— В некотором смысле, — замечает Берюрье, — это хороший конец. Лично я, если бы мне разрешили выбрать, как помирать, выбрал бы смерть во сне. Просыпаешься у святого Петра, он выдает тебе веночек, а ты еще не просек, что к чему, и разве что не суешь ему двадцатку на чай, потому что считаешь, что это официант…
Я останавливаю Толстяка посреди его рассуждений.
— Где тело? — спрашиваю я маленькую медсестру, прекрасную, как день, когда я ходил собирать клубнику с моей кузиной Иветт.
— В морге больницы.
— Я бы хотел нанести ему короткий визит вежливости.
Нежная девочка не придирается к моим словам и с милой улыбкой ведет меня по коридорам больницы. Мы садимся в лифт, задуманный и сделанный, чтобы перевозить людей в горизонтальном положении, и приземляемся в хранилище холодного мяса. Покойник лежит на тележке, покрытый простыней, которую киска приподнимает, и я оказываюсь нос к носу с месье лет пятидесяти с хвостиком и самым заурядным лицом. Этот тип был средним французом во всей его красе; ничто не предвещало ему финал от пуль наемного убийцы.
— Кто он? — спрашиваю.
— Его фамилия Лотен, он был булочником, страдал язвой желудка.
— Ну что же, можно сказать, он от нее вылечился, — шепчу я. — Как убийца дошел до его койки?
— Я дежурила, — отвечает симпатичная совальщица градусников, опуская простыню на лицо булочника. — Пришел этот санитар. На плечах у него было наброшено пальто. Он меня спросил, где лежит доставленный днем стекольщик, который выпал из окна.
Я быстро хватаю ее за крылышко. Она даже не пытается вырваться.
Наоборот, этот контакт ей, кажется, приятен.
— Вы видели раньше этого санитара?
— Нет, никогда, но здесь столько персонала… Я подумала, он из другого отделения.
— Дальше?
В комнате холодно, может быть, поэтому девочка прижимается ко мне.
Что вы об этом думаете?
— Я ответила, что он лежит в палате “Б” на койке номер три. — Она розовеет. — Я ошиблась. Этот больной занимает койку номер четыре.
Не знаю, ребята, разделяете ли вы мое мнение (если нет, я не заплачу), но, по-моему, бывают дни, когда ваш ангел-хранитель заслуживает благодарности. Пинюшев, во всяком случае, заслужил неоновый нимб! Судите сами, как сказал один судья, уходя в отставку.
Пинюш вываливается из окна четвертого этажа, но остается жив, потом спасается от пуль профессионального убийцы, потому что у дежурной сестры пусто в голове. Вдруг я начинаю испытывать к этой рыженькой большую нежность за то, что она спасла жизнь моему Пино.
Я обнимаю ее за талию и выдаю фирменную награду комиссара Сан-Антонио: влажный поцелуй с засосом в губы. Ей это нравится.
Вы мне заметите, что место не располагает к такого рода занятиям.
Правда, конформисты несчастные? Надо ли мне вам сообщать, что мне начхать на ваши замечания и вы можете использовать их вместо свечей от запора?
Я прекрасно знаю, что больничные работницы не наследственные святоши, но моя обычная честность заставляет меня сказать, что эта медсестра большая специалистка по взаимоотношениям с мужчинами.
Основные свои способности в этой области она мне демонстрирует в лифте. Мы останавливаем просторную кабину между подвалом и первым этажом и начинаем большую игру дуэтом.
Я в ослепительно прекрасной форме. Впрочем, надо признать очевидное: малышка ослеплена своими собственными возможностями.
Импровизация — это целая наука, но я в ней академик. Спросите эту малышку и услышите, что она вам ответит. Она мне выдала сертификат качества, но я забыл его в ящике, где хранятся мои парадные подтяжки.
Когда я возвращаюсь, Берю грызет конфеты. Пино с кислым видом сообщает мне, что Толстяк разграбил тумбочку его соседа, и категорически отмежевывается от действий своего коллеги. Пожав плечами, Берю показывает мне на свою жертву: маленького старичка, чей нос почти соединяется с подбородком, который спит, издавая звук работающего миксера.
— Ты только взгляни на него, — цинично говорит он. — У него такой бодрый вид, что он приведет в восторг всех могильщиков: его ж совсем не надо гримировать. А потом, он не может грызть карамельки своими деснами, а клыков у него не осталось ни одного. Кроме пюре и йогуртов, он вообще ничего не может есть. Времена, когда он мог грызть конфеты, давным-давно прошли. Ты узнал чего-нибудь новенькое?
— Я узнал, что ликвидировать собирались Пино, но произошла ошибка, и маслины достались его соседу. Переломанный зеленеет.
— Как это: меня хотели ликвидировать? — возмущается он. — Что я сделал?
— Это наверняка дело рук наших друзей из консульства. Слушай, Пинюш, постарайся собрать все твои воспоминания на пресс-конференцию.
Тебя хотят убрать, потому что во время визита к алабанцам ты видел или слышал нечто важное. Нечто такое, что они хотят во что бы то ни стало заставить тебя забыть. Понимаешь?
Он качает своей жалкой головой.
— Я рассказал тебе все, что видел.
— А слышал? Ты ведь говорил, что секретарь разговаривал по телефону в соседней комнате, пока ты ждал?
— Он говорил на иностранном языке! — протестует Пино. Я тыкаю пальцем в его котелок.
— Почеши в этом месте! — умоляет он. — Так чешется, что с ума сойти!
Я выполняю его просьбу и, скребя пальцем его башку, заявляю:
— Значит, он говорил вещи огромной важности, Пино, и они хотят убить тебя на случай, если ты знаешь алабанский.
— Не шути, — сурово перебивает меня Загипсованный. — Речь идет о смерти человека.
Толстяк тихонько посмеивается, доканчивая карамельки, стыренные у соседа своего коллеги по палате.
— Надо поместить в брехаловках объявление, — шутит Гиппопотам. “Старший инспектор Пино сообщает типам из консульства Алабании, что им нет необходимости его убивать, потому что он не знает их языка”.
— Я ничего не понимаю! — возмущается Переломанный. — Надо им сказать!
— А с другой стороны, — продолжает Неподражаемый, — раз кокнули не тебя, то чего волноваться?
Берю такой. Добрая душа, но свою чувствительность особо не показывает. Бережет для друзей. Для него смерть человека — это всего лишь несколько слов в хронике происшествий.
— Ты косвенно стал причиной смерти двух мужиков за один день, иронизирует он, — Ты просто чудовище, Пинюш!
Я отдаю распоряжение, чтобы нашего друга поместили в одноместную палату и поставили перед ее дверью ажана. После этого мы оставляем его наедине с крапивной лихорадкой.
Глава 7
Ночь свежа, как хорошо охлажденная бутылка пива. Берю мне сообщает, что хочет есть и спать. Он мечтает о сосиске с чечевицей или мясном жарком с овощами. Затем он задаст храпака в объятиях своей Берты.
— Минутку, — перебиваю я, — нам осталось сделать одну маленькую работенку.
— Какую?
— Мне жутко хочется нанести частный визит в консульство.
— В такое время! — кричит он. — Но оно же закрыто!
— Я его открою.
— Ты никого там не найдешь!
— Я на это очень рассчитываю. Я его не убедил. Сосиска заполнила его голову в ожидании, пока окажется в желудке.
— Я тебе скажу одну вещь, Сан-А.
— Нет смысла, но все равно скажи.
— Взломав дверь консульства, ты нарушишь их государственную границу!
— Знаю, приятель!
— Кроме того, ты офицер полиции, и, если попадешься, это вызовет дипломатический инцест.
Несмотря на лексическую ошибку, он прав. Угадывая мое смущение, Толстяк усиливает атаку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24