Лицо этого офицера было покрыто потом; на мундире его темнели пятна крови.
– Генерал!.. – сказал он задыхавшимся голосом.
– Молчать! – закричал Бустаменте, указывая ему на вождя, равнодушного по наружности, но следовавшего со вниманием за всеми его движениями. – Вождь, – обратился Бустаменте к Антинагюэлю, – я должен отдать приказания этому офицеру, приказания, не терпящие отлагательства; если вы мне позволите, мы через минуту будем продолжать наш разговор.
– Хорошо, – отвечал вождь, – пусть отец мой не беспокоится, я имею время ждать.
И, поклонившись, он медленно вышел из палатки.
– О! – прошептал Бустаменте. – Демон! Если когда-нибудь ты попадешься мне в руки!..
Но заметив, что гнев увлек его слишком далеко, он закусил губы и обернулся к офицеру, который оставался неподвижен:
– Ну! Диего, какие известия? Мы победители? Офицер покачал головой.
– Нет, – отвечал он, – Мрачные Сердца помешали.
– О! – вскричал Бустаменте. – Неужели я никогда не смогу раздавить их? Как это было?
– Враги построили баррикады, дон Тадео всем распоряжался.
– Дон Тадео! – вскричал Бустаменте.
– Да, тот, кого так неудачно расстреляли.
– О! Это война насмерть.
– Часть войска, увлеченная офицерами, подкупленными Мрачными Сердцами, перешла на их сторону. Теперь дерутся во всех улицах города с неслыханным ожесточением. Я должен был проехать сквозь град пуль, чтобы предупредить вас.
– Мы не можем терять ни минуты. Проклятие! – вскричал Бустаменте. – Я не оставлю камня на камне в этом проклятом городе!
– Да; но сначала нам надо завоевать его, а это дело трудное, генерал, клянусь вам, – отвечал старый солдат, всегда говоривший откровенно.
– Хорошо! Хорошо! – отвечал Бустаменте. – Прикажите бить тревогу. Пусть каждый кавалерист возьмет на лошадь пехотинца.
Дон Панчо Бустаменте был в ярости. Несколько минут он бегал по палатке как лютый зверь в клетке; это неожиданное сопротивление после принятых им мер предосторожности, взъярило его до крайности. Вдруг подняли полог палатки.
– Кто там? – закричал он. – А! Это вы, вождь... Ну! Что скажете вы, наконец?
– Я видел, как ушел ваш офицер и подумал, что, может быть, отец мой не прочь меня видеть, – отвечал индеец своим льстивым голосом.
– Это справедливо, вы правы, я в самом деле рад вас видеть; забудьте, что мы говорили, вождь; я принимаю все ваши условия – довольны вы на этот раз?
– Да. Стало быть, вы согласны и на то условие, которое касается Вальдивии?
– Совершенно! – сказал Бустаменте с глухой яростью.
– А!
– Но так как эта провинция возмутилась, то для того, чтобы отдать вам ее, я должен навести в ней порядок, не правда ли?
– Да, конечно.
– Я желаю честно исполнить все обязательства, которые принимаю по отношению к вам; поэтому я немедленно иду против мятежников. Хотите помочь мне усмирить их?
– Это справедливо, тем более, что я буду трудиться Для самого себя.
– Сколько у вас всадников под рукой?
– Тысяча двести.
– Хорошо! – сказал Бустаменте. – Более нам не нужно.
Явился Диего.
– Войска готовы, они ждут только приказаний вашего превосходительства, – сказал он.
– На лошадей. Едем! Едем! А вы, вождь, едете со мной?
– Пусть едет отец мой; мои воины и я пойдем за ним.
Через десять минут Бустаменте со всеми своими солдатами поскакал во весь опор к Вальдивии, Антинагюэль следил за ним некоторое время глазами со вниманием, потом вернулся к своим ульменам, говоря сквозь зубы.
– Оставим бледнолицых истреблять друг друга... для нас всегда будет время принять участие в этом деле!
ГЛАВА XXXII
На горе
Когда граф де Пребуа Крансэ пал под ударами неизвестных убийц, донна Розарио так испугалась, что потеряла сознание.
Когда она пришла в себя, была ночь. Несколько минут она пыталась сосредоточиться. Наконец это удалось ей, она глубоко вздохнула и прошептала голосом тихим и полным ужаса:
– Боже мой! Боже мой! Что случилось?
Потом, открыв глаза, она посмотрела вокруг себя.
Но ей не удалось что-нибудь увидеть: тяжелое одеяло лежало на ней и закрывало ей лицо. С тем упорством, которое отличает всех пленников и есть ни что иное, как инстинкт свободы, бедная девушка старалась отдать себе отчет в своем положении. Насколько могла она судить, она лежала на лошаке, между двумя тюками; веревка, обвязанная вокруг ее пояса, мешала ей встать, но руки ее были свободны. У лошака была неровная, тряская походка, свойственная этой породе: она заставляла молодую девушку на каждом шагу ужасно страдать. На донну Розарио набросили, вместо одеяла, лошадиную попону, без сомнения, затем, чтобы предохранить ее от обильной ночной росы, или, может быть, для того, чтобы не дать ей узнать дорогу, по которой ее везли.
Пленница потихоньку и с величайшими предосторожностями сняла попону с лица и осмотрелась. Ночь была темная. Луна проливала сквозь тучи слабый и тусклый свет.
Приподняв голову, молодая девушка успела рассмотреть нескольких всадников, ехавших позади и впереди лошака, который ее вез. Эти всадники были индейцы. Караван, довольно многочисленный – он, казалось, состоял из двадцати человек – ехал по узкой тропинке, проходившей между двумя крутыми горами. Тропинка эта шла довольно покато; лошади и лошаки, вероятно, утомленные продолжительной ездой, шли шагом. Молодая девушка, едва оправившись от недавнего обморока, не знала, сколько времени протекло после ее похищения; однако сосредоточившись и припомнив в котором часу она стала жертвой гнусного похищения, она рассчитала, что с тех пор, как она была в плену, прошло около двенадцати часов.
Вконец обессиленная бедняжка опустила голову, подавив вздох отчаяния и закрыв глаза, погрузилась в глубокое раздумье. Донна Розарио не знала, с кем она находилась. Много раз, это правда, дон Тадео говорил ей об ужасном враге, с ожесточением стремившемся погубить ее, об одной женщине, ненависть которой беспрестанно бодрствовала, готовая принести ее в жертву при первом благоприятном случае.
Но кто была эта женщина? Какова была причина этой ненависти. Не в руках ли этой женщины находилась она теперь? И если так, то зачем она не принесла уже ее в жертву своему мщению? По какой причине сохранена ее жизнь? Какая мука предназначается ей?
Эти мысли и еще многие другие проносились в уме молодой девушки. Неизвестность была для нее ужасной мукой, так что даже самая суровая правда была бы для нее почти утешением. Человек так создан, что более всего боится неизвестного. Воображение создает страшные призраки, которые превосходят действительную опасность, как бы ни была она ужасна. Словом, осужденный, идущий на казнь, страдает более от опасений, которые причиняет ему страх смерти, ожидающей его, нежели будет он страдать от физической боли самой этой смерти.
Таково было положение донны Розарио; ум ее, отягченный беспокойством и мрачным предчувствием, заставлял ее опасаться страданий, о которых одна мысль леденила кровь в ее жилах.
Караван между тем продолжал путь. Он выехал из оврага и взбирался по тропинке, идущей по краю пропасти, в глубине которой шумели невидимые волны. Иногда камень, выбитый копытом лошака, со зловещим шумом катился с горы и падал в бездну, которая оглашалась на минуту печальным звуком. Ветер свистел сквозь сосны и лиственницы, с ветвей которых частый дождь сухих иголок падал на путешественников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
– Генерал!.. – сказал он задыхавшимся голосом.
– Молчать! – закричал Бустаменте, указывая ему на вождя, равнодушного по наружности, но следовавшего со вниманием за всеми его движениями. – Вождь, – обратился Бустаменте к Антинагюэлю, – я должен отдать приказания этому офицеру, приказания, не терпящие отлагательства; если вы мне позволите, мы через минуту будем продолжать наш разговор.
– Хорошо, – отвечал вождь, – пусть отец мой не беспокоится, я имею время ждать.
И, поклонившись, он медленно вышел из палатки.
– О! – прошептал Бустаменте. – Демон! Если когда-нибудь ты попадешься мне в руки!..
Но заметив, что гнев увлек его слишком далеко, он закусил губы и обернулся к офицеру, который оставался неподвижен:
– Ну! Диего, какие известия? Мы победители? Офицер покачал головой.
– Нет, – отвечал он, – Мрачные Сердца помешали.
– О! – вскричал Бустаменте. – Неужели я никогда не смогу раздавить их? Как это было?
– Враги построили баррикады, дон Тадео всем распоряжался.
– Дон Тадео! – вскричал Бустаменте.
– Да, тот, кого так неудачно расстреляли.
– О! Это война насмерть.
– Часть войска, увлеченная офицерами, подкупленными Мрачными Сердцами, перешла на их сторону. Теперь дерутся во всех улицах города с неслыханным ожесточением. Я должен был проехать сквозь град пуль, чтобы предупредить вас.
– Мы не можем терять ни минуты. Проклятие! – вскричал Бустаменте. – Я не оставлю камня на камне в этом проклятом городе!
– Да; но сначала нам надо завоевать его, а это дело трудное, генерал, клянусь вам, – отвечал старый солдат, всегда говоривший откровенно.
– Хорошо! Хорошо! – отвечал Бустаменте. – Прикажите бить тревогу. Пусть каждый кавалерист возьмет на лошадь пехотинца.
Дон Панчо Бустаменте был в ярости. Несколько минут он бегал по палатке как лютый зверь в клетке; это неожиданное сопротивление после принятых им мер предосторожности, взъярило его до крайности. Вдруг подняли полог палатки.
– Кто там? – закричал он. – А! Это вы, вождь... Ну! Что скажете вы, наконец?
– Я видел, как ушел ваш офицер и подумал, что, может быть, отец мой не прочь меня видеть, – отвечал индеец своим льстивым голосом.
– Это справедливо, вы правы, я в самом деле рад вас видеть; забудьте, что мы говорили, вождь; я принимаю все ваши условия – довольны вы на этот раз?
– Да. Стало быть, вы согласны и на то условие, которое касается Вальдивии?
– Совершенно! – сказал Бустаменте с глухой яростью.
– А!
– Но так как эта провинция возмутилась, то для того, чтобы отдать вам ее, я должен навести в ней порядок, не правда ли?
– Да, конечно.
– Я желаю честно исполнить все обязательства, которые принимаю по отношению к вам; поэтому я немедленно иду против мятежников. Хотите помочь мне усмирить их?
– Это справедливо, тем более, что я буду трудиться Для самого себя.
– Сколько у вас всадников под рукой?
– Тысяча двести.
– Хорошо! – сказал Бустаменте. – Более нам не нужно.
Явился Диего.
– Войска готовы, они ждут только приказаний вашего превосходительства, – сказал он.
– На лошадей. Едем! Едем! А вы, вождь, едете со мной?
– Пусть едет отец мой; мои воины и я пойдем за ним.
Через десять минут Бустаменте со всеми своими солдатами поскакал во весь опор к Вальдивии, Антинагюэль следил за ним некоторое время глазами со вниманием, потом вернулся к своим ульменам, говоря сквозь зубы.
– Оставим бледнолицых истреблять друг друга... для нас всегда будет время принять участие в этом деле!
ГЛАВА XXXII
На горе
Когда граф де Пребуа Крансэ пал под ударами неизвестных убийц, донна Розарио так испугалась, что потеряла сознание.
Когда она пришла в себя, была ночь. Несколько минут она пыталась сосредоточиться. Наконец это удалось ей, она глубоко вздохнула и прошептала голосом тихим и полным ужаса:
– Боже мой! Боже мой! Что случилось?
Потом, открыв глаза, она посмотрела вокруг себя.
Но ей не удалось что-нибудь увидеть: тяжелое одеяло лежало на ней и закрывало ей лицо. С тем упорством, которое отличает всех пленников и есть ни что иное, как инстинкт свободы, бедная девушка старалась отдать себе отчет в своем положении. Насколько могла она судить, она лежала на лошаке, между двумя тюками; веревка, обвязанная вокруг ее пояса, мешала ей встать, но руки ее были свободны. У лошака была неровная, тряская походка, свойственная этой породе: она заставляла молодую девушку на каждом шагу ужасно страдать. На донну Розарио набросили, вместо одеяла, лошадиную попону, без сомнения, затем, чтобы предохранить ее от обильной ночной росы, или, может быть, для того, чтобы не дать ей узнать дорогу, по которой ее везли.
Пленница потихоньку и с величайшими предосторожностями сняла попону с лица и осмотрелась. Ночь была темная. Луна проливала сквозь тучи слабый и тусклый свет.
Приподняв голову, молодая девушка успела рассмотреть нескольких всадников, ехавших позади и впереди лошака, который ее вез. Эти всадники были индейцы. Караван, довольно многочисленный – он, казалось, состоял из двадцати человек – ехал по узкой тропинке, проходившей между двумя крутыми горами. Тропинка эта шла довольно покато; лошади и лошаки, вероятно, утомленные продолжительной ездой, шли шагом. Молодая девушка, едва оправившись от недавнего обморока, не знала, сколько времени протекло после ее похищения; однако сосредоточившись и припомнив в котором часу она стала жертвой гнусного похищения, она рассчитала, что с тех пор, как она была в плену, прошло около двенадцати часов.
Вконец обессиленная бедняжка опустила голову, подавив вздох отчаяния и закрыв глаза, погрузилась в глубокое раздумье. Донна Розарио не знала, с кем она находилась. Много раз, это правда, дон Тадео говорил ей об ужасном враге, с ожесточением стремившемся погубить ее, об одной женщине, ненависть которой беспрестанно бодрствовала, готовая принести ее в жертву при первом благоприятном случае.
Но кто была эта женщина? Какова была причина этой ненависти. Не в руках ли этой женщины находилась она теперь? И если так, то зачем она не принесла уже ее в жертву своему мщению? По какой причине сохранена ее жизнь? Какая мука предназначается ей?
Эти мысли и еще многие другие проносились в уме молодой девушки. Неизвестность была для нее ужасной мукой, так что даже самая суровая правда была бы для нее почти утешением. Человек так создан, что более всего боится неизвестного. Воображение создает страшные призраки, которые превосходят действительную опасность, как бы ни была она ужасна. Словом, осужденный, идущий на казнь, страдает более от опасений, которые причиняет ему страх смерти, ожидающей его, нежели будет он страдать от физической боли самой этой смерти.
Таково было положение донны Розарио; ум ее, отягченный беспокойством и мрачным предчувствием, заставлял ее опасаться страданий, о которых одна мысль леденила кровь в ее жилах.
Караван между тем продолжал путь. Он выехал из оврага и взбирался по тропинке, идущей по краю пропасти, в глубине которой шумели невидимые волны. Иногда камень, выбитый копытом лошака, со зловещим шумом катился с горы и падал в бездну, которая оглашалась на минуту печальным звуком. Ветер свистел сквозь сосны и лиственницы, с ветвей которых частый дождь сухих иголок падал на путешественников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135