Сон или действительность — вот эти двое людей, склонившихся над его колыбелью, один в темной одежде, со звездой на груди, которого его учили звать отцом, другой — в длинной красной мантии, с маленькими блестящими глазами? Даже теперь, по прошествии более сорока лет, королю внезапно представилось живым это злое, хитрое, властное лицо, и он снова увидел старого Ришелье, великого невенчанного короля Франции. А затем другой кардинал, длинный, худой, отбиравший у него карманные деньги, отказывавший ему в пище и одевавший его в старое платье… Как отчетливо воскресает в памяти день, когда Мазарини нарумянился в последний раз, и весь двор танцевал потом от радости при известии, что кардинала не стало. А мать? Как она была прекрасна и властна. Вспомнилось, как храбро она держалась во время войны, сломившей могущество вельмож, и как, уже лежа на смертном одре, умоляла священников не пачкать завязок ее чепца святыми дарами. Потом мысли понеслись к тому времени, когда он сделался самостоятельным: вот он сбавил спесь своей знатной аристократии, добившись того, чтобы быть не только деревом среди окружавших равных деревьев, но остаться одному, высоко раскинув ветки над всеми остальными, и своей колоссальной тенью покрыть всю страну. Промелькнули перед глазами веденные им войны, изданные законы, подписанные договоры. Под его искусным правлением Франция расширила свои границы и к северу и к востоку, а внутри спаялась как монолит, где слышался только один голос, голос его, короля. Вот замелькала галерея бесчисленного ряда очаровательных женских лиц. Олимпия Манчили, итальянские глаза которой впервые указали ему, что есть сила, могущая управлять даже и королем; ее сестра Мария Манчили; жена со своим смуглым личиком, Генриетта Английская, безжалостная смерть которой поразила его сердце ужасом неизбежного; Лавальер, Монтеспан, Фонтанж. Одни умерли; другие в монастырях. Блиставшие некогда красотой и утонченностью разврата, теперь остались только с последним. А что же в результате всей этой беспокойной, бурной жизни? Он перешагнул уже грань зрелых лет, потерял вкус к удовольствиям юности; подагра и головокружения постоянно напоминают ему о существовании иного царства, которым он не может уже надеяться управлять. И за все это долгое время им не приобретено ни единого верного друга ни в своей семье, ни среди придворных, ни, наконец, в стране — никого, за исключением разве той женщины, на которой он собирался жениться в эту ночь. Как она терпелива, добра, какие у нее возвышенные мысли. С ней он надеялся загладить истинной славой все грехи безумного прошлого. Только бы приехал архиепископ! Тогда он будет знать, что она действительно принадлежит ему.
Кто-то постучал в дверь. Людовик поспешно вскочил с места, полагая, что, вероятно, приехал архиепископ. Вошел камердинер с докладом, что Лувуа испрашивает аудиенции у короля. Вслед за ним появился и сам министр. В руке у него болталось два кожаных. мешка.
— Ваше величество, — проговорил он, когда Бонтан удалился, — надеюсь, я не мешаю вам.
— Нет, нет, Лувуа. Сказать по правде, мои мысли стали надоедливыми и я рад расстаться с ними.
— У вашего величества могут быть только приятные размышления, — продолжал Лувуа. — Но я принес вам нечто, что сделает их еще интереснее.
— А что именно?
— Когда многие из наших молодых дворян отправились в Германию и Венгрию, вы мудро изволили заметить, что было бы желательно пересматривать письма, посылаемые ими на родину, а также быть в курсе новостей, получаемых ими от здешних придворных.
— Да.
— Вот они: полученные из заграницы здесь в этом мешке, а в другом — те, которые следует отослать. Воск распущен в спирте, и таким образом письма вскрыты.
Король вынул пачку конвертов и взглянул на их адреса.
— Действительно, мне хотелось бы прочесть правду в сердцах этих людей, — заметил он. — Только таким способом могу я узнать истинный образ мыслей низкопоклонствующих передо мною придворных. Полагаю, — добавил он, и подозрение внезапно блеснуло в глазах короля, — вы сами предварительно не проглядывали этих писем.
— О, я скорее умер бы, ваше величество.
— Вы клянетесь?
— Да, надеждою на спасение моей души.
— Гм. Я вижу на одном из этих конвертов почерк вашего сына.
Лувуа изменился в лице.
— Ваше величество убедитесь, что он так же предан вам в отсутствии, как и будучи налице, иначе он не сын мне, — пробормотал он.
— Ну, так начнем с него. Тут и всего-то несколько строчек. «Милейший Ахилл, как я жажду твоего возвращения. При дворе после твоего отъезда нависла скука, словно в монастыре. Мой забавный отец по-прежнему выступает индюком, как будто медали и кресты могут скрыть, что он не что иное, как старший из лакеев, имеющий власть не более меня. Он выуживает у короля массу денег, но я не могу понять, куда он их девает, так как на мою долю перепадает мало. Я еще до сих пор должен десять тысяч ливров моему кредитору. Если не повезет в ландскнехте, придется скоро приехать к тебе». Гм! Я был несправедлив к вам, Лувуа: очевидно, вы не просматривали этих писем.
Во время чтения этого документа министр сидел с побагровевшим лицом и вытаращенными глазами. Когда король окончил, Лувуа почувствовал облегчение по крайней мере в том отношении, что здесь не было ничего, серьезно компрометировавшего его лично; но каждый нерв в его громадном теле трепетал от ярости при воспоминании о тех выражениях, которыми обрисовал его портрет молодой повеса.
— Змея! — прошипел он. — О, подлая змея в траве! Я заставлю его проклинать день своего рождения.
— Ну, ну, Лувуа! — успокаивал король. — Вы человек, видавший виды на своем веку, и должны бы стать философом. Пылкая юность частенько болтает больше, чем думает. Забудьте об этом. А это чье? Письмо моей дорогой девочки к мужу, принцу де Конти. Я узнал бы ее почерк из тысячи других. Ах, милочка, она не думала, что ее невинный лепет попадет мне на глаза. Зачем читать письма, когда мне вперед известно все, что происходит в этом невинном сердце?
Он развернул душистый листок розовой бумаги с нежной улыбкой, но она исчезла, только глаза пробежали страницу. С гневным выкриком, прижав руку к сердцу, король вскочил на ноги. Глаза его не отрывались от бумаги.
— Притворщица! — кричал он задыхающимся голосом. — Дерзкая, бессердечная лгунья. Лувуа, вы знаете, что я делал для принцессы. Вы знаете, я берег ее как зеницу ока. Отказывал я ей когда-либо в чем-либо? Что я не сделал для нее?
— Вы были олицетворением доброты, ваше величество, — почтительно согласился Лувуа, собственные муки которого несколько утихли при виде страдания его повелителя.
— Послушайте только, что она пишет обо мне. «Старый ворчун все такой же, только подался в коленях. Помните, как мы смеялись над его жеманством? Ну, он бросил эту привычку и хотя еще продолжает расхаживать на высоких каблуках, словно нидерландский житель на ходулях, но зато перестал носить яркие одежды. Конечно, двор следует его примеру, и потому можете себе представить, что за веселым пейзажиком стало это место. Та женщина все еще находится в фаворе, и ее платья столь же мрачны, как и одежды отца. Когда вернетесь, мы с вами уедем в наш загородный дворец и вы оденетесь в красный бархат, а я в голубой шелк. Тогда у нас будет по крайней мере свой цветной двор, несмотря на кичливость отца».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81