Новым, страшным светом озарено для нас теперь то, что было тогда.
Новые вопросы встают в душе...
Кто они, эти "первенцы русской свободы"? Чьи они? С кем они? С "ними",
поработителями, убийцами души, тела и самого имени Родины, или с нами, чающими
ее воскресения, ее свободы? Имеющие уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть,
найдут в моей книге ответ: не сними а с нами!"
Вышеприведенное предисловие с неоспоримой ясностью показывает, что
Мережковский относился к декабристам положительно. Следовательно едва ли его
можно заподозрить в желании исказить нравственные облики декабристов. Как же
выглядят в изображении Д. С. Мережковского любезные иго сердцу Пестель,
Каховский, Якубович?
Возьмем для начала хотя бы Пестеля.
"...Ему лет за тридцать. Как у людей, ведущих сидячую жизнь, нездоровая,
бледно-желтая одутловатость в лице; черные, жидкие с начинающей лысиной, волосы;
виски по военному наперед зачесаны: тщательно выбрит; крутой, гладкий, точно из
слоновой кости точеный лоб; взгляд черных, без блеска, широко расставленных и
глубоко сидящих глаз такой тяжелый, пристальный, что, кажется, чуть-чуть косит;
и во всем облике что то тяжелое, застывшее, недвижное, как будто окаменелое".
"В ожидании Пестеля, говорили о нем. Рассказывали об отце его, бывшем
сибирском генерал-губернаторе, — самодуре и взяточнике, отрешенном от должности
и попавшем под суд; рассказывали о самом Пестеле — яблочко от яблони недалеко
падает, — как угнетал он в полку офицеров и приказывал бить палками солдат за
малейшие оплошности по фронту".
"...Умен, как бес, а сердца мало, — заметил Кюхля.
— Просто хитрый властолюбец: хочет нас скрутить со всех сторон... Я понял
эту птицу, — решил Бестужев.
— Ничего не сделает, а только погубит нас всех ни за денежку, —
предостерегал Одоевский.
— Он меня в ужас привел, — сознался Рылеев, — надобно ослабить его, иначе
все заберет в руки и будет распоряжаться как диктатор.
— Знаем мы этих армейских Наполеонов,- презрительно усмехался Якубович,
который успел в общей ненависти к Пестелю примириться с Рылеевым, после отъезда
Глафиры в Чухломскую усадьбу.
— Наполеон и Робеспьер вместе. Погодите-ка ужо, доберется до власти —
покажет нам Кузькину мать! — заключил Батенков".
"...— Он! Он! — пронесся шепот, и все взоры обратились на вошедшего.
Однажды, на Лейпцигской ярмарке, в музее восковых фигур, Голицын увидел
куклу Наполеона, которая могла вставать и поворачивать голову. Угловатою
резкостью движений Пестель напомнил ему эту куклу, а тяжелым, слишком
пристальным, как будто косящим, взглядом — одного школьного товарища, который
впоследствии заболел падучею.
Уселись на кожаных креслах с высокими спинками, за длинный стол, крытый
зеленым сукном, с малахитовой чернильницей, бронзовым председательским
колокольчиком и бронзовыми канделябрами — все взято на прокат из
Русско-Американской Компании; зажгли свечи, без надобности, — было еще светло, —
а только для пышности. Хозяин оглянул все и остался доволен: настоящий
парламент.
— Господа, объявляю заседание открытым, — произнес председатель князь
Трубецкой и позвонил в колокольчик, тоже без надобности, было тихо и так.
— Соединение Северного Общества с Южным на условиях таковых предлагается
нашею Управою, — начал Пестель. — Первое: признать одного верховного правителя и
диктатора обеих управ; второе: обязать совершенным и безусловным повиновением
оному; третье: оставя дальний путь просвещения и медленного на общее мнение
действия, сделать постановления более самовластные, чем ничтожные правила, в
наших уставах изложенные (понеже сделаны были сии только для робких душ, на
первый раз), и, приняв конституцию Южного Общества, подтвердить клятвою, что
иной в России не будет...
— Извините, господин полковник, — остановил председатель изысканно
вежливо и мягко, как говорил всегда, — во избежание недоумений позвольте узнать,
конституция ваша — республика?
— Да.
— А кто же диктатор? — тихонько как будто про себя, но так, что все
услышали, произнес Никита Муравьев, не глядя на Пестеля. В этом вопросе таился
другой: "уж не вы ли?"
— От господ членов Общества оного лица избрание зависеть должно, —
ответил Пестель Муравьеву, чуть-чуть нахмурившись, видимо почувствовав жало
вопроса.
— Не пожелает ли, господа, кто-либо высказаться? — обвел председатель
собрание.
Все молчали.
— Прежде чем говорить о возможном соединении, нужно бы знать намерения
Южного Общества, — продолжал Трубецкой.
— Единообразие и порядок в действии... — начал Пестель.
— Извините, Павел Иванович, — опять остановил его Трубецкой также мягко и
вежливо, — нам хотелось бы знать точно и определенно намерения ваши ближайшие,
первые шаги для приступления к действию.
— Главное и первоначальное действие — открытие революции посредством
возмущения в войсках и упразднения престола, — ответил Пестель, начиная, как
всегда, в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало его то,
что перебивают и не дают говорить. — Должно заставить Синод и Сенат объявить
временное правление с властью неограниченною...
— Неограниченною, самодержавною? — опять вставил тихонько Муравьев.
— Да, если угодно, самодержавною...
— А самодержец кто?
Пестель не ответил как будто не услышал.
— Предварительно же надо, чтобы царствующая фамилия не существовала, —
кончил он.
— Вот именно, об этом мы и спрашиваем, — подхватил Трубецкой, — каковы по
сему намерения Южного Общества?
— Ответ ясен, — проговорил Пестель и еще больше нахмурился.
— Вы разумеете?
— Разумею, если непременно нужно выговорить, — цареубийство.
— Государя императора?
— Не одного государя..."
"Говорил так спокойно, как будто доказывал, что сумма углов в
треугольнике равна двум прямым; но в этом спокойствии, в бескровных словах о
крови было что-то противоестественное.
Когда Пестель умолк, все невольно потупились и затаили дыхание. Наступила
такая тишина, что слышно было как нагоревшие свечи потрескивают и сверчок за
печкой поет уютную песенку. Тихая, душная тяжесть навалилась на всех.
— Не говоря об ужасе, каковой убийства сии произвести должны и сколь
будут убийцы гнусны народу, — начал Трубецкой, как будто с усилием преодолевая
молчание, — позволительно спросить, готова ли Россия к новому вещей порядку?
— Чем более продолжится порядок старый, тем менее готовы будем к новому.
Между злом и добром, рабством и вольностью не может быть середины. А если мы не
решили и этого, то о чем же говорить? — возразил Пестель, пожимая плечами.
Трубецкой хотел еще что-то сказать.
— Позвольте, господин председатель, изложить мысли мои по порядку, —
перебил его Пестель.
— Просим вас о том, господин полковник.
Так же как в разговоре с Рылеевым, начал он "с Немврода". В речах его,
всегда заранее обдуманных, была геометрия — ход мыслей от общего к частному.
— Происшествия 1812, 13, 14, и 15 годов, равно как предшествовавших и
последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько царств
уничтоженных, столько переворотов совершенных, что все сии происшествия
ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями совершать оные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Новые вопросы встают в душе...
Кто они, эти "первенцы русской свободы"? Чьи они? С кем они? С "ними",
поработителями, убийцами души, тела и самого имени Родины, или с нами, чающими
ее воскресения, ее свободы? Имеющие уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть,
найдут в моей книге ответ: не сними а с нами!"
Вышеприведенное предисловие с неоспоримой ясностью показывает, что
Мережковский относился к декабристам положительно. Следовательно едва ли его
можно заподозрить в желании исказить нравственные облики декабристов. Как же
выглядят в изображении Д. С. Мережковского любезные иго сердцу Пестель,
Каховский, Якубович?
Возьмем для начала хотя бы Пестеля.
"...Ему лет за тридцать. Как у людей, ведущих сидячую жизнь, нездоровая,
бледно-желтая одутловатость в лице; черные, жидкие с начинающей лысиной, волосы;
виски по военному наперед зачесаны: тщательно выбрит; крутой, гладкий, точно из
слоновой кости точеный лоб; взгляд черных, без блеска, широко расставленных и
глубоко сидящих глаз такой тяжелый, пристальный, что, кажется, чуть-чуть косит;
и во всем облике что то тяжелое, застывшее, недвижное, как будто окаменелое".
"В ожидании Пестеля, говорили о нем. Рассказывали об отце его, бывшем
сибирском генерал-губернаторе, — самодуре и взяточнике, отрешенном от должности
и попавшем под суд; рассказывали о самом Пестеле — яблочко от яблони недалеко
падает, — как угнетал он в полку офицеров и приказывал бить палками солдат за
малейшие оплошности по фронту".
"...Умен, как бес, а сердца мало, — заметил Кюхля.
— Просто хитрый властолюбец: хочет нас скрутить со всех сторон... Я понял
эту птицу, — решил Бестужев.
— Ничего не сделает, а только погубит нас всех ни за денежку, —
предостерегал Одоевский.
— Он меня в ужас привел, — сознался Рылеев, — надобно ослабить его, иначе
все заберет в руки и будет распоряжаться как диктатор.
— Знаем мы этих армейских Наполеонов,- презрительно усмехался Якубович,
который успел в общей ненависти к Пестелю примириться с Рылеевым, после отъезда
Глафиры в Чухломскую усадьбу.
— Наполеон и Робеспьер вместе. Погодите-ка ужо, доберется до власти —
покажет нам Кузькину мать! — заключил Батенков".
"...— Он! Он! — пронесся шепот, и все взоры обратились на вошедшего.
Однажды, на Лейпцигской ярмарке, в музее восковых фигур, Голицын увидел
куклу Наполеона, которая могла вставать и поворачивать голову. Угловатою
резкостью движений Пестель напомнил ему эту куклу, а тяжелым, слишком
пристальным, как будто косящим, взглядом — одного школьного товарища, который
впоследствии заболел падучею.
Уселись на кожаных креслах с высокими спинками, за длинный стол, крытый
зеленым сукном, с малахитовой чернильницей, бронзовым председательским
колокольчиком и бронзовыми канделябрами — все взято на прокат из
Русско-Американской Компании; зажгли свечи, без надобности, — было еще светло, —
а только для пышности. Хозяин оглянул все и остался доволен: настоящий
парламент.
— Господа, объявляю заседание открытым, — произнес председатель князь
Трубецкой и позвонил в колокольчик, тоже без надобности, было тихо и так.
— Соединение Северного Общества с Южным на условиях таковых предлагается
нашею Управою, — начал Пестель. — Первое: признать одного верховного правителя и
диктатора обеих управ; второе: обязать совершенным и безусловным повиновением
оному; третье: оставя дальний путь просвещения и медленного на общее мнение
действия, сделать постановления более самовластные, чем ничтожные правила, в
наших уставах изложенные (понеже сделаны были сии только для робких душ, на
первый раз), и, приняв конституцию Южного Общества, подтвердить клятвою, что
иной в России не будет...
— Извините, господин полковник, — остановил председатель изысканно
вежливо и мягко, как говорил всегда, — во избежание недоумений позвольте узнать,
конституция ваша — республика?
— Да.
— А кто же диктатор? — тихонько как будто про себя, но так, что все
услышали, произнес Никита Муравьев, не глядя на Пестеля. В этом вопросе таился
другой: "уж не вы ли?"
— От господ членов Общества оного лица избрание зависеть должно, —
ответил Пестель Муравьеву, чуть-чуть нахмурившись, видимо почувствовав жало
вопроса.
— Не пожелает ли, господа, кто-либо высказаться? — обвел председатель
собрание.
Все молчали.
— Прежде чем говорить о возможном соединении, нужно бы знать намерения
Южного Общества, — продолжал Трубецкой.
— Единообразие и порядок в действии... — начал Пестель.
— Извините, Павел Иванович, — опять остановил его Трубецкой также мягко и
вежливо, — нам хотелось бы знать точно и определенно намерения ваши ближайшие,
первые шаги для приступления к действию.
— Главное и первоначальное действие — открытие революции посредством
возмущения в войсках и упразднения престола, — ответил Пестель, начиная, как
всегда, в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало его то,
что перебивают и не дают говорить. — Должно заставить Синод и Сенат объявить
временное правление с властью неограниченною...
— Неограниченною, самодержавною? — опять вставил тихонько Муравьев.
— Да, если угодно, самодержавною...
— А самодержец кто?
Пестель не ответил как будто не услышал.
— Предварительно же надо, чтобы царствующая фамилия не существовала, —
кончил он.
— Вот именно, об этом мы и спрашиваем, — подхватил Трубецкой, — каковы по
сему намерения Южного Общества?
— Ответ ясен, — проговорил Пестель и еще больше нахмурился.
— Вы разумеете?
— Разумею, если непременно нужно выговорить, — цареубийство.
— Государя императора?
— Не одного государя..."
"Говорил так спокойно, как будто доказывал, что сумма углов в
треугольнике равна двум прямым; но в этом спокойствии, в бескровных словах о
крови было что-то противоестественное.
Когда Пестель умолк, все невольно потупились и затаили дыхание. Наступила
такая тишина, что слышно было как нагоревшие свечи потрескивают и сверчок за
печкой поет уютную песенку. Тихая, душная тяжесть навалилась на всех.
— Не говоря об ужасе, каковой убийства сии произвести должны и сколь
будут убийцы гнусны народу, — начал Трубецкой, как будто с усилием преодолевая
молчание, — позволительно спросить, готова ли Россия к новому вещей порядку?
— Чем более продолжится порядок старый, тем менее готовы будем к новому.
Между злом и добром, рабством и вольностью не может быть середины. А если мы не
решили и этого, то о чем же говорить? — возразил Пестель, пожимая плечами.
Трубецкой хотел еще что-то сказать.
— Позвольте, господин председатель, изложить мысли мои по порядку, —
перебил его Пестель.
— Просим вас о том, господин полковник.
Так же как в разговоре с Рылеевым, начал он "с Немврода". В речах его,
всегда заранее обдуманных, была геометрия — ход мыслей от общего к частному.
— Происшествия 1812, 13, 14, и 15 годов, равно как предшествовавших и
последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько царств
уничтоженных, столько переворотов совершенных, что все сии происшествия
ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями совершать оные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23