Ах, я начал самое одинокое странствование своё!
Но тому, кто подобен мне, не избежать этого часа часа, который
говорит ему: Только теперь ты идёшь своим путём величия! Вершина и пропасть
слились теперь воедино!
Ты идёшь своим путём величия: что доселе называлось твоей величайшей
опасностью, теперь стало твоим последним убежищем!
Ты идёшь своим путём величия: теперь лучшей поддержкой тебе должно
быть сознание, что позади тебя нет больше пути!
Ты идёшь своим путём величия: здесь никто не может красться по твоим
следам! Твои собственные шаги стирали путь за тобою, и над ним написано:
Невозможность .
И если у тебя не будет больше ни одной лестницы, ты должен будешь
научиться взбираться на свою собственную голову: как же иначе хотел бы ты
подняться выше?
На свою собственную голову и выше через своё собственное сердце!
Теперь всё самое нежное в тебе должно стать самым суровым.
Кто всегда очень берёг себя, под конец хворает от чрезмерной
осторожности. Хвала всему, что закаляет! Я не хвалю землю, где течёт масло
и мёд!
Чтобы видеть многое, надо научиться не смотреть на себя: эта
суровость необходима каждому, кто восходит на горы.
И если кто ищет познания назойливым оком, как увидит он в вещах
больше, чем фасад их!
Но ты, о Заратустра, ты хотел видеть основу и подоснову всех вещей; и
потому должен ты подниматься над самим собою, всё выше и выше, пока даже
твои звёзды не окажутся под тобой!
Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звёзды лишь это
назвал бы я своей вершиной, лишь это осталось для меня моей последней
вершиной!
Так говорил Заратустра с собою, поднимаясь на гору и утешая своё
сердце суровыми изречениями: ибо сердце его сокрушалось, как никогда ещё
прежде. И когда он достиг вершины горного хребта, он увидел другое море,
расстилавшееся перед ним, и он остановился и долго молчал. А ночь на этой
высоте была холодная и ясная и усеяна звёздами.
Я узнаю свою судьбу, сказал он наконец с грустью. Ну что ж! Я готов.
Началось моё последнее уединение.
Ах, это чёрное, печальное море подо мною! Ах, это тяжёлое, ночное
недовольство! Ах, судьба и море! К вам должен я теперь спуститься!
Я стою перед самой высокой своею горой и перед самым долгим своим
странствованием; поэтому я должен спуститься ниже, чем когда-либо
поднимался я:
глубже погрузиться в страдание, чем когда-либо поднимался я, до
самой чёрной волны его! Так хочет судьба моя. Ну что ж! Я готов.
Откуда берутся высочайшие горы? так спрашивал я однажды. Тогда узнал
я, что выходят они из моря.
Об этом свидетельствуют породы их и склоны вершин их. Из самого
низкого должно вознестись самое высокое к своей вершине.
Так говорил Заратустра на вершине горы, где было холодно; но когда он
достиг близости моря и наконец стоял один среди утёсов, усталость от пути и
тоска овладели им ещё сильнее, чем прежде.
Теперь ещё всё спит, говорил он, спит также и море. Чуждое, сонное
смотрит его око на меня.
Но ею тёплое дыхание чувствую я. И я чувствую также, что оно грезит.
В грёзах мечется оно на жёстких подушках.
Чу! Как оно стонет от тяжких воспоминаний! Или от недобрых
предчувствий!
Ах, я разделяю твою печаль, тёмное чудовище, и из-за тебя досадую я
на себя самого.
Ах, почему нет в моей руке достаточной силы! Поистине, охотно избавил
бы я тебя от тяжёлых грёз!
И пока Заратустра так говорил, смеялся он с тоскою и горечью над
самим собой. Как! Заратустра! сказал он, ты ещё думаешь утешать море?
Ах, ты, любвеобильный глупец Заратустра, безмерно блаженный в своём
доверии! Но таким был ты всегда: всегда подходил ты доверчиво ко всему
ужасному.
Ты хотел приласкать всех чудовищ. Тёплое дыхание, немного мягкой
шерсти на лапах и ты уже готов был полюбить и привлечь к себе.
Любовь есть опасность для самого одинокого; любовь ко всему, если
только оно живое! Поистине, достойны смеха моя глупость и моя скромность в
любви!
Так говорил Заратустра и опять засмеялся: но тут он вспомнил о своих
покинутых друзьях и, как бы провинившись перед ними своими мыслями, он
рассердился на себя за свои мысли. И вскоре смеющийся заплакал от гнева и
тоски горько заплакал Заратустра.
О призраке и загадке
1
Когда среди моряков распространился слух, что Заратустра находится на
корабле, ибо одновременно с ним сел на корабль человек, прибывший с
блаженных островов, всеми овладело великое любопытство и ожидание. Но
Заратустра молчал два дня и был холоден и глух от печали, так что не
отвечал ни на взгляды, ни на вопросы. К вечеру же второго дня отверз он уши
свои, хотя и продолжал молчать: ибо много необыкновенного и опасного можно
было услышать на этом корабле, пришедшем издалека и собиравшемся плыть ещё
далее. Заратустра же любил всех, кто предпринимает дальние странствования и
не может жить без опасности. И вот, пока слушал он других, развязался его
собственный язык, и лёд сердца его разбился тогда начал он так говорить:
Вам, смелым искателям, испытателям и всем, кто когда-либо плавал
под коварными парусами по страшным морям,
вам, опьянённым загадками, любителям сумерек, чья душа привлекается
звуками свирели ко всякой обманчивой пучине,
ибо вы не хотите нащупывать нить трусливой рукой и, где можете вы
угадать, там ненавидите вы делать выводы,
вам одним расскажу я загадку, которую видел я, призрак, представший
пред самым одиноким.
Мрачный шёл я недавно среди мертвенно-бледных сумерек, мрачный и
суровый, со стиснутыми зубами. Уже не одно солнце закатилось для меня.
Тропинка, капризно извивавшаяся между камнями, злобная, одинокая, не
желавшая ни травы, ни кустарника, эта горная тропинка хрустела под
упрямством ноги моей.
Безмолвно ступая среди насмешливого грохота камней, стирая в прах
камень, о который спотыкалась моя нога, так медленно взбирался я вверх.
Вверх: наперекор духу, увлекавшему меня вниз, в пропасть, духу
тяжести, моему демону и смертельному врагу.
Вверх: хотя он сидел на мне, полукарлик, полукрот; хромой, делая
хромым и меня; вливая свинец в мои уши, свинцовые мысли в мой мозг.
О Заратустра, насмешливо отчеканил он, ты камень мудрости! Как
высоко вознёсся ты, но каждый брошенный камень должен упасть!
О Заратустра, ты камень мудрости, ты камень, пущенный пращою, ты
сокрушитель звёзд! Как высоко вознёсся ты, но каждый брошенный камень
должен упасть!
Приговорённый к самому себе и к побиению себя камнями: о Заратустра,
как далеко бросил ты камень, но на тебя упадёт он!
Карлик умолк; и это длилось долго. Его молчание давило меня; и
поистине, вдвоём человек бывает более одиноким, чем наедине с собою!
Я поднимался, я поднимался, я грезил, я думал, но всё давило меня. Я
походил на больного, которого усыпляет тяжесть страданий его, но которого
снова будит от сна ещё более тяжёлый сон.
Но есть во мне нечто, что называю я мужеством: оно до сих пор убивало
во мне уныние. Это мужество заставило меня наконец остановиться и сказать:
Карлик! Ты! Или я!
Мужество лучшее смертоносное оружие, мужество нападающее: ибо в
каждом нападении есть победная музыка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Но тому, кто подобен мне, не избежать этого часа часа, который
говорит ему: Только теперь ты идёшь своим путём величия! Вершина и пропасть
слились теперь воедино!
Ты идёшь своим путём величия: что доселе называлось твоей величайшей
опасностью, теперь стало твоим последним убежищем!
Ты идёшь своим путём величия: теперь лучшей поддержкой тебе должно
быть сознание, что позади тебя нет больше пути!
Ты идёшь своим путём величия: здесь никто не может красться по твоим
следам! Твои собственные шаги стирали путь за тобою, и над ним написано:
Невозможность .
И если у тебя не будет больше ни одной лестницы, ты должен будешь
научиться взбираться на свою собственную голову: как же иначе хотел бы ты
подняться выше?
На свою собственную голову и выше через своё собственное сердце!
Теперь всё самое нежное в тебе должно стать самым суровым.
Кто всегда очень берёг себя, под конец хворает от чрезмерной
осторожности. Хвала всему, что закаляет! Я не хвалю землю, где течёт масло
и мёд!
Чтобы видеть многое, надо научиться не смотреть на себя: эта
суровость необходима каждому, кто восходит на горы.
И если кто ищет познания назойливым оком, как увидит он в вещах
больше, чем фасад их!
Но ты, о Заратустра, ты хотел видеть основу и подоснову всех вещей; и
потому должен ты подниматься над самим собою, всё выше и выше, пока даже
твои звёзды не окажутся под тобой!
Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звёзды лишь это
назвал бы я своей вершиной, лишь это осталось для меня моей последней
вершиной!
Так говорил Заратустра с собою, поднимаясь на гору и утешая своё
сердце суровыми изречениями: ибо сердце его сокрушалось, как никогда ещё
прежде. И когда он достиг вершины горного хребта, он увидел другое море,
расстилавшееся перед ним, и он остановился и долго молчал. А ночь на этой
высоте была холодная и ясная и усеяна звёздами.
Я узнаю свою судьбу, сказал он наконец с грустью. Ну что ж! Я готов.
Началось моё последнее уединение.
Ах, это чёрное, печальное море подо мною! Ах, это тяжёлое, ночное
недовольство! Ах, судьба и море! К вам должен я теперь спуститься!
Я стою перед самой высокой своею горой и перед самым долгим своим
странствованием; поэтому я должен спуститься ниже, чем когда-либо
поднимался я:
глубже погрузиться в страдание, чем когда-либо поднимался я, до
самой чёрной волны его! Так хочет судьба моя. Ну что ж! Я готов.
Откуда берутся высочайшие горы? так спрашивал я однажды. Тогда узнал
я, что выходят они из моря.
Об этом свидетельствуют породы их и склоны вершин их. Из самого
низкого должно вознестись самое высокое к своей вершине.
Так говорил Заратустра на вершине горы, где было холодно; но когда он
достиг близости моря и наконец стоял один среди утёсов, усталость от пути и
тоска овладели им ещё сильнее, чем прежде.
Теперь ещё всё спит, говорил он, спит также и море. Чуждое, сонное
смотрит его око на меня.
Но ею тёплое дыхание чувствую я. И я чувствую также, что оно грезит.
В грёзах мечется оно на жёстких подушках.
Чу! Как оно стонет от тяжких воспоминаний! Или от недобрых
предчувствий!
Ах, я разделяю твою печаль, тёмное чудовище, и из-за тебя досадую я
на себя самого.
Ах, почему нет в моей руке достаточной силы! Поистине, охотно избавил
бы я тебя от тяжёлых грёз!
И пока Заратустра так говорил, смеялся он с тоскою и горечью над
самим собой. Как! Заратустра! сказал он, ты ещё думаешь утешать море?
Ах, ты, любвеобильный глупец Заратустра, безмерно блаженный в своём
доверии! Но таким был ты всегда: всегда подходил ты доверчиво ко всему
ужасному.
Ты хотел приласкать всех чудовищ. Тёплое дыхание, немного мягкой
шерсти на лапах и ты уже готов был полюбить и привлечь к себе.
Любовь есть опасность для самого одинокого; любовь ко всему, если
только оно живое! Поистине, достойны смеха моя глупость и моя скромность в
любви!
Так говорил Заратустра и опять засмеялся: но тут он вспомнил о своих
покинутых друзьях и, как бы провинившись перед ними своими мыслями, он
рассердился на себя за свои мысли. И вскоре смеющийся заплакал от гнева и
тоски горько заплакал Заратустра.
О призраке и загадке
1
Когда среди моряков распространился слух, что Заратустра находится на
корабле, ибо одновременно с ним сел на корабль человек, прибывший с
блаженных островов, всеми овладело великое любопытство и ожидание. Но
Заратустра молчал два дня и был холоден и глух от печали, так что не
отвечал ни на взгляды, ни на вопросы. К вечеру же второго дня отверз он уши
свои, хотя и продолжал молчать: ибо много необыкновенного и опасного можно
было услышать на этом корабле, пришедшем издалека и собиравшемся плыть ещё
далее. Заратустра же любил всех, кто предпринимает дальние странствования и
не может жить без опасности. И вот, пока слушал он других, развязался его
собственный язык, и лёд сердца его разбился тогда начал он так говорить:
Вам, смелым искателям, испытателям и всем, кто когда-либо плавал
под коварными парусами по страшным морям,
вам, опьянённым загадками, любителям сумерек, чья душа привлекается
звуками свирели ко всякой обманчивой пучине,
ибо вы не хотите нащупывать нить трусливой рукой и, где можете вы
угадать, там ненавидите вы делать выводы,
вам одним расскажу я загадку, которую видел я, призрак, представший
пред самым одиноким.
Мрачный шёл я недавно среди мертвенно-бледных сумерек, мрачный и
суровый, со стиснутыми зубами. Уже не одно солнце закатилось для меня.
Тропинка, капризно извивавшаяся между камнями, злобная, одинокая, не
желавшая ни травы, ни кустарника, эта горная тропинка хрустела под
упрямством ноги моей.
Безмолвно ступая среди насмешливого грохота камней, стирая в прах
камень, о который спотыкалась моя нога, так медленно взбирался я вверх.
Вверх: наперекор духу, увлекавшему меня вниз, в пропасть, духу
тяжести, моему демону и смертельному врагу.
Вверх: хотя он сидел на мне, полукарлик, полукрот; хромой, делая
хромым и меня; вливая свинец в мои уши, свинцовые мысли в мой мозг.
О Заратустра, насмешливо отчеканил он, ты камень мудрости! Как
высоко вознёсся ты, но каждый брошенный камень должен упасть!
О Заратустра, ты камень мудрости, ты камень, пущенный пращою, ты
сокрушитель звёзд! Как высоко вознёсся ты, но каждый брошенный камень
должен упасть!
Приговорённый к самому себе и к побиению себя камнями: о Заратустра,
как далеко бросил ты камень, но на тебя упадёт он!
Карлик умолк; и это длилось долго. Его молчание давило меня; и
поистине, вдвоём человек бывает более одиноким, чем наедине с собою!
Я поднимался, я поднимался, я грезил, я думал, но всё давило меня. Я
походил на больного, которого усыпляет тяжесть страданий его, но которого
снова будит от сна ещё более тяжёлый сон.
Но есть во мне нечто, что называю я мужеством: оно до сих пор убивало
во мне уныние. Это мужество заставило меня наконец остановиться и сказать:
Карлик! Ты! Или я!
Мужество лучшее смертоносное оружие, мужество нападающее: ибо в
каждом нападении есть победная музыка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69