Я привел аптекаря взглянуть на него, и мы уговорили его прилечь Через час или два он протирает глаза и говорит -- дескать, у него, кажется, был припадок, но он надеется, что вел себя вежливо. Джевинс всегда мечтал занять более высокое положение в обществе, поэтому старался подчеркнуть свои хорошие манеры.
-- Ну и дальше?
-- Дальше он отправился к себе в бунгало и принялся чистить ружье. Слуге сказал, что утром пойдет охотиться на лань. Естественно, он не вовремя задевает курок и ненароком простреливает себе голову. Аптекарь послал моему шефу докладную, и Джевинса похоронили где-то здесь. Я бы вам телеграфировал, Спэрстоу, да что вы могли поделать?
-- Странный вы субъект, -- проронил Мотрем. -- Помалкиваете, будто сами его убили
-- Бог ты мой, какая тут связь? -- спокойно ответил Хэммил -- Мне же досталась еще и его доля работы. Пострадал от его смерти один я. Джевинс избавился от забот -- по чистой случайности, естественно, но избавился. Аптекарь сначала вознамерился писать длинное, многословное заключение о самоубийстве. Хлебом не корми этих грамотных индусов, только дай поболтать.
-- А почему вы не хотели представить смерть как самоубийство? -спросил Лаундз.
-- Нет прямых доказательств. В этой стране у человека не так уж много привилегий, но ему хотя бы дозволено неудачно разрядить собственное ружье. А кроме того, мне и самому в один прекрасный день может понадобиться, чтобы кто-то замял такое же происшествие со мной. Живи и дай жить другим. Умри и дай умереть другим.
-- Примите-ка таблетку, -- посоветовал Спэрстоу, не спускавший глаз с бледного лица Хэммила -- Примите таблетку и не валяйте дурака. Все эти ваши разговоры -- вздор. Самоубийство -- просто способ увильнуть от работы. Будь я самым разнесчастным Иовом, я и то задержался бы на этом свете из одного любопытства -- что будет дальше?
-- Ну а я уже утратил такого рода любопытство, -- ответил Хэммил.
-- Печень пошаливает? -- сочувственно осведомился Лаундз.
-- Нет. Бессонница Это пострашнее.
-- Еще бы, черт возьми! -- подхватил Мотрем -- Со мной это тоже случается, но потом проходит само собой. Что вы принимаете?
-- Ничего. Какой толк? Я с пятницы и десяти минут не спал
-- Несчастный! Спэрстоу, помогите же ему. Теперь, когда вы сказали, я и правда вижу, что глаза у вас опухли и покраснели.
Спэрстоу, все так же наблюдавший за Хэммилом, негромко рассмеялся.
-- Я займусь починкой позже. Как вы думаете, помешает нам сейчас жара прокатиться верхом?
-- Куда? -- устало отозвался Лаундз.-- Нам и так ехать в восемь, тогда уж заодно и прокатимся. Не выношу лошадь, когда она из удовольствия превращается в необходимость. О господи, чем бы заняться?
-- Начнем в вист по новой, восемь шиллингов ставка и золотой мухур за роббер, -- быстро предложил Спэрстоу.
-- Предлагаю покер. В банк -- месячное жалованье, верхнего предела нет, набавлять по пятьдесят рупий. Кто-то да вылетит в трубу до конца игры,--предложил Лаундз.
-- Не могу сказать, чтобы меня так уж радовало, если кто-то из нашей компании проиграется, -- возразил Мотрем -- Не бог весть какое развлечение, да и глупо.-- Он шагнул к старенькому разбитому походному пианино -- обломку хозяйства одной супружеской пары, которой принадлежало прежде бунгало, -- и поднял крышку.
-- Оно давно отработало свой срок,-- сказал Хэммил.-- Слуги растащили его по частям.
Пианино и в самом деле было безнадежно расстроено, но Мотрем умудрился привести непокорные клавиши в некоторое согласие и извлечь из разбитой клавиатуры нечто, отдаленно напоминающее призрак некогда популярной легкой песенки. Мотрем забарабанил увереннее, и мужчины в шезлонгах с пробудившимся интересом повернули к нему головы.
-- Недурно! -- одобрительно заметил Лаундз. -- Черт побери! Последний раз я слышал эту мелодию в семьдесят девятом году или около того, как раз перед тем, как покинуть Англию.
-- Э, нет!--с гордостью проговорил Спэрстоу.--Я побывал дома в восьмидесятом. -- И он пропел популярную в тот год уличную песенку.
Мотрем сыграл ее не очень умело, чем вызвал критику Лаундза, который предложил свои исправления. Мотрем бурно исполнил еще один короткий пассаж, уже более серьезного характера, и хотел было встать.
-- Продолжайте, -- остановил его Хэммил. -- Я и не знал, что у вас есть музыкальные наклонности. Играйте, пока не истощится ваш репертуар. К следующей встрече я прикажу настроить пианино. Сыграйте что-нибудь бравурное.
Мелодии, которые искусство Мотрема и ограниченные возможности инструмента могли воспроизвести, были незатейливы, но мужчины внимали им с наслаждением, а в перерывах наперебой вспоминали все, что слышали и видели, когда в последний раз были на родине. Снаружи вдруг поднялась пыльная буря и с ревом пронеслась над домом, окутав его густой и удушливой, поистине ночной, тьмой; но Мотрем, не обращая внимания ни на что, продолжал играть, и сумасшедшее бренчанье клавиш достигало ушей слушателей сквозь хлопанье рваной потолочной парусины.
В тишине, наступившей после промчавшегося урагана, Мотрем наигрывал, мурлыча себе под нос, потом незаметно перешел от более интимных шотландских песен к "Вечернему гимну".
-- Все-таки воскресенье, -- объяснил он, покачивая головой.
-- Давайте дальше, не оправдывайтесь, -- сказал Спэрстоу.
Хэммил расхохотался долгим безудержным смехом.
-- Да, да, играйте же! Вы сегодня подносите сплошные сюрпризы. Я и не подозревал, что у вас такой дар изощренной иронии. Как там его поют?
Мотрем продолжал подбирать мелодию.
-- Вдвое надо быстрее. Не слышится темы благодарности. Нужно это делать на манер польки "Кузнечик" -- вот так.
И Хэммил запел prestissimo*: Славлю ныне, господь, тебя, За благодать, что несешь, любя.
Вот теперь слышно, что мы благодарны за благодать. Как там дальше?
* Очень быстро (ит.).
Если я ночью томим тоской,
Дай моим думам святой покой,
От искушений мой сон храни,
Скорей, Мотрем!
От наваждений оборони.
Ну и лицемер же вы!
-- Перестаньте кривляться! -- оборвал его Лаундз.-- Насмехайтесь вволю над чем угодно, но этот гимн оставьте в покое. Для меня он связан с самыми священными воспоминаниями.
-- Летние вечера за городом, цветные стекла окон, меркнущий свет, ты и она рядышком, склонили головы над церковными гимнами, -- подхватил Мотрем.
-- Да, а толстый майский жук ударил тебя в глаз, когда ты шел домой. Аромат сена, луна величиной с шляпную картонку на верхушке копны, летучие мыши, розы, молоко и мошкара, -- продолжал Лаундз.
-- И еще наши матери. Помню, как сейчас: мама пела мне этот гимн в детстве, убаюкивая на ночь, -- добавил Спэрстоу.
В комнате окончательно сгустилась темнота. Слышно было, как Хэммил беспокойно ерзает в шезлонге.
-- И в результате вы поете благодарственные гимны, -- раздраженным тоном проговорил он, -- когда вы на семь сажен погрузились в ад! Мы недооцениваем умственные способности господа, притворяясь, будто мы чтото собой представляем, в то время как мы просто казнимые за дело разбойники.
-- Примите две таблетки, -- сказал Спэрстоу, -- печень у вас казнимая, вот что.
-- Наш миролюбивый Хэммил сегодня в отвратительном настроении. Не завидую я его кули завтра, -- проговорил Лаундз, когда слуги внесли лампы и стали накрывать к обеду.
Спэрстоу улучил момент, когда все рассаживались за столом, на котором стояли жалкие отбивные из козлятины, яйца под острым соусом и пудинг из тапиоки, и шепнул Мотрему:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96