но у них есть своя добродетель, чтобы долго
жить в жалком довольстве собою.
Я перила моста на стремительном потоке: держись за меня, кто может за
меня держаться. Но вашим костылём не служу я.
Так говорил Заратустра.
О чтении и письме
Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью.
Пиши кровью и ты узнаешь, что кровь есть дух.
Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников.
Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Ещё одно
столетие читателей и дух сам будет смердеть.
То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только
писание, но и мысль.
Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ныне становится он
даже чернью.
Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а
заучивали наизусть.
В горах кратчайший путь с вершины на вершину; но для этого надо иметь
длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они,
большими и рослыми.
Воздух разрежённый и чистый, опасность близкая и дух, полный
радостной злобы, всё это хорошо идёт одно к другому.
Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я. Мужество
гонит призраки, само создаёт себе кобольдов мужество хочет смеяться.
Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу под собой,
эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, такова ваша грозовая туча.
Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз,
ибо я поднялся.
Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеётся над всякой трагедией
сцены и жизни.
Беззаботными, насмешливыми, сильными такими хочет нас мудрость: она
женщина и любит всегда только воина.
Вы говорите мне: жизнь тяжело нести . Но к чему была бы вам ваша
гордость поутру и ваша покорность вечером?
Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все
прекрасные вьючные ослы и ослицы.
Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо капля росы
лежит у неё на теле?
Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а потому, что к
любви мы привыкли.
В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда есть
немного разума.
И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные
пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.
Зреть, как порхают они, эти лёгкие вздорные ломкие бойкие душеньки
вот что пьянит Заратустру до песен и слёз.
Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы танцевать.
И когда я увидел своего демона, я нашёл его серьёзным, веским,
глубоким и торжественным: это был дух тяжести, благодаря ему все вещи
падают на землю.
Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить дух
тяжести!
Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился
летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места.
Теперь я лёгок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь
Бог танцует во мне.
Так говорил Заратустра.
О дереве на горе
Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды
вечером, когда шёл он один по горам, окружавшим город, названный Пёстрая
корова , он встретил этого юношу сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим
усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел
юноша, и говорил так:
Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог
этого сделать.
Но ветер, невидимый нами, терзает и гнёт его, куда он хочет.
Невидимые руки ещё больше гнут и терзают нас .
Тогда юноша встал в смущении и сказал: Я слышу Заратустру, я только
что думал о нём . Заратустра отвечал:
Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.
Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни
его в землю, вниз, в мрак и глубину, ко злу .
Да, ко злу! воскликнул юноша. Как же возможно, что ты открыл мою
душу?
Заратустра засмеялся и сказал: Есть души, которых никогда не откроют,
разве что сперва выдумают их .
Да, ко злу! воскликнул юноша ещё раз.
Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех
пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, но как же случилось
это?
Я меняюсь слишком быстро: моё сегодня опровергает моё вчера. Я часто
перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, этого не прощает мне ни одна
ступень.
Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со
мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?
Моё презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я,
тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?
Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над
своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!
Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они
стояли, и говорил так:
Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло высоко над
человеком и животным.
И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог
понять его: так высоко выросло оно.
Теперь ждёт оно и ждёт, чего же ждёт оно? Оно находится слишком
близко к облакам: оно ждёт, вероятно, первой молнии?
Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном волнении: Да,
Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и
ты та молния, которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился
к нам? Зависть к тебе разрушила меня! Так говорил юноша и горько плакал. А
Заратустра обнял его и увёл с собою.
И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так говорить;
Разрывается сердце моё. Больше, чем твои слова, твой взор говорит
мне об опасности, которой ты подвергаешься.
Ты ещё не свободен, ты ищешь ещё свободы. Бодрствующим сделало тебя
твоё искание и лишило тебя сна.
В свободную высь стремишься ты, звёзд жаждет твоя душа. Но твои
дурные инстинкты также жаждут свободы.
Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своём погребе,
пока твой дух стремится отворить все темницы.
По-моему, ты ещё заключённый в тюрьме, мечтающий о свободе; ах,
мудрой становится душа у таких заключённых, но также лукавой и дурной.
Очиститься должен ещё освободившийся дух. В нём ещё много от тюрьмы и
от затхлости: чистым должен ещё стать его взор.
Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я
тебя: не бросай своей любви и надежды!
Ты ещё чувствуешь себя благородным, и благородным чувствуют тебя
также и другие, кто не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды.
Знай, что у всех поперёк дороги стоит благородный.
Даже для добрых стоит благородный поперёк дороги; и даже когда они
называют его добрым, этим хотят они устранить его с дороги.
Новое хочет создать благородный, новую добродетель. Старого хочет
добрый и чтобы старое сохранилось.
Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в
том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем.
Ax, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь
клеветали они на все высшие надежды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
жить в жалком довольстве собою.
Я перила моста на стремительном потоке: держись за меня, кто может за
меня держаться. Но вашим костылём не служу я.
Так говорил Заратустра.
О чтении и письме
Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью.
Пиши кровью и ты узнаешь, что кровь есть дух.
Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих бездельников.
Кто знает читателя, тот ничего не делает для читателя. Ещё одно
столетие читателей и дух сам будет смердеть.
То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только
писание, но и мысль.
Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ныне становится он
даже чернью.
Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а
заучивали наизусть.
В горах кратчайший путь с вершины на вершину; но для этого надо иметь
длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они,
большими и рослыми.
Воздух разрежённый и чистый, опасность близкая и дух, полный
радостной злобы, всё это хорошо идёт одно к другому.
Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо мужествен я. Мужество
гонит призраки, само создаёт себе кобольдов мужество хочет смеяться.
Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что я вижу под собой,
эта чернота и тяжесть, над которыми я смеюсь, такова ваша грозовая туча.
Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю вниз,
ибо я поднялся.
Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеётся над всякой трагедией
сцены и жизни.
Беззаботными, насмешливыми, сильными такими хочет нас мудрость: она
женщина и любит всегда только воина.
Вы говорите мне: жизнь тяжело нести . Но к чему была бы вам ваша
гордость поутру и ваша покорность вечером?
Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими нежными! Мы все
прекрасные вьючные ослы и ослицы.
Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит, ибо капля росы
лежит у неё на теле?
Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни, а потому, что к
любви мы привыкли.
В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда есть
немного разума.
И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные
пузыри и те, кто похож на них среди людей, больше всех знают о счастье.
Зреть, как порхают они, эти лёгкие вздорные ломкие бойкие душеньки
вот что пьянит Заратустру до песен и слёз.
Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы танцевать.
И когда я увидел своего демона, я нашёл его серьёзным, веским,
глубоким и торжественным: это был дух тяжести, благодаря ему все вещи
падают на землю.
Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите нам убить дух
тяжести!
Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бегать. Я научился
летать; с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться с места.
Теперь я лёгок, теперь я летаю, теперь я вижу себя под собой, теперь
Бог танцует во мне.
Так говорил Заратустра.
О дереве на горе
Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды
вечером, когда шёл он один по горам, окружавшим город, названный Пёстрая
корова , он встретил этого юношу сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим
усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел
юноша, и говорил так:
Если б я захотел потрясти это дерево своими руками, я бы не смог
этого сделать.
Но ветер, невидимый нами, терзает и гнёт его, куда он хочет.
Невидимые руки ещё больше гнут и терзают нас .
Тогда юноша встал в смущении и сказал: Я слышу Заратустру, я только
что думал о нём . Заратустра отвечал:
Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.
Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни
его в землю, вниз, в мрак и глубину, ко злу .
Да, ко злу! воскликнул юноша. Как же возможно, что ты открыл мою
душу?
Заратустра засмеялся и сказал: Есть души, которых никогда не откроют,
разве что сперва выдумают их .
Да, ко злу! воскликнул юноша ещё раз.
Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в себя самого, с тех
пор как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит в меня, но как же случилось
это?
Я меняюсь слишком быстро: моё сегодня опровергает моё вчера. Я часто
перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, этого не прощает мне ни одна
ступень.
Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким. Никто не говорит со
мною, холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?
Моё презрение и моя тоска растут одновременно; чем выше поднимаюсь я,
тем больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочет он на высоте?
Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как потешаюсь я над
своим порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего! Как устал я на высоте!
Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево, у которого они
стояли, и говорил так:
Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно выросло высоко над
человеком и животным.
И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы никого, кто бы мог
понять его: так высоко выросло оно.
Теперь ждёт оно и ждёт, чего же ждёт оно? Оно находится слишком
близко к облакам: оно ждёт, вероятно, первой молнии?
Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном волнении: Да,
Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и
ты та молния, которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор как ты явился
к нам? Зависть к тебе разрушила меня! Так говорил юноша и горько плакал. А
Заратустра обнял его и увёл с собою.
И когда они вместе прошли немного, Заратустра начал так говорить;
Разрывается сердце моё. Больше, чем твои слова, твой взор говорит
мне об опасности, которой ты подвергаешься.
Ты ещё не свободен, ты ищешь ещё свободы. Бодрствующим сделало тебя
твоё искание и лишило тебя сна.
В свободную высь стремишься ты, звёзд жаждет твоя душа. Но твои
дурные инстинкты также жаждут свободы.
Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от радости в своём погребе,
пока твой дух стремится отворить все темницы.
По-моему, ты ещё заключённый в тюрьме, мечтающий о свободе; ах,
мудрой становится душа у таких заключённых, но также лукавой и дурной.
Очиститься должен ещё освободившийся дух. В нём ещё много от тюрьмы и
от затхлости: чистым должен ещё стать его взор.
Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я
тебя: не бросай своей любви и надежды!
Ты ещё чувствуешь себя благородным, и благородным чувствуют тебя
также и другие, кто не любит тебя и посылает вослед тебе злые взгляды.
Знай, что у всех поперёк дороги стоит благородный.
Даже для добрых стоит благородный поперёк дороги; и даже когда они
называют его добрым, этим хотят они устранить его с дороги.
Новое хочет создать благородный, новую добродетель. Старого хочет
добрый и чтобы старое сохранилось.
Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в
том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем.
Ax, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь
клеветали они на все высшие надежды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69