Как был, без пальто и шапки, он выбежал на улицу, чтобы вернуть молодого человека. Но его уже и след простыл.
В лицо Колесничуку ударил жгучий ледяной ветер, хлынувший откуда-то сверху, с крыши. Облака пурги в смятении бежали по Дерибасовской улице, обгоняя друг друга. Бешеный норд-ост со свистом точильного камня резал углы, врывался в проломы разрушенных домов, в зияющие дыры окон, гнул катальпы и трепал их черные стручки, длинные, как шнурки ботинок. И среди этого белого хаоса, окутавшего город, одна за другой скользили мутные тени людей, которые, еле удерживаясь на ногах, согнувшись, шли против ветра, таща за собой салазки с домашним скарбом и закутанными детьми. Это были евреи, по приказу военного командования идущие на Пересыпь, в гетто. Они шли покорно, одни, без конвоя.
Весь засыпанный снегом, с обледеневшими ресницами и усами, Колесничук вернулся в свой полутемный магазин. Не вытирая лица, он сел на стул возле маленькой, вишнево раскаленной железной печки. Он поставил локти на колени, опустил голову на руки, закрыл веки. Перед его глазами в темноте плавали огненные отпечатки раскаленной заслонки. Он готов был плакать. Только что он видел человека "оттуда" - настоящего, хорошего, советского человека. С каким наслаждением он слушал его свободный, решительный голос! Он читал бесстрашную мысль, написанную на его оживленном, прекрасном, поистине человеческом лице. Он пожал крепкую руку с резкими линиями, в которые въелась пыль катакомб. Ему передали оттуда пламенный боевой привет. В этом привете ему слышался также и голос Раечки. И вот он снова один, в своей добровольной тюрьме, окруженный какими-то дурацкими самоварами, по которым бегают угрюмые отражения печки, а вокруг - буря, шторм, белые привидения вьюги, косо несущиеся по искалеченным улицам, и море, замерзшее до самого горизонта.
Как бы желая продлить чувство общения с далекими друзьями, он прочитал расписку: "Получено от Георгия Никифоровича, господина Колесничука, наличными столько-то оккупационных марок. Леонид Кухаренко", спрятал ее в шкатулку - и снова остался один. Но теперь он уже не чувствовал себя таким безвыходно одиноким. В его жизни появилась цель: он получил прямое боевое задание, и он выполнит его со всей аккуратностью и добросовестностью, которыми всегда отличался на работе.
33. ШКАФ ФИРМЫ БЕРНГАРДТ
Не прошло и месяца, как в магазин снова неожиданно вошел человек в знакомом пальто, в знакомом пыжиковом треухе с тесемочками и в новых галошах, которые на этот раз не были залеплены снегом, а сверкали, как брильянтовые, от воды ранней оттепели. Бегло окинув пустой магазин подозрительным, прищуренным взглядом, он подошел к прилавку, за которым праздно томился Колесничук, поставил на прилавок локоть и протянул руку, не вполне отмытую от въевшейся в нее земли.
- Как живешь, старик? Что-то я не замечаю, чтобы твой универмаг ломился от покупателей, - весело сказал он, снимая с мокрой, вспотевшей головы шапку и расстегивая воротник пальто. - Фу, совсем запарился! Я думал, что у вас наверху еще зима, а оказывается, уже потекло. Совсем весна!
Это был Черноиваненко.
- Тю, ты! - просияв, воскликнул Колесничук. - А мне показалось, это опять тот самый чудак Кухаренко, который приходил в прошлый раз. Смотрю - и не узнаю. То же самое пальто, тот же самый чепец...
- Пальто и чепец специальные, для выхода в город. Один на всех. А "чудак Кухаренко" - это наш Леонид Цимбал... Слушай, тебе еще не пора запирать на обед свою погребальную контору?
- Можно, - сказал Колесничук.
Он запер входную дверь и повесил картонку с надписью на немецком языке: "Заперто". После этого они удалились в маленький чулан позади магазина.
Черноиваненко с наслаждением снял пальто и галоши. Он до того запарился на жарком предвесеннем солнышке, что его гимнастерка пропотела на спине и под мышками и даже слегка дымилась. Они уселись на ящиках и закурили, поглаживая друг друга по колену. Это было сдержанное выражение радости, которую они испытывали, видя друг друга живыми и здоровыми. Они немного помолчали, этим и закончилась сентиментальная часть их встречи.
- Ну, Шора, - сказал Черноиваненко, - во-первых, большое тебе спасибо за копирку, ленты, бумагу, аккумуляторы. И за гроши, конечно. Но главное за аккумуляторы. Ты нам очень помог. Еще раз спасибо! - Он привстал и, сделав серьезное лицо, крепко пожал руку Колесничуку. - И, во-вторых, имеется для тебя приятный сюрприз.
Черпоиваненко полез в нагрудный карман гимнастерки. Сердце Колесничука ёкнуло.
- Получай! - И Черноиваненко протянул Колесничуку клочок серой, грубой бумаги, сложенной вчетверо.
Пальцы Колесничука дрожали, когда он разворачивал записку. Там было всего три слова, напечатанных на пишущей машинке без знаков препинания: "Люблю тоскую Рая".
Глаза Колесничука наполнились слезами.
Черноиваненко стоял перед ним, расставив ноги, и держал зажженную спичку. Колесничук понял. Он посмотрел на Черноиваненко жалобными глазами. Но Черноиваненко отрицательно замотал головой. Тогда Колесничук в последний раз приложил бумажку, пропитанную сырым запахом подземелья, к черным усам, сунул ее в пламя и отвернулся. Ему больно было смотреть, как она горит... Она догорела дотла. Пепел упал, и незаметный сквознячок поволок его по полу.
- Чудак человек, чего ж ты расстраиваешься? - сказал Черноиваненко и ласково погладил Колесничука по плечу. - Не журись! Живы будем побачитесь. - И вдруг, несмотря на всю серьезность минуты, фыркнул, не в силах удержаться от смеха, и махнул рукой: - А ну тебя на самом деле, с твоими усами! Не могу на них равнодушно смотреть. Они мне мешают сосредоточиться.
- А что, скажешь - плохие усы? - несколько обидчиво спросил Колесничук.
- Нет, зачем! Шикарные! Но лично меня они прямо-таки пугают. Жуть!
- Ну, дорогой мой, - сухо сказал Колесничук, - чем критиковать мои усы, лучше бы посмотрел на свое пальто.
- А что? - встревожился Черноиваненко. - Чем плохая вещь? В этом пальто у меня вполне подходящий вид. Приличный господин из бывших советских, поступивших на службу к оккупантам, - хоть сейчас вешай за измену родине. Скажешь - нет?
- Очень возможно. Только оно слишком измято. Вы его там у себя когда-нибудь гладите?
Черноиваненко развел руками:
- Утюга не захватили. В том-то и дело! Кстати, в твоем грандиозном торговом предприятии не найдется какого-нибудь подходящего утюга?
- Чего-чего, а утюгов и ступок сколько угодно, - печально заметил Колесничук.
- Так я захвачу с собой один утюжок. Ты мне напомни.
- Добре. Можешь их забирать хоть все. А еще лучше - я тебе подберу какое-нибудь более подходящее для сезона пальто и шляпу, а это оставь на комиссию. Может быть, найдется какой-нибудь обезумевший чудак и купит.
- Хорошо. Буду уходить - подбери... А теперь так, - сказал Черноиваненко и стал, по своему обыкновению, расхаживать взад и вперед по чулану, опустив голову. - На днях мы записали переданный по радио приказ номер пятьдесят пять.
Черноиваненко взял с ящика свой треух, порылся в подкладке и протянул Колесничуку несколько листков папиросной бумаги, сложенной в виде ленты. Колесничук разгладил пропотевшие листки на коленях и прочитал первые строчки приказа, убористо, без интервалов, напечатанного на пишущей машинке.
- Снимешь с него три-четыре копии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
В лицо Колесничуку ударил жгучий ледяной ветер, хлынувший откуда-то сверху, с крыши. Облака пурги в смятении бежали по Дерибасовской улице, обгоняя друг друга. Бешеный норд-ост со свистом точильного камня резал углы, врывался в проломы разрушенных домов, в зияющие дыры окон, гнул катальпы и трепал их черные стручки, длинные, как шнурки ботинок. И среди этого белого хаоса, окутавшего город, одна за другой скользили мутные тени людей, которые, еле удерживаясь на ногах, согнувшись, шли против ветра, таща за собой салазки с домашним скарбом и закутанными детьми. Это были евреи, по приказу военного командования идущие на Пересыпь, в гетто. Они шли покорно, одни, без конвоя.
Весь засыпанный снегом, с обледеневшими ресницами и усами, Колесничук вернулся в свой полутемный магазин. Не вытирая лица, он сел на стул возле маленькой, вишнево раскаленной железной печки. Он поставил локти на колени, опустил голову на руки, закрыл веки. Перед его глазами в темноте плавали огненные отпечатки раскаленной заслонки. Он готов был плакать. Только что он видел человека "оттуда" - настоящего, хорошего, советского человека. С каким наслаждением он слушал его свободный, решительный голос! Он читал бесстрашную мысль, написанную на его оживленном, прекрасном, поистине человеческом лице. Он пожал крепкую руку с резкими линиями, в которые въелась пыль катакомб. Ему передали оттуда пламенный боевой привет. В этом привете ему слышался также и голос Раечки. И вот он снова один, в своей добровольной тюрьме, окруженный какими-то дурацкими самоварами, по которым бегают угрюмые отражения печки, а вокруг - буря, шторм, белые привидения вьюги, косо несущиеся по искалеченным улицам, и море, замерзшее до самого горизонта.
Как бы желая продлить чувство общения с далекими друзьями, он прочитал расписку: "Получено от Георгия Никифоровича, господина Колесничука, наличными столько-то оккупационных марок. Леонид Кухаренко", спрятал ее в шкатулку - и снова остался один. Но теперь он уже не чувствовал себя таким безвыходно одиноким. В его жизни появилась цель: он получил прямое боевое задание, и он выполнит его со всей аккуратностью и добросовестностью, которыми всегда отличался на работе.
33. ШКАФ ФИРМЫ БЕРНГАРДТ
Не прошло и месяца, как в магазин снова неожиданно вошел человек в знакомом пальто, в знакомом пыжиковом треухе с тесемочками и в новых галошах, которые на этот раз не были залеплены снегом, а сверкали, как брильянтовые, от воды ранней оттепели. Бегло окинув пустой магазин подозрительным, прищуренным взглядом, он подошел к прилавку, за которым праздно томился Колесничук, поставил на прилавок локоть и протянул руку, не вполне отмытую от въевшейся в нее земли.
- Как живешь, старик? Что-то я не замечаю, чтобы твой универмаг ломился от покупателей, - весело сказал он, снимая с мокрой, вспотевшей головы шапку и расстегивая воротник пальто. - Фу, совсем запарился! Я думал, что у вас наверху еще зима, а оказывается, уже потекло. Совсем весна!
Это был Черноиваненко.
- Тю, ты! - просияв, воскликнул Колесничук. - А мне показалось, это опять тот самый чудак Кухаренко, который приходил в прошлый раз. Смотрю - и не узнаю. То же самое пальто, тот же самый чепец...
- Пальто и чепец специальные, для выхода в город. Один на всех. А "чудак Кухаренко" - это наш Леонид Цимбал... Слушай, тебе еще не пора запирать на обед свою погребальную контору?
- Можно, - сказал Колесничук.
Он запер входную дверь и повесил картонку с надписью на немецком языке: "Заперто". После этого они удалились в маленький чулан позади магазина.
Черноиваненко с наслаждением снял пальто и галоши. Он до того запарился на жарком предвесеннем солнышке, что его гимнастерка пропотела на спине и под мышками и даже слегка дымилась. Они уселись на ящиках и закурили, поглаживая друг друга по колену. Это было сдержанное выражение радости, которую они испытывали, видя друг друга живыми и здоровыми. Они немного помолчали, этим и закончилась сентиментальная часть их встречи.
- Ну, Шора, - сказал Черноиваненко, - во-первых, большое тебе спасибо за копирку, ленты, бумагу, аккумуляторы. И за гроши, конечно. Но главное за аккумуляторы. Ты нам очень помог. Еще раз спасибо! - Он привстал и, сделав серьезное лицо, крепко пожал руку Колесничуку. - И, во-вторых, имеется для тебя приятный сюрприз.
Черпоиваненко полез в нагрудный карман гимнастерки. Сердце Колесничука ёкнуло.
- Получай! - И Черноиваненко протянул Колесничуку клочок серой, грубой бумаги, сложенной вчетверо.
Пальцы Колесничука дрожали, когда он разворачивал записку. Там было всего три слова, напечатанных на пишущей машинке без знаков препинания: "Люблю тоскую Рая".
Глаза Колесничука наполнились слезами.
Черноиваненко стоял перед ним, расставив ноги, и держал зажженную спичку. Колесничук понял. Он посмотрел на Черноиваненко жалобными глазами. Но Черноиваненко отрицательно замотал головой. Тогда Колесничук в последний раз приложил бумажку, пропитанную сырым запахом подземелья, к черным усам, сунул ее в пламя и отвернулся. Ему больно было смотреть, как она горит... Она догорела дотла. Пепел упал, и незаметный сквознячок поволок его по полу.
- Чудак человек, чего ж ты расстраиваешься? - сказал Черноиваненко и ласково погладил Колесничука по плечу. - Не журись! Живы будем побачитесь. - И вдруг, несмотря на всю серьезность минуты, фыркнул, не в силах удержаться от смеха, и махнул рукой: - А ну тебя на самом деле, с твоими усами! Не могу на них равнодушно смотреть. Они мне мешают сосредоточиться.
- А что, скажешь - плохие усы? - несколько обидчиво спросил Колесничук.
- Нет, зачем! Шикарные! Но лично меня они прямо-таки пугают. Жуть!
- Ну, дорогой мой, - сухо сказал Колесничук, - чем критиковать мои усы, лучше бы посмотрел на свое пальто.
- А что? - встревожился Черноиваненко. - Чем плохая вещь? В этом пальто у меня вполне подходящий вид. Приличный господин из бывших советских, поступивших на службу к оккупантам, - хоть сейчас вешай за измену родине. Скажешь - нет?
- Очень возможно. Только оно слишком измято. Вы его там у себя когда-нибудь гладите?
Черноиваненко развел руками:
- Утюга не захватили. В том-то и дело! Кстати, в твоем грандиозном торговом предприятии не найдется какого-нибудь подходящего утюга?
- Чего-чего, а утюгов и ступок сколько угодно, - печально заметил Колесничук.
- Так я захвачу с собой один утюжок. Ты мне напомни.
- Добре. Можешь их забирать хоть все. А еще лучше - я тебе подберу какое-нибудь более подходящее для сезона пальто и шляпу, а это оставь на комиссию. Может быть, найдется какой-нибудь обезумевший чудак и купит.
- Хорошо. Буду уходить - подбери... А теперь так, - сказал Черноиваненко и стал, по своему обыкновению, расхаживать взад и вперед по чулану, опустив голову. - На днях мы записали переданный по радио приказ номер пятьдесят пять.
Черноиваненко взял с ящика свой треух, порылся в подкладке и протянул Колесничуку несколько листков папиросной бумаги, сложенной в виде ленты. Колесничук разгладил пропотевшие листки на коленях и прочитал первые строчки приказа, убористо, без интервалов, напечатанного на пишущей машинке.
- Снимешь с него три-четыре копии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98