— спрашиваю я.
— Нюанс заключается в высокой подписи, — снова необычайно лукаво улыбается чем-то довольный Эдик. — Видел это письмо своими глазами. Подпись, представь себе, — Ермаков.
— Ермаков? — удивленно и недоверчиво переспрашиваю я.
— Именно так.
— Это что же, однофамилец, выходит?
— Никак нет, — торжествует Эдик. — Уточнил. Зовут — Дмитрий Станиславович. И выходит — братец замечательного директора магазина «Готовое платье», так?
— Выходит, что так, — соглашаюсь я, все еще не в силах прийти в себя от этого неожиданного открытия.
— Вот и начало цепочки, понял? — назидательно говорит Эдик. — Ее московские звенья. Остальное там, — он неопределенно машет рукой. — Главное, если хочешь знать, там.
Я, конечно, понимаю, что он имеет в виду.
— Но в Москве еще Лев Игнатьевич, — напоминаю я. — Какова тут его роль, интересно бы знать. Ты как думаешь?
— Пока не ясно, — качает головой Эдик.
— А какую роль, по-твоему, играл Гвимар Иванович?
— Тоже пока не понятно.
— Могу я использовать твои данные в беседе с Купрейчиком, осторожно, конечно? — спрашиваю я. — У нас сегодня встреча.
— Понимаешь, — задумчиво говорит Эдик, — честно говоря, другому бы я не разрешил. Но тебе доверяю Только учти: главное — это не взбаламутить всю цепочку. Если в Южноморск сейчас поступит сигнал, это будет… Ну, ты сам понимаешь, что это будет А сигнал может поступить, если ты вдруг испугаешь Купрейчика. Он его и подаст.
— Или Лев Игнатьевич.
— Да, или он, если Купрейчик ему передаст, — соглашается Эдик и спрашивает: — Это тебе Шпринц сказал, что Купрейчик терпеть не может Льва Игнатьевича?
— Он.
— И что с Гвимаром Ивановичем он дружил?
— Это мне Купрейчик говорил.
— О! Тут у тебя кое-какая зацепочка есть, ты не находишь?
Эдик вопросительно смотрит на меня своими красивыми агатовыми глазами.
— Да, ты прав, — соглашаюсь я. — Кое-что тут есть. Но главное в другом, я думаю. Чтобы Купрейчик ничего не передал Льву Игнатьевичу и не дал сигнал тревоги в Южноморск, его надо в этом заинтересовать, это должно быть ему невыгодно.
— Молодец? — восхищенно восклицает Эдик. — Умница!
Как всегда, его эмоции на порядок выше, чем следует. Подумаешь, какое великое открытие я сделал. Главное, придумать, как именно его заинтересовать, чем. И вот тут-то я пока ничего придумать не могу. А пока не придумаю, нельзя будет и использовать ценнейшие данные Эдика. Вот ведь какая петрушка!
— Что ты намерен делать дальше? — спрашиваю я.
— Дальше я, видимо, отправлюсь в путешествие, — смеется Эдик — По твоим следам. Дашь рекомендательные письма?
— Если заслужишь.
— Как? Значит, я, по-твоему, их еще не заслужил? — Эдик свирепо вращает глазами — Жалкий человек, что ты понимаешь! Да один Дмитрий Станиславович Ермаков чего стоит?
— Это все ты для себя стараешься, — шутливо возражаю я.
— Для себя? — с грустным укором переспрашивает Эдик. — А кто просил только что разрешение использовать мою добычу?
— Поймал, — сдаюсь я. — Получишь письма.
— То-то, — удовлетворенно кивает Эдик и уже который раз смотрит на часы. — Ты не думай, пожалуйста, что я тут заболтался с тобой. Просто пять минут лишних осталось. А теперь я пойду. Через три минуты ко мне кое-кто заглянуть должен. Привет!
Эдик стремительно поднимается, хватает свою папку и спешит к двери.
Когда он уходит, я тоже смотрю на часы Пора собираться и мне. Состязаться в пунктуальности с Эдиком я, конечно, не могу, но все же опаздывать тоже не собираюсь.
День уже заметно прибавился, и на улице еще совсем светло. Это не только заметно, но и приятно, поднимает настроение, даже, я бы сказал, добавляет оптимизма. Сам не знаю почему. Кажется, недавно я выходил на улицу тоже, как сейчас, часов в пять, и было уже темно, над головой зажигались фонари. А сейчас вот совсем еще светло, можно даже читать. Идет весна, и это очень приятно ощущать. Хотя еще и холодно, и снег лежит во дворах и скверах. Но все-таки шагается мне сейчас легко, бодро, и воздух словно напоен близкой весной. Конечно, все субъективно, я понимаю. Мама, например, уверяет, что дышать вообще нечем, а в это время года — особенно. Она-то утверждает это прежде всего как врач, а вот моя бедная теща действительно в это время года прямо погибает, бедняга.
Размышляя на все эти веселые и грустные темы, я добираюсь до остановки троллейбуса. Городской час «пик» уже, к сожалению, наступил, и потому мне лишь с большим трудом удается втиснуться в троллейбус, выстояв немалую очередь. Сильно помятый, я наконец выхожу на нужной мне остановке.
И вот я уже иду по знакомому мне двору, который, однако, неуловимо изменился с тех пор, как я здесь был в последний раз. Ну, конечно. Стало заметно меньше снега, кое-где проступила черная полоска асфальта, очистились от снега скамейки в палисадничке, и потемнела, осела ледяная горка.
Во дворе никого нет, хотя еще довольно светло. Но в окнах окружающих домов кое-где горит свет. Я захожу в подъезд, и старый лифт, натужно лязгая, тянет меня на третий этаж.
Виктор Арсентьевич уже дома, успел даже надеть свою красивую коричневую пижаму и теплые, отороченные мехом, домашние туфли. Открыв дверь, он радушно мне улыбается. Однако вид его мне не нравится. Он осунулся, покраснели словно от бессонницы веки, и взгляд стал какой-то рассеянный, беспокойный. Впрочем, все это можно заметить, если очень уж приглядываться. А если нет, то перед вами все тот же человек, невысокий, седоватый, невзрачный и с первого взгляда решительно незапоминающийся. Но я-то приглядываюсь к нему, поэтому сейчас отмечаю про себя малозаметные для других перемены, мелкие «нарушения» знакомого облика этого человека.
В передней я снимаю пальто и обращаю внимание, что на вешалке висит только пальто Виктора Арсентьевича. Значит, Инна Борисовна еще не пришла с работы. Кепку свою я кладу рядом со шляпой Виктора Арсентьевича и пушистой меховой шапкой. Эту шапку он, наверное, надевает в холодные дни, она мне почему-то знакома.
Виктор Арсентьевич проводит меня в уже знакомый кабинет, и я располагаюсь в огромном кожаном кресле возле журнального столика. Беспокойное книжно-журнальное море на полках и столах выглядит по-прежнему внушительно. Вероятно, по этой причине Виктор Арсентьевич его и не ликвидирует. По-прежнему висят и картины над диваном. Правда, мне кажется, что здесь что-то прибавилось, картины висят как будто теснее. Выходит, Виктор Арсентьевич продолжает пополнять коллекцию тестя? Как мне Олег Брюханов говорит: «Душа каждый раз радуется, как от встречи с близкими людьми». Однако в Викторе Арсентьевиче радости и покоя я сейчас что-то не замечаю. Наоборот, взвинченный он какой-то, все как будто дрожит у него внутри, и никак ему почему-то не удается успокоиться, даже притвориться спокойным ему к то до конца не удается. Я помню его совсем другим во время прошлых наших встреч. Тогда он был насторожен, однажды был даже испуган, когда узнал об убийстве Гвимара Ивановича, временами бывал сердит, недоволен, это я тоже помню. Но таким он еще не был. Сейчас он как-то по-особому взволнован, я никак не разберусь в его состоянии.
На столике передо мной стоит вазочка с конфетами и другая, побольше, с яблоками. Тут же лежат сигареты, красивая газовая зажигалка, рядом стоит круглая большая пепельница из тяжелого чешского стекла, в ней несколько окурков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110