«Ты знаешь мое отношение к Любе: что оно все пронизано несказанным. Что Люба для меня самая близкая из всех людей, сестра и друг. Что она понимает меня, что я в ней узнаю самого себя, преображенный и цельный. Я сам себя узнаю в Любе. Она мне нужна духом для того, чтобы я мог выбраться из тех пропастей, в которых – гибель. Я всегда борюсь с химерами, но химеры обступили меня. И спасение мое воплотилось в Любу. Она держит в своей воле мою душу. Самую душу, ее смерть или спасение я отдал Любе, и теперь, когда еще не знаю, что она сделает с моей душой, я – бездушен, мучаюсь и тревожусь. Люба нужна мне для путей несказанных, для полетов там, где «все новое». В «новом» и в «Тайне» я ее полюбил. И я всегда верю в возможность несказанных отношений к Любе. Я всегда готов быть ей только братом в пути по небу. Но я еще и влюблен в Любу. Безумно и совершенно. Но этим чувством я умею управлять… Саша, если Ты веришь в меня, если Ты знаешь, что я могу быть благороден, Тебе мне нечего объяснять, что бы Ты ни думал обо мне внешне, дурно и пошло. Ты – не такой. Ты должен взглянуть на мои отношения к Любови Дмитриевне только с двух противоположных точек зрения, Или поверить в несказанность моего отношения к Любе; но тогда, тогда я должен, прежде чем ехать за границу, или определяться в ненужном и внешнем, теперь же видеться с Любой… Если же все мои отношения к Любе мерить внешним масштабом (Ты на это имеешь право), тогда придется отрицать всю несказанность моей близости к Любе, придется сказать: «Это только влюбленность». Но тогда мне становится невозможным опираться на несказанный критерий; тогда я скажу Тебе: «я не могу не видать Любу». Но я признаю Твое право взглянуть на все «слишком просто», налагать veto на мои отношения к Любе. Только, Саша, тогда начинается драма, которая должна кончиться смертью одного из нас. Стоя на первой, несказанной, точке зрения, я готов каждую минуту сойти на внешнюю точку зрения. Милый брат, знай это: если несказанное мое кажется Тебе оскорбительным, мой любимый, единственный брат, я на все готов! Смерти я не боюсь, a ищу…»
Блок на эту ахинею не ответил.
Он не только не отвечал на многие письма Белого, но иные из них даже не вскрывал, и они так и остались нераспечатанными до конца тридцатых годов, когда я, подготавливая к печати переписку этих так остро столкнувшихся людей, не без душевного трепета разрезал нетронутые конверты.
Белый рвется в Петербург. Блоки просят не приезжать «ни в коем случае»: она – больна, у него – государственные экзамены.
Но ведь, как мы помним, Белый поклялся Любе, что, если она даже станет отрекаться от своей любви, он все равно должен этому не верить и разнести «все преграды».
С этим он и является. С его появлением обстановка еще более осложняется. «Все принимает красноватый характер», – сокрушенно записывает Е.П.Иванов. Люба плачет на его плече: «Очень тяжело… Один – не муж. Белый – искушение».
В довершение всех бед Белый совершил ужасную промашку – проболтался у Мережковских (где обожали сплетни), что Любовь Дмитриевна готова уйти с ним от Блока. Та, узнав об этом от простодушного Жени, пришла в страшное негодование: «Значит, я стала притчею во языцех!»
И в самом деле: Зинаида Гиппиус и ее сестра Тата – деятельная девица, художница, часто бывавшая у Блоков, азартно ринулись не только в обсуждение пикантной истории, но и в устроение судьбы Белого. Тата, игравшая не очень достойную роль «лазутчицы» Белого в доме Блоков и в письмах к нему докладывавшая обо всем, что там происходило, пустилась в рискованную проповедь: вот есть ведь освященный временем союз трех – Мережковский, Гиппиус, Философов, почему бы не быть и такому – Блок, Любовь Дмитриевна, Белый. Сестры выспрашивали, наставляли, благословляли. Потерявшему голову Белому внушалось: «Вы – для Любы, Люба – для вас».
Зинаида Николаевна захотела познакомиться с Любой (Блок до сих пор так и не удосужился свести их, – нужно думать, не хотел). Белый чуть ли не силком затащил Блоков в дом Мурузи. Люба понравилась Зинаиде: «Удивительно женственная натура». Даже Мережковский, обычно не замечавший посетительниц салона своей жены, растаял: «Да, что-то в ней есть». Люба была сильно возбуждена. Блок, закаменевший, уселся в углу, молчал.
Меня сжимал, как змей, диван,
Пытливый гость – я знал,
Что комнат бархатный туман
Мне душу отравлял.
В конце апреля Белый вернулся в Москву в счастливой уверенности, что «истинная любовь торжествует».
И вдруг – опять новый поворот на 180 градусов: Любовь Дмитриевна извещает Белого, что любовь их – «вздор» и что она не допустит появления его в Петербурге осенью (как было условлено), что ее героиня – ибсеновская Гильда – «имеет здоровую совесть, которой она и последует».
На этот раз она, кажется, действительно поставила точку. Вспоминая на склоне лет, как все было, она писала: «Я стремилась устроить жизнь, как мне нужно, как удобней… Я думала только о том, как бы избавиться от этой уже ненужной мне любви».
Вся Любовь Дмитриевна в этом запоздалом признании: она всегда стремилась жить «как удобней» и не пощадила ради этого ни Белого, ни – позже – Блока.
В мае Блоки перебрались в Шахматово. Ливень Бориных писем не иссякает. С каждой почтой на имя Любови Дмитриевны приходят толстые конверты. Письма объемом до ста страниц! В них по-прежнему и клятвы и упреки, обвинения в «лицемерии» и «мещанстве», даже в «контрреволюционности», невнятные слова о мщении. Тут же, однако, Белый сообщает, что издает свои «Симфонии» с посвящением: «Сестре и другу Л.Д.Б.» В это время он пишет «Кубок метелей» – четвертую симфонию, в идее и сюжете которой обнаруживаются намеки на его душевную драму: герой симфонии, Адам Петрович, рыцарски влюбленный в мистическую «Невесту», Светлову, проходит через тяжкие испытания – безумие, смерть, чтобы обрести «жизнь вечную».
О настроении Белого можно судить и по его взвинченно-истерическим стихам о собственной смерти:
В черном лежу сюртуке
С желтым –
С желтым
Лицом;
Образок в костяной руке.
Дилинь бим-бом!
Нашел в гробу
Свою судьбу.
–
Мне приятно.
На желтом лице моем выпали
Пятна.
Тема мертвеца продолжена в неважных стихах, где уже непосредственно фигурируют Блоки.
На череп шляпу я надвинул,
На костяные плечи – плед.
Жених бледнел и брови сдвинул,
Как в дом за ними шел я вслед.
И понял он, что обвенчалась
Она не с ним, а с мертвецом.
И молча ярость занималась
Над бледно-бешеным лицом.
Над ней склоняюсь с прежней лаской;
И ей опять видны, слышны:
Кровавый саван, полумаска,
Роптанья страстные струны,
Когда из шелестящих складок
Над ней клонюсь я, прежний друг.
И ей невыразимо гадок
С ней почивающий супруг.
В начале августа почта доставила в Шахматове нечто уже вовсе несообразное – «обрывки бумаги в отдельных конвертах с угрозами».
Блоки решают ехать в Москву, чтобы объясниться откровенно и до конца. Решение вызывает в семье некоторую панику: Александра Андреевна боится, что Боря «будет стрелять» в Сашу. Блок и Любовь Дмитриевна уверяют, что все кончится вздором, смеются и шутят. Тетка Марья заносит в дневник: «…ни малейшей жалости к Боре нет. Интересно то, что Сашура относится к нему с презрением, Аля с антипатией, Люба с насмешкой, и ни у кого не осталось прежнего».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191
Блок на эту ахинею не ответил.
Он не только не отвечал на многие письма Белого, но иные из них даже не вскрывал, и они так и остались нераспечатанными до конца тридцатых годов, когда я, подготавливая к печати переписку этих так остро столкнувшихся людей, не без душевного трепета разрезал нетронутые конверты.
Белый рвется в Петербург. Блоки просят не приезжать «ни в коем случае»: она – больна, у него – государственные экзамены.
Но ведь, как мы помним, Белый поклялся Любе, что, если она даже станет отрекаться от своей любви, он все равно должен этому не верить и разнести «все преграды».
С этим он и является. С его появлением обстановка еще более осложняется. «Все принимает красноватый характер», – сокрушенно записывает Е.П.Иванов. Люба плачет на его плече: «Очень тяжело… Один – не муж. Белый – искушение».
В довершение всех бед Белый совершил ужасную промашку – проболтался у Мережковских (где обожали сплетни), что Любовь Дмитриевна готова уйти с ним от Блока. Та, узнав об этом от простодушного Жени, пришла в страшное негодование: «Значит, я стала притчею во языцех!»
И в самом деле: Зинаида Гиппиус и ее сестра Тата – деятельная девица, художница, часто бывавшая у Блоков, азартно ринулись не только в обсуждение пикантной истории, но и в устроение судьбы Белого. Тата, игравшая не очень достойную роль «лазутчицы» Белого в доме Блоков и в письмах к нему докладывавшая обо всем, что там происходило, пустилась в рискованную проповедь: вот есть ведь освященный временем союз трех – Мережковский, Гиппиус, Философов, почему бы не быть и такому – Блок, Любовь Дмитриевна, Белый. Сестры выспрашивали, наставляли, благословляли. Потерявшему голову Белому внушалось: «Вы – для Любы, Люба – для вас».
Зинаида Николаевна захотела познакомиться с Любой (Блок до сих пор так и не удосужился свести их, – нужно думать, не хотел). Белый чуть ли не силком затащил Блоков в дом Мурузи. Люба понравилась Зинаиде: «Удивительно женственная натура». Даже Мережковский, обычно не замечавший посетительниц салона своей жены, растаял: «Да, что-то в ней есть». Люба была сильно возбуждена. Блок, закаменевший, уселся в углу, молчал.
Меня сжимал, как змей, диван,
Пытливый гость – я знал,
Что комнат бархатный туман
Мне душу отравлял.
В конце апреля Белый вернулся в Москву в счастливой уверенности, что «истинная любовь торжествует».
И вдруг – опять новый поворот на 180 градусов: Любовь Дмитриевна извещает Белого, что любовь их – «вздор» и что она не допустит появления его в Петербурге осенью (как было условлено), что ее героиня – ибсеновская Гильда – «имеет здоровую совесть, которой она и последует».
На этот раз она, кажется, действительно поставила точку. Вспоминая на склоне лет, как все было, она писала: «Я стремилась устроить жизнь, как мне нужно, как удобней… Я думала только о том, как бы избавиться от этой уже ненужной мне любви».
Вся Любовь Дмитриевна в этом запоздалом признании: она всегда стремилась жить «как удобней» и не пощадила ради этого ни Белого, ни – позже – Блока.
В мае Блоки перебрались в Шахматово. Ливень Бориных писем не иссякает. С каждой почтой на имя Любови Дмитриевны приходят толстые конверты. Письма объемом до ста страниц! В них по-прежнему и клятвы и упреки, обвинения в «лицемерии» и «мещанстве», даже в «контрреволюционности», невнятные слова о мщении. Тут же, однако, Белый сообщает, что издает свои «Симфонии» с посвящением: «Сестре и другу Л.Д.Б.» В это время он пишет «Кубок метелей» – четвертую симфонию, в идее и сюжете которой обнаруживаются намеки на его душевную драму: герой симфонии, Адам Петрович, рыцарски влюбленный в мистическую «Невесту», Светлову, проходит через тяжкие испытания – безумие, смерть, чтобы обрести «жизнь вечную».
О настроении Белого можно судить и по его взвинченно-истерическим стихам о собственной смерти:
В черном лежу сюртуке
С желтым –
С желтым
Лицом;
Образок в костяной руке.
Дилинь бим-бом!
Нашел в гробу
Свою судьбу.
–
Мне приятно.
На желтом лице моем выпали
Пятна.
Тема мертвеца продолжена в неважных стихах, где уже непосредственно фигурируют Блоки.
На череп шляпу я надвинул,
На костяные плечи – плед.
Жених бледнел и брови сдвинул,
Как в дом за ними шел я вслед.
И понял он, что обвенчалась
Она не с ним, а с мертвецом.
И молча ярость занималась
Над бледно-бешеным лицом.
Над ней склоняюсь с прежней лаской;
И ей опять видны, слышны:
Кровавый саван, полумаска,
Роптанья страстные струны,
Когда из шелестящих складок
Над ней клонюсь я, прежний друг.
И ей невыразимо гадок
С ней почивающий супруг.
В начале августа почта доставила в Шахматове нечто уже вовсе несообразное – «обрывки бумаги в отдельных конвертах с угрозами».
Блоки решают ехать в Москву, чтобы объясниться откровенно и до конца. Решение вызывает в семье некоторую панику: Александра Андреевна боится, что Боря «будет стрелять» в Сашу. Блок и Любовь Дмитриевна уверяют, что все кончится вздором, смеются и шутят. Тетка Марья заносит в дневник: «…ни малейшей жалости к Боре нет. Интересно то, что Сашура относится к нему с презрением, Аля с антипатией, Люба с насмешкой, и ни у кого не осталось прежнего».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191