А затем в кустах наконец крик. Это был настоящий вопль. Кого-то мы при стрельбе зацепили пулей… Ах, как он вопил!.. Ему, похоже, заткнули рот. Но он кляп выбил, вытолкнул и опять вопил.
Его уносили… Вопли отдалялись. Даже нам с расстояния было хорошо его слышно.
Вся ли ушла засада?.. или часть?.. У нас еще был подствольник на заднем сиденье. Я взял его в руки… Но Гусарцев сказал – погоди.
Мы стояли, как бы испугавшись тишины и вдруг закончившейся стрельбы. Чуть рокотал мотор.
Солдатская мать подняла голову. Я дал ее шее отдохнуть… Но затем снова пригнул ее голову на сиденье. Она там тихонько чихала. На сиденье много пыли.
Выждав минуту-две, мы медленно двинулись вперед… Туда, к тем кустам… Готовые к вариантам – и дать задний ход, и рвануть… А они, конечно, нас караулили.
Им все равно, кого караулить. Вряд ли это боевики… Чтобы забрать оружие… Чтобы забрать машину. Чтобы раздеть тебя, в конце концов. Когда сидишь в кустах, мимо проходит и проезжает много интересного.
Но им не повезло. Не каждый же раз с добычей.
Нам даже не пришлось пострелять повторно… Оказывается, мы еще кого-то ранили первыми пулями… юнца… Такой жалобный был плач. Нежный. Так плачут только юнцы. Их плач, если вслушаться, обращен не только к своим. Но и к нейтральным. Но и к врагам. Просто плач в кустах… Среди глухой ночи… Душа притихла. Душа моя ему сочувствовала. Но что поделать, дорогой?!. Война.
В кустах опять занялись плачущим… Он до небес доставал всю округу своим тонким голосишком… А мы воспользовались. Момент – из лучших. Я подтолкнул Колю. И наш джип рванул мимо засады. Жмясь к противоположному краю дороги. Даже выскакивая опасно за край… Проскочили.
Ехали, и теперь вместо звонкого раненого юнца тихонько голосила солдатская мать. “Вы можете сесть”, – сказал я ей. Но она так и лежала, припав к пыльному сиденью. Плакала. От пережитого.
Вряд ли нас стерегли боевики… Просто напасть и просто пограбить. Голодные. Из пригорода. С кучей детишек… Работы у них никакой. Руслан-Рослик презрительно звал их – селяне.
Едва только ворота открылись, мне сказали. Охрана сказала. Доложили, что мои контуженные, мои тихие солдатики, дали деру. Сбежали. Сегодня… На ночь глядя…
– Б….! – ругнулся я.
Глупо. Просто глупо… И как досадно. Ну, не засранцы оба?
– Обойдется, т-рищ майор. Хлопчики в бою бывали, – утешал Крамаренко.
– Какой, к чертям, бой, если они без автоматов!.. Что за кретины!
– Один с автоматом…
Я даже не мог бы сказать, лучше это для нашего случая или хуже.
– Выкрал как-то, т-рищ майор. Ефрейтора Снегиря надо поспрашивать.
– Вот ты и поспрашивай!
Я устал… Немыслимо хотел спать. Я еще велел Крамаренке – солдатскую мать на ночь определи! Устрой. Чтоб выспалась!.. Ей к сыну – в спокойную сторону, до Гудермеса… Дня через два будет туда колонна. Понял?
Я ушел к себе на ночь. Повалился спать… Но теперь сон не шел.
Где сейчас пацаны?.. Из Ханкалы эти засранцы выбрались, это уже ясно. Или уже взяты патрулем и кукуют где-нибудь глубоко в комендатуре, в недрах… Сидят… Нет, нет, за пригороды Грозного на большую дорогу они, опытные, выбрались… А дальше?.. Ничейное серединное пространство… Будут проситься в машины… Колонна, идущая сейчас из Ханкалы в сторону Ведено, только и обязательно боевая. Только если на дело… Колонна, если на дело, вряд ли их подберет. Проскочат на скорости… Даже таракана на бронь не посадят. (Разве что на обратном пути.) А без брони, без какого-никакого БТРа пацанам до Ведено не добраться. Там непролаз… Там чичи. Или, на выбор, к крестьянам чеченским в яму. В рабы!.. Поработайте теперь там на природе! Не все же бочки катать.
Я все-таки позвонил в грозненскую комендатуру. Ночному дежурному. И даже попросил разбудить офицера. Побег есть побег… Вполне могло быть, что пацаны патрулю где-то попались. Могло быть, их расспрашивают – трясут по полной программе.
– Двое солдат… – повторил я офицеру. – Они у меня работали… Евский и Алабин… Рядовые… Нет, ничего не совершили. Нормальные солдатики. Но малость шизанутые.
В комендатуре о них ничего не знали.
Я еще позвонил на узловой пост по той дороге. Тоже нет… Нигде их не знали, не видели… Пусто… Неужели сумели из пригородов Грозного выбраться – и уйти достаточно далеко?
Было противно, тускло на душе. Я звонил еще и утром, но все пусто… пусто. И только обязательно переспрашивали фамилию Алика. С удивлением:
– Ебский?
Их не было трое суток.
Но на четвертые они вернулись. Охрана пустила их на склады как своих… Голодные, измученные, а главное, пристыженные неудачей… Хотя что за неудача?! Это же как смотреть!.. Ведь не попались. Ведь трое суток. Если знать грозненские реалии, для контуженных солдат это ничуть не было их личным поражением в игре с недремными патрулями – разве что изнурительная, долгая ничья. Я и впрямь подумал тогда об их прошлом недолгом (месяц, что ли) опыте в разведроте. Что-то ценное (бесценное) они там, в разведроте, за тот один месяц поимели. Как-никак! Прихватили себе в ноздри… Что-то сверхосторожное, роднящееся с волчьим нюхом… Вело их. Подсказывало… Что-то удержалось в уголках их ноздрей.
Что-то вело их, хотя так и не вывело.
Я не стал в первый день ни бранить их, ни попрекать. Ни повторять, что без меня – им не уйти… Я даже не захотел с ними поговорить по их возвращении. Я велел им прийти только на третий день… Когда они малость отлежались. Когда они уже со всеми вместе катали бочки.
Ко мне в кабинет их привел Крамаренко. Сам он вышел, стоял у дверей, притаившись. На всякий случай… Он хорошо чувствовал, когда во мне собирался гнев.
Гнев и злость. Как я на них орал!
Я начал с Алика, он все-таки более вменяем:
– Ты же, сучонок, на краю стоял… Мать-перемать! Я даже не говорю о чичах. Я о наших… Что? Соскучились по допросу? Соскучились по хорошо проветренной холодной камере?.. Ты же шел без автомата. Мудак! Засранец! Сочли бы дезертиром… Ты знаешь, что такое попасть в дезертиры?
Я не все помню, что я орал. И даже Крамаренко, стоявший за дверью, не помнит. Он только сказал, что его прошиб пот… Он вынимал платок. И много раз прикладывал ко лбу, к шее… И разок-другой его даже качнуло моим криком. Крамаренке казалось, что ему в голову вбивают гвоздь.
Когда на кого орешь – привязываешься. Брань роднит, не знаю уж почему. С каждой угрозой, с каждым моим матом-перематом они оба на копейку становились мне дороже. Так получилось.
Я выгнал этих контуженных чуть не пинками, а потом позвал Крамаренко и вынул водку. Чтобы не пить одному.
Спрашивающий сразу возьмет их за жабры – как отбились от части? Беглые есть беглые… Что это был за разрыв снаряда, когда контузило сразу обоих? А что за калибр? А есть ли вообще у боевиков такой калибр?.. И как это они, контуженные, при таком разрыве не потеряли друг друга… или держались за ручку… как детки? Не помните?.. Как это не помните?
Одного от другого отделят. Отыскивать скрытую вину… Скрываемую вину… А где шлялись так долго? А в каком ущелье чичи напали? Отыскивать вину солдата – это почти в радость. Дезертир?.. Или всего лишь трус?.. Или, может, из тех, кто зовет офицеров шакалами и при случае стреляет в спину?
Спрашивающие все таковы. Они сперва наслаждаются.
Пацан будет каяться. Пацан будет ползать у его ног. Да, он виноват. Он виноват, что его контузило… Согласен!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91