Прочитав, он только и сказал:
— Чепуха какая-то, даже отвечать не будем!
Он взял перо, написал на обороте письма: «В архив», отдал посыльному и приказал:
— Отнеси писарю!
Посыльный ушел, а Радисав снова было направился к Ивко и только переступил порог, как из другой двери показался с письмом сам писарь. Это был низкорослый безбородый гимназистик, евший Радисава глазами.
Радисав вернулся в правление.
— Чего тебе, писарь?
— Э… что делать-то?
— С чем?
— С этой бумагой из Прелепницы.
— В архив, в архив, и все! — решительно повторил Радисав.
— Нельзя ее в архив! — смиренно возразил писарь.
— Почему нельзя? — спросил староста, думая, что писарь ставит под сомнение его познания в делопроизводстве.
— Потому что при этом документе есть приложение, а его в архив никак не сунешь.
— В архив вместе с приложением! — загремел Радисав.
— Слушаюсь, но только приложение это — младенец, живой младенец.
— А… м-да! — замычал Радисав, вспомнив содержание письма. — Ну, а как же быть?
— Не знаю, — сказал писарь и пожал плечами.
— Зато я знаю!
Радисав повернулся к посыльному.
— Где младенец?
— В комнате у писаря, — ответил посыльный, и тут из Писаревой комнаты донесся такой вопль Милича, что и Радисав, и писарь, и посыльный бросились туда и с ужасом увидели, что Милич, лежавший на Писаревой кровати, где валялись и кое-какие документы, привел их в совершенную негодность.
— Фу! — произнес Радисав. — Зови скорей Срею из Прелепницы, пусть уберет это дерьмо.
— Какого Срею? — спросил посыльный.
— Срею из Прелепницы, того самого, который принес письмо и младенца…
— А он… — сказал посыльный и почесал затылок, — это самое… оставил письмо и ребенка, а сам вернулся в Прелепницу.
— Кто это вернулся? — рявкнул Радисав.
— Он… Срея из Прелепницы.
— И оставил это?
— Да, — ответил посыльный.
— Ох! — вздохнул Радисав. — Как же теперь быть? И писарь и посыльный потупили очи и пожали плечами.
— Послушай, писарь, сейчас же зови сюда членов правления. Пусть рассудят: обязаны ли мы содержать сирот, которых наши жители рожают черт-те где?
А уходя, добавил:
— Я вернусь через полчаса, пусть подождут.
Староста ушел к Ивко, а писарь с посыльным пришли к соглашению: посыльный оставался стеречь ребенка, а писарь пошел созывать членов правления.
Старейшины собрались перед домом, а когда пришел Радисав, вошли в правление. Председатель Радисав сел на свое место, выпятил грудь, отдал честь и взял слово:
— Смирно! Открываю заседание. Ребята, прелепницкая община прислала нам рапорт. Зачитай его, писарь!
Когда писарь прочел письмо за № 143, все члены правления переглянулись и вскипели.
— Спасибо! — завопил Петар Ранчич. — Что мы, дураки, чтобы кормить чужих детей? Кто кашу заварил, тот пусть ее и расхлебывает!
— А я скажу, — добавил Радисав Андрич, — раз есть в нашей стране законы для взрослых, то есть законы и для детей. Пусть все по закону и будет!
— А по-моему, — предложил Милислав Неделькович, — нам надо это дело вместе с младенцем отправить на решенье государственному совету.
Председатель Радисав, выслушав эти мудрые речи, снова скомандовал: «Смирно!» — и сказал:
— Это дело, ребята, решается просто, в уставе такое предусмотрено. Мы напишем ответный рапорт, в котором скажем, что крманская община не обязана кормить бедняков, ведущих свое происхождение из прелепницкой общины.
Последняя фраза так понравилась старосте Радисаву, что он обернулся к писарю.
— Внеси, писарь, в сегодняшний приказ по части следующее: «Крманская община не обязана кормить бедняков, ведущих свое происхождение из прелепницкой общины».
И писарь запротоколировал все, от слова до слова. По предложению старосты правление проголосовало за то, чтобы ребенок был возвращен вместе с письмом, в котором будут упомянуты слова старосты.
На том заседание закончилось. Радисав скомандовал членам правления: «Вольно!», все встали и пошли по домам.
Поскольку уже стемнело, писарь и посыльный остались мучиться с младенцем, а на заре следующего дня посыльный крманской общины двинулся в путь с письмом правления за № 86 и с приложенным к нему дитятей общины.
Так бедняга Милич отправился в свое второе путешествие в качестве приложения к письму, имевшему, правда, уже другой номер.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Гром с ясного неба
Закончилась воскресная служба, а до полудня еще далеко. Светит солнце, денек выдался на славу. Ни печет, ни жарит, хорошо нежиться в лучах такого солнышка. Народ в праздничной одежде разбрелся — кто на паперти стоит, кто на развилке, кто перед кабаком.
В такой прекрасный день всякому хочется поболтать, а уж тем более батюшке, старосте, лавочнику и писарю прелепницкому. Камень, что вчера еще лежал у них на сердце, свалился благодаря писаревой мудрости, и сидят они теперь перед кабаком, лясы точат, липа у них веселые, глаза, щеки, губы прямо-таки источают радость и удовольствие.
А говорят они о всякой всячине, все им по душе. Вот поп рассказывает, что слышал, будто архиерей любит утку с рисом и при этом, говорят, ест только ножки.
— А я, дорогие мои, — говорит поп, — люблю утку с тушеной капустой, и ножки ты мне не давай, ты подай мне гузку, если хочешь угодить.
— А я люблю спинку, — возражает староста.
— Да что в ней, в спинке! Гузка, дорогой мой, — восклицает поп, глотая слюну, — это такой лакомый кусочек, язык проглотишь.
— Ну, какая гузка у утки, — высказывается писарь, — одна видимость. Только в рот положишь, и нет ее. Я ел страусиную гузку. Семь кило мяса в ней, одной гузкой можно четырнадцать архиереев накормить.
— А какое мясо у страуса? — спрашивает лавочник.
— Курятина, настоящая курятина!
— А дужка у страуса есть? — не отстает лавочник.
— Ну и глуп же ты, Йова! — отвечает писарь. — Как же без дужки, ведь это птица, не человек! Только дужка эта, конечно, большая, как рога, которые у нас на коньках прибивают.
— Ты скажи!… — удивился лавочник.
— Однажды мы такую дужку ломали с немцами. Нас семь сербов с одной стороны тянем, а семь немцев — с другой. Едва переломили.
Потом зашла речь и о всяких других предметах, как водится у людей с чистым сердцем и спокойной совестью, которые и ведать не ведают, что на них вот-вот свалится беда.
И ведь верно говорят, думка за горами, а смерть за плечами. И чего только на свете не бывает! Сколько раз случалось, что с ясного неба, без всякой на то причины, ударял гром. Или вот ты радуешься дружным всходам на своем поле, а град неожиданно возьмет и все побьет. Или еще — человек, здоров-здоровехонек, сидит с тобой, выпивает, разговаривает, шутит, и вдруг закатил глаза и помер. Вот такой странный случай произойдет и сегодня, в этот прекрасный день, когда и батюшка, и староста, и писарь, и лавочник настроены весьма благостно, когда их глаза, щеки, губы прямо-таки источают радость.
Сидят они, разговоры разговаривают, и вдруг, глядь, весь в мыле бежит посыльный Срея, который — как мы уже могли заметить в предыдущей главе этого романа — никогда не приносит доброй вести, если прибегает вот так, в мыле.
Срея даже к столу не подошел, а лишь поманил к себе старосту, который тотчас встал из-за стола. Срея прошептал ему что-то, и староста тут же побледнел и посинел, как спелая винная ягода.
Староста поманил батюшку, который тотчас встал из-за стола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49