, кроме тайных влияний».
Или: «Безумно люблю жизнь, с каждым днем больше, все житейское, простое и сложное, и бескрылое и цыганское». А через некоторое время: «Пока же боюсь проклятой жизни, отворачиваю от нее глаза».
Так оно и было, так оно и шло рядом – и то, и другое. «Мир прекрасен и в отчаяньи: противоречия в этом нет».
Я коротаю жизнь мою,
Мою безумную, глухую:
Сегодня – трезво торжествую,
А завтра – плачу и пою.
А что в конечном счете одолеет, победит – то или другое, покажет будущее.
Семнадцатого октября 1911-го Блок решил вести дневник. Первая запись начинается так: «Писать дневник, или по крайней мере делать от времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше время – великое и что именно мы стоим в центре жизни, т.е. в том месте, где сходятся все духовные нити, куда доходят все звуки… Мне скоро 31 год. Я много пережил лично и был участником нескольких, быстро сменивших друг друга, эпох русской жизни. Многое никуда не вписано, и много драгоценного безвозвратно потеряно».
Установка ясна: художник обязан свидетельствовать о происходящем вокруг него. Пусть Блок заблуждался, полагая, будто люди его круга находятся в «центре жизни», тогда как они составляли лишь «центр» узкой интеллигентской элиты, далекой от того, чем действительно жили страна, народ, общество. Важна и знаменательна сама тенденция, сама убежденность: «Я – художник, т.е. свидетель».
Дневник этих лет (Блок вел его более или менее систематически до июня 1913 года) – это не просто поденные записи, но нечто большее и внутренне цельное – человеческая исповедь, подкупающая удивительной прямотой и искренностью. Яснее чем что-либо другое из написанного Блоком дневник показывает его как человека, который «думал больше о правде, чем о счастье».
Важнее всего, что это дневник человека, с необыкновенной остротой ощутившего точку пересечения своего частного бытия с движением истории, присутствие исторического в своем личном, душевном, или, говоря знаменитыми словами Герцена, «отражение истории в человеке». Тем самым интимная исповедь приобретает более широкое значение. Недаром сам Блок собирался сделать хотя бы часть своих записей общим достоянием, издав их как «дневник писателя».
Что стало бы содержанием этой книги? Кроме размышлений о жизни, культуре, искусстве, – картины и сцены общественного бытия, в которых автор «Возмездия» видел точные приметы катастрофического разложения старой царской, буржуазной, мещанской России.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191