Набираю длинный городской номер и, когда мне отвечает мелодичный девичий голосок, осведомляюсь:
— Это Лена?
— Да. Кто говорит?
— О, как я удачно попал, — вполне искренне радуюсь я. — Это Лосев, такой длинный-длинный, несчастный пижон из угрозыска. Может быть, остался в памяти?
Лена смеется.
— Чего это вы на себя наговариваете? Кавалер что надо. Вы, конечно, насчет Шухмина интересуетесь?
— Нет. Я насчет Пети. Знаете такого? Толстого-толстого, несчастного…
Лена снова смеется. И по ее беззаботному смеху я уже догадываюсь, что Петя в порядке, в относительном, конечно, порядке, но все же.
Так оно и оказывается.
— На той неделе встречайте, — говорит Лена.
— Непременно. С цветами. Конечно, для вас.
— Придется с этим подождать до весны, — вздыхает Лена.
— Леночка, вы недооцениваете нашу фирму. Мы все можем, если захотим.
Некоторое время мы еще болтаем, и Лена сообщает мне всякие дополнительные сведения о Пете, которыми справочная обычно не располагает. Мне ясно, что Лена сегодня сама забегала к нашему другу. Кроме того, она охотно берется передать от меня привет и всякие туманные слова, из которых Петя поймет, что дела развиваются нормально и даже есть кое-какие успехи. Очевидно, Лена собирается еще раз посетить Петра. С ее стороны это очень чутко.
Мы заканчиваем разговор, и я смотрю на часы. Пора, однако, двигаться. До телеграфа я, пожалуй, пройдусь пешком, и еще останется минуты три, чтобы приглядеться со стороны к месту встречи.
На улице холодно и вьюжно. Правда, таких сумасшедших холодов, как в декабре, уже, слава богу, нет. Они же доходили до сорока градусов! Для Москвы эта невиданная температура оказалась прямо-таки стихийным бедствием. Лопались отопительные трубы, кое-где родители с детьми ночевали в школах, возникли было перебои со снабжением, опаздывали газеты, а нам прибавилось работы, как ни странно.
Словом, сейчас ничего похожего нет. Просто легкий морозец и метель. Пройтись даже приятно. На город опустились сумерки. На высоченных мачтах фиолетовыми бутонами начинают раскаляться мощные светильники.
Я подхожу к телеграфу ровно за три минуты до условленного срока, не переходя узкую проезжую часть улицы Огарева, напряженно вглядываюсь в толпу людей возле здания телеграфа и на красивой площадке между двумя старинными фонарями, к которой ведет от тротуара широкая, с двумя каскадами мраморная лестница. Нет ни одного знакомого лица. Да и видно-то плохо. Остается только выйти на условленное место и ждать.
Так я и делаю. Впрочем, ждать приходится совсем недолго.
Ко мне подходит невысокий пожилой человек в темном пальто с пушистым меховым воротником и в шапке из того же меха. На шее повязано ярко-красное кашне. И лицо его тоже красное от ветра и холода. Брови и усы в морозном белом инее.
— Здравствуйте, Виталий Павлович, — хрипловато произносит он.
— Здравствуйте, — сдержанно отвечаю я.
Секунду мы внимательно рассматриваем друг друга.
— Не согласитесь ли перейти дорогу и посидеть за столиком? — спрашивает незнакомый мне человек.
Да, абсолютно незнакомый, в этом я сразу убеждаюсь. С этим человеком я никогда не встречался. Но… что-то в его внешности меня все же настораживает.
— Отчего же, — соглашаюсь я. — Тут, конечно, не поговоришь.
Мы спускаемся по широкой лестнице, переходим улицу и через минуту оказываемся в двухэтажном застекленном кафе.
Освободившись в гардеробе от пальто и шапок, мы снова исподтишка, пытливо оглядываем друг друга. Незнакомцу лет за пятьдесят, пожалуй, одет солидно, манеры тоже солидные, уверенные и энергичные. Взгляд из-под густых бровей умный, слегка ироничный, мне такой взгляд обычно нравится.
Мы усаживаемся за столик и закуриваем. Эта дурная привычка создает, однако, благоприятную обстановку для начала непростого разговора, который, видимо, нам предстоит.
— Как прикажете мне вас называть? — осведомляюсь я.
— Допустим, Иван Иванович, — усмехается мой собеседник.
— Не пойдет, — решительно возражаю я.
— Почему же?
— Во-первых, у нас оказываются неравные условия, вы-то знаете, как меня зовут. А неравные условия не обещают доверительного разговора, сами понимаете. Но главное даже не в этом, — я с улыбкой машу рукой. — Иван Иванович — очень уж банально и нарочито. Называя вас так, я каждый раз буду невольно улыбаться. А при серьезном разговоре это неуместно. Как вы считаете?
Мой собеседник усмехается. При этом седые стриженые усики его приподымаются, обнажая влажные, ровные, прямо-таки перламутровые зубы, явно вставные.
— А с вами приятно беседовать, — говорит он. — Что ж, будь по-вашему. Меня зовут Павел Алексеевич.
— Это другое дело, — соглашаюсь я. — Во всяком случае, ближе к истине.
— Абсолютная истина. Что будем пить?
К нам подходит официантка. Как этих девушек приучить улыбаться, хотя бы профессионально? Как приучить их делать вид, что мы, посетители, гости, так сказать, их хотя бы интересуем, если не радуем?
Сделав заказ, мы некоторое время обсуждаем эту животрепещущую проблему, пока хмурая официантка не приносит нам кофе и по рюмке коньяку.
— За приятное знакомство, — говорит Павел Алексеевич, поднимая свою рюмку.
— За полезное знакомство, — уточняю я.
Ах, с каким наслаждением я съел бы сейчас порцию жаркого, но приходится соблюдать этикет.
— Вот видите, оказывается, я — романтик, а вы — материалист, — шутливо говорит Павел Алексеевич, помешивая ложечкой кофе. — Мне важно удовольствие, а вам нужна непременно выгода.
— Просто вы притворяетесь, а я нет, — тем же тоном возражаю я. — Как раз вы позвали меня из расчета, а я пришел из любопытства, а это тоже почти романтика.
— Вы пришли не из простого любопытства, — усмехается Павел Алексеевич.
— Вы пришли в расчете на добычу. И не ошиблись, могу вас заверить. И поскольку вы меня не знаете и никогда не узнаете — я в сферу вашей деятельности не попадаю, — то буду с вами откровенен. Впрочем, для этого есть еще одна причина. Вы помните некоего Цыгана?
— Конечно.
Этот человек проходил по одному сложному делу, которое мы вели. Я его сам арестовывал. Правда, его вскоре пришлось выпустить, доказать его вину мы не смогли. К сожалению, бывает и так. Я же его и отпустил после долгой беседы.
— Так вот, я тоже знаю Цыгана, — говорит Павел Алексеевич задумчиво. — То есть Бориса Викторовича Свиристенко. И он мне рассказывал о вас.
Я настораживаюсь. Связь этого человека с Цыганом подозрительна. По-моему, ничего хорошего тот обо мне рассказывать не мог. Расстались мы с ним весьма холодно. Но неужели я сейчас узнаю об этом Свиристенко что-то новое? Это было бы совсем неплохо.
— Что же он вам рассказывал обо мне? — интересуюсь я, отпивая кофе.
— Первое — что вы умный человек. Второе — что вы в высшей степени чуткий человек, а это в наше время дорого стоит.
Я начинаю кое-что понимать. Видимо, Свиристенко кому-то сказал, что выскочил из того дела благодаря мне и это ему, видите ли, дорого обошлось. Ах, прохвост! Интересно, зачем ему понадобилась эта выдумка? Но, кажется, нет худа без добра.
— Что же из этих сведений, по-вашему, вытекает? — нахмурясь, спрашиваю я.
Конечно, мне должна быть неприятна болтливость этого Свиристенко. И Павел Алексеевич так именно меня и понимает.
— Ради бога, — он дружески дотрагивается до моей руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110