— Двадцатое более или менее февраля. El grito de la Floridita98.
— Торжественный момент! — сказал Томас Хадсон. — Ты умеешь писать, Умница Лил? Можешь все это увековечить?
— Писать я умею. Но сейчас я ничего не напишу.
— Есть еще несколько проблем, по которым мы должны определить свою позицию, — сказал Alcaldo Peor. — Слушайте, Северный Колосс, почему бы вам не заплатить за следующую порцию? Вы убедились, что мой кредит мужественно выдержал все наши атаки. Но мы же знаем, что он на исходе, так зачем его, бедняжку, еще и приканчивать? Давайте, Колосс, давайте.
— Не называйте меня Колоссом. Мы же против этого Колосса.
— Ладно, хозяин. А вы, собственно, чем занимаетесь?
— Я ученый.
— Sobre todo en la cama99, — сказала Умница Лил. — Он глубоко изучил Китай.
— Ладно. Все равно этот раз платите вы, — сказал Alcaldo Peor. — И давайте дальше обсуждать нашу платформу.
— Что мы скажем о Домашнем очаге?
— Это предмет священный. Домашний очаг пользуется таким же уважением, как и религия. Тут надо проявить осторожность и деликатность. Ну, скажем, так: Abajo los padres de familias100?
— Это уважительно. Но не лучше ли просто — Долой Домашний очаг?
— Abajo el Home101. Чувства здесь выражены прекрасные. Но многие могут спутать этот очаг с настоящим очагом.
— А о детях что скажем?
— Пустите детей и не мешайте им приходить ко мне, как только они достигнут возрастного ценза и смогут участвовать в выборах, — сказал Alcaldo Peor.
— Теперь развод, — сказал Томас Хадсон.
— Тоже щекотливая тема, — сказал Alcaldo Peor. — Bastante espinoso102. А вы сами как относитесь к разводу?
— Может, развода касаться не следует? А то это будет противоречить нашей кампании в пользу Домашнего очага.
— Ладно, отставить. Теперь давайте посмотрим…
— Куда ты посмотришь? — сказала Умница Лил. — Ты же совсем окосел!
— Не осуждай меня, женщина, — сказал Alcaldo Peor. — Одну вещь мы должны сделать.
— Какую?
— Orinar103.
— Поддерживаю, — услышал себя со стороны Томас Хадсон. — Это основное.
— Отсутствие водопровода тоже основное. А это основано на воде.
— Вернее, на алкоголе.
— По сравнению с водой процент алкоголя невелик. В основе вода. Вот вы ученый. Какой процент воды у нас в организме?
— Восемьдесят семь целых и три десятых процента, — сказал Томас Хадсон наугад, зная, что это неверно.
— Точно, — сказал Alcaldo Peor. — Ну как, пойдем, пока ноги ходят?
В мужской уборной спокойный, благородного вида негр читал розенкрейцеровскую брошюру. Он прорабатывал недельное задание по курсу изучаемых им наук. Томас Хадсон почтительно приветствовал его, и негр так же почтительно ответил ему.
— На улице сегодня холодно, сэр, — заметил служитель, читавший религиозную брошюру.
— В самом деле, холодно, — сказал Томас Хадсон. — Как твои занятия?
— Очень хорошо, сэр. Не хуже, чем можно было ожидать.
— Прекрасно, — сказал Томас Хадсон. Потом, обратившись к Alcalde Peor, у которого что-то там не ладилось: — В Лондоне есть клуб, одна половина членов которого испытывает трудности с мочеиспусканием, а другая страдает недержанием мочи. Я тоже был членом этого клуба.
— Великолепно, — сказал Alcalde Peor, закончив свою работу. — Как он назывался, этот клуб? Не El Club Mundial104?
— Нет. По правде говоря, я забыл его название.
— Забыли название своего клуба?
— Да. А что тут такого?
— Давайте сделаем еще разок. Сколько стоит помочиться?
— Сколько дадите, сэр.
— Я плачу, — сказал Томас Хадсон. — Обожаю платить за это дело. Будто цветы покупаешь.
— Может, это был Королевский автоклуб? — спросил негр, подавая ему полотенце.
— Нет, ни в коем случае.
— Извините, сэр, — сказал адепт розенкрейцеров. — Я знаю, это один из самых больших клубов в Лондоне.
— Правильно, — сказал Томас Хадсон. — Один из самых больших. Вот, возьми, купишь себе на это что-нибудь хорошее. — Он дал негру доллар.
— Зачем вы дали целый песо? — спросил Alcalde Peor, когда они вышли за дверь и вернулись в сутолоку бара-ресторана и в грохот, доносившийся с улицы.
— Он мне не нужен.
— Hombre, — сказал Alcalde Peor. — Как вы себя чувствуете? Хорошо? О'кей?
— Вполне, — сказал Томас Хадсон. — Вполне о'кей. Большое вам спасибо.
— Как ездилось? — спросила со своего табурета у стойки Умница Лил. Томас Хадсон посмотрел на нее и опять словно бы впервые увидел. Она показалась ему много толще и гораздо темнее лицом.
— Хорошо ездилось, — сказал он. — В путешествии всегда встречаешь интересных людей.
Умница Лил положила руку ему на бедро и ласково сжала, но он уже не смотрел на Умницу Лил, он смотрел мимо смуглых кубинских лиц и светлых панам, мимо пьющих и играющих в кости, туда, где за распахнутыми дверьми белела залитая солнцем площадь, и вдруг увидел, как к дверям подкатила машина, и швейцар, сняв фуражку, отворил заднюю дверцу, и из машины вышла она.
Это была она. Только она умела выйти так из машины, деловито, и легко, и красиво, и в то же время так, будто она оказывала большую честь тротуару, ступив на него ногой. Вот уже много лет все женщины старались походить на нее, кое-кто даже не без успеха. Но стоило появиться ей — и становилось ясно, что это лишь жалкие подделки. Сейчас на ней была военная форма. Она улыбнулась швейцару, о чем-то его спросила, он ответил, сияя от удовольствия, и она прошла прямо в бар. За ней шла еще одна женщина, тоже в военной форме.
Томас Хадсон встал с места, что-то сдавило ему грудную клетку, и сделалось трудно дышать. Она уже заметила его и шла к нему по свободному неширокому проходу между стойкой и столиками. Ее спутница шагала следом.
— Извините меня, — сказал Томас Хадсон Умнице Лил и Alcalde Peor. — Мне нужно поговорить с одной знакомой.
Они встретились на середине прохода, и он сжал ее в объятиях. Они сжимали друг друга так, что, кажется, крепче уже нельзя было, и он целовал ее крепко и бережно, и она тоже целовала его и руками ощупывала его плечи.
— Ты, — сказала она. — Ты. Ох, ты.
— Чертовка, — сказал он. — Как ты попала сюда?
— Очень просто — из Камагуэя.
На них стали оглядываться, и он приподнял ее, все так же тесно прижимая к себе, и еще раз поцеловал, а потом снова поставил на пол и взял за руку и потянул к столику у стены.
— Здесь нельзя так, — сказал он. — Нас могут арестовать.
— Ну и пусть арестуют, — сказала она. — Знакомься, это Гинни. Моя секретарша.
— Привет, Гинни, — сказал Томас Хадсон. — Помогите мне усадить эту сумасшедшую за столик.
Гинни была симпатичная, очень некрасивая девица. Одеты они обе были одинаково: офицерская куртка, только без знаков различия, рубашка с галстуком, юбка, чулки и ботинки на низком каблуке. На голове пилотка, а на левом плечо нашивка, каких Томас Хадсон раньше никогда не видал.
— Сними пилотку, чертовка.
— Не полагается.
— Сними.
— Ну так и быть.
Она сняла пилотку и тряхнула рассыпавшимися волосами, а потом, откинув голову, посмотрела на Томаса Хадсона, и он увидел знакомый открытый лоб, и знакомую колдовскую волнистость волос все такого же цвета спелой пшеницы с серебристым отливом, и высокие скулы, и чуть запавшие щеки под ними, чуть запавшие, от чего, как ни взглянешь, так и защемит сердце, и плосковатый нос, и размазанные его поцелуями губы, и прелестный подбородок, и линию шеи.
— Как я выгляжу?
— Сама знаешь.
— Тебе уже приходилось целовать женщину в таком костюме? И оцарапываться о пуговицы армейского образца?
— Нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110