При подходе к линии фронта их предупредили:
— Подходит группа самолетов противника.
Четыре девятки Ю-87 шли одна за другой, а сзади — шестнадцать Ме-109. Момент был критическим — бомбардировщики встали на боевой курс, и наши, не обращая внимания на истребителей, ударили группу в лоб. Атака — и в первой девятке горит самолет, остальные бросают бомбы на свои же войска. Атака — во второй девятке горят два самолета. Третья, не дожидаясь удара, бросает бомбы. Наши атакуют четвертую группу, сбивают еще один самолет, но в этот момент подоспели фашистские истребители.
Им удалось подбить машину ведущего — капитана Зуева, ранить его. На нем загорелся комбинезон, но он не выпрыгнул с парашютом, он решил спасти свой самолет и спас, приземлившись на свой аэродром. Техники вытащили его из кабины, погасили снегом горящую одежду.
Втроем они сбили четыре бомбардировщика и два истребителя. Сам командир сбил три Ю-87. Находясь на переднем крае, бой наблюдал командир авиакорпуса генерал Рязанов. Он позвонил мне, и Зуев был представлен к высшей награде — званию Героя Советского Союза, а Левченко и Шаменков — к орденам.
* * *
Этот бой не забуду всю жизнь.
Опять летим в составе восьмерки, но вместо кого-то из летчиков, летавших со мной утром, идет Алексей Гаврилин, штурман дивизии, единственный на серой машине.
Над линией фронта встречаем восемнадцать Ме-109. По ходу сближения и поведению немцев понимаю: мы обнаружили друг друга одновременно. Как правило, бой в подобных условиях бывает очень тяжелым, сложным. Каждая сторона стремится занять тактически выгодное положение, и в дело вступают все компоненты воздушного боя. Здесь и мастерство летчиков, и превосходство техники, и умение использовать солнце и облачность…
Однако на этот раз солнце оказалось закрытым очень высокой облачностью, до которой добраться почти невозможно. Нас выручили наш замечательный самолет, дружные действия летчиков, дисциплина и выдержка.
На полных оборотах моторов мы перешли в набор высоты, левым боевым разворотом стремимся зайти противнику в хвост. Немцы за нами, однако не дотянулись, отстали, и мы их ударили сверху. Они не рассыпались, и бой разгорелся на вертикальном маневре, упорный, напряженный.
А время идет. Наконец замечаю: переходя в набор высоты после снижения, строй фашистов начинает понемногу вытягиваться. Устали, значит, выдыхаются, отстают от ведущего. Еще одно усилие — и мы, разогнав скорость, заходим в боевой порядок вражеских летчиков, начинаем их бить.
Бой разгорается. Удачным маневром захожу в хвост самолета противника, сближаюсь, сейчас открою огонь и вдруг… «мессер» резко бросается влево. Я среагировал в доли секунды. Поняв, что немец выполнил чью-то команду, тоже бросился влево. Правильно сделал: очередь, пущенная в хвост моего самолета, мелькнула мимо кабины.
Переворотом иду в пике — вслед за фашистом, на мгновение теряю его, вновь нахожу, сближаюсь, вот-вот нажму на гашетку… О ужас! Это не немец, это Гаврилин. Серого цвета Як я принял за Ме-109.
Это ошеломило меня, выбило из колеи. Не шутка сбить своего же товарища. Но голову вешать не время, иначе попадешь под огонь…
Бой продолжался пятнадцать-двадцать минут. Непрерывные перегрузки, непрерывная моральная напряженность. Мы измотали вконец и себя, и противника. Но мы оказались сильнее, выносливее. Немцы не выдержали взятого нами темпа, рассыпались, бросились наутек. Последнего настиг Леонов и сбил.
Мы победили, но впечатление после боя было таким, будто бой проиграли. Я чуть было не сбил своего же товарища. И вообще, такие бои вести ни к чему. Они лишь изнуряют, а толку мало. И надо было свернуть, когда я увидел фашистов в самом начале, свернуть и, не теряя их из виду, набрать высоту, запастись скоростью и только тогда ударить.
Мы имели на это моральное право — свернуть. И потому что «мессершмитты» не бомбардировщики, нашим войскам не угрожают, и потому что их восемнадцать, а нас только восемь.
А вывод? Вывод такой: быть осторожнее и не брать в свою группу «серых». Гаврилину надо было дать одну из наших машин. Правда, ресурс моторов нам дорог, но пятьдесят минут полета потеря не очень великая, и мы бы не обеднели.
* * *
Наши войска замкнули кольцо вокруг Будапешта. Воздушные бои идут прямо над городом и западнее, откуда противник подтягивает резервы на помощь окруженной группировке. Мы господствуем в воздухе.
Кишкун-Лацхаза — наш новый аэродром. Он расположен на Дунае, юго-западнее Будапешта, в пяти минутах полета от города.
Над нами проходит группа Ла-5. Это наши соседи. Через три-четыре минуты передают: встретили большую группу вражеских самолетов, нужна помощь. Посылаю Леонова. Опять информация: сбит командир группы Ла-5. Да, видимо, бой разгорелся всерьез, а в группу Леонова я вкрапил одного из «серых» — Каманьяна. Скоро получим еще одну партию новых машин, и я решил понемногу, по одному-два человека, приобщать к группе «Меч», пускать их на задание. Не рано ли?
Слышу: группа вступила в бой. По командам и репликам моего заместителя можно понять, что бой проходит успешно. Оттуда идут отдельные самолеты — истребители и штурмовики. Отбились, оторвались от групп — в воздухе плотная дымка. Неожиданно появляется наш самолет. Бреющим проходит над точкой, сбавляет обороты мотора и… садится. Но уже за границей летного поля, на фюзеляж. Я успел только заметить, что летчик сидит открытый, фонарь с кабины снесло.
Посылаю туда аварийную группу, медицинскую помощь. Проходит десять минут. Жду, беспокоюсь, не ранен ли летчик, не побился ли во время посадки. Смотрю, оттуда идет «санитарка». Подъезжает к капэ… Не зря беспокоился: из кабины выходит лейтенант Каманьян, невредимый, но основательно перепуганный.
— Что там случилось? Рассказывай.
С сильным акцентом южанина, пересыпая русскую речь армянской, летчик рассказывает:
— Понимаешь, командир, иду, смотрю, вижу: противник. Да? Потом смотрю, нет противника. Да? И командира нет. Вперед смотрю — не вижу, назад смотрю… — Схватившись за голову, округлив огромные, цвета темного бархата глаза, Каманьян говорит: — Назад повернулся, а ко мне в кабину «своим мордом» «Фокке-Вульф» смотрит. Что делать? Посмотрел еще раз, а он стреляет. Смотрю, кабина у меня нет.
Непостижимо уму, как он остался живым. С кабины снесло фонарь, козырек, разбило прицел. Снаряды буквально вились вокруг головы Каманья-на. Он так растерялся, что не увидел свой аэродром, хоть и над ним проходил, а когда увидел, сел прямо перед собой, в поле. У него не хватило выдержки развернуться, зайти на посадку, сесть как положено. Короче, сделать то, что в обычных условиях делает летчик почти машинально, автоматически, в силу выработавшейся привычки.
И смешно мне слушать рассказ Каманьяна, и зло берет. Так непростительно ошибиться! Человека чуть не погубил. Подорвал авторитет группы «Меч» — немец расскажет, как он легко расправился с летчиком особой авиагруппы. «Авантюризм чистейшей воды допустил ты, дорогой Антон Дмитриевич, — ругаю я сам себя, — непростительно. Три с половиной года полком командуешь, пора бы уже научиться…»
* * *
Кончилось наше блаженство: после аэродрома Кишкун-Лацхаза мы оказались на небольшой, окруженной домами площадке — Будапештском ипподроме. На старом аэродроме хоть и не было рулежных дорожек, зато была настоящая взлетно-посадочная полоса шириной в шестьдесят метров (она казалась нам очень узкой).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Подходит группа самолетов противника.
Четыре девятки Ю-87 шли одна за другой, а сзади — шестнадцать Ме-109. Момент был критическим — бомбардировщики встали на боевой курс, и наши, не обращая внимания на истребителей, ударили группу в лоб. Атака — и в первой девятке горит самолет, остальные бросают бомбы на свои же войска. Атака — во второй девятке горят два самолета. Третья, не дожидаясь удара, бросает бомбы. Наши атакуют четвертую группу, сбивают еще один самолет, но в этот момент подоспели фашистские истребители.
Им удалось подбить машину ведущего — капитана Зуева, ранить его. На нем загорелся комбинезон, но он не выпрыгнул с парашютом, он решил спасти свой самолет и спас, приземлившись на свой аэродром. Техники вытащили его из кабины, погасили снегом горящую одежду.
Втроем они сбили четыре бомбардировщика и два истребителя. Сам командир сбил три Ю-87. Находясь на переднем крае, бой наблюдал командир авиакорпуса генерал Рязанов. Он позвонил мне, и Зуев был представлен к высшей награде — званию Героя Советского Союза, а Левченко и Шаменков — к орденам.
* * *
Этот бой не забуду всю жизнь.
Опять летим в составе восьмерки, но вместо кого-то из летчиков, летавших со мной утром, идет Алексей Гаврилин, штурман дивизии, единственный на серой машине.
Над линией фронта встречаем восемнадцать Ме-109. По ходу сближения и поведению немцев понимаю: мы обнаружили друг друга одновременно. Как правило, бой в подобных условиях бывает очень тяжелым, сложным. Каждая сторона стремится занять тактически выгодное положение, и в дело вступают все компоненты воздушного боя. Здесь и мастерство летчиков, и превосходство техники, и умение использовать солнце и облачность…
Однако на этот раз солнце оказалось закрытым очень высокой облачностью, до которой добраться почти невозможно. Нас выручили наш замечательный самолет, дружные действия летчиков, дисциплина и выдержка.
На полных оборотах моторов мы перешли в набор высоты, левым боевым разворотом стремимся зайти противнику в хвост. Немцы за нами, однако не дотянулись, отстали, и мы их ударили сверху. Они не рассыпались, и бой разгорелся на вертикальном маневре, упорный, напряженный.
А время идет. Наконец замечаю: переходя в набор высоты после снижения, строй фашистов начинает понемногу вытягиваться. Устали, значит, выдыхаются, отстают от ведущего. Еще одно усилие — и мы, разогнав скорость, заходим в боевой порядок вражеских летчиков, начинаем их бить.
Бой разгорается. Удачным маневром захожу в хвост самолета противника, сближаюсь, сейчас открою огонь и вдруг… «мессер» резко бросается влево. Я среагировал в доли секунды. Поняв, что немец выполнил чью-то команду, тоже бросился влево. Правильно сделал: очередь, пущенная в хвост моего самолета, мелькнула мимо кабины.
Переворотом иду в пике — вслед за фашистом, на мгновение теряю его, вновь нахожу, сближаюсь, вот-вот нажму на гашетку… О ужас! Это не немец, это Гаврилин. Серого цвета Як я принял за Ме-109.
Это ошеломило меня, выбило из колеи. Не шутка сбить своего же товарища. Но голову вешать не время, иначе попадешь под огонь…
Бой продолжался пятнадцать-двадцать минут. Непрерывные перегрузки, непрерывная моральная напряженность. Мы измотали вконец и себя, и противника. Но мы оказались сильнее, выносливее. Немцы не выдержали взятого нами темпа, рассыпались, бросились наутек. Последнего настиг Леонов и сбил.
Мы победили, но впечатление после боя было таким, будто бой проиграли. Я чуть было не сбил своего же товарища. И вообще, такие бои вести ни к чему. Они лишь изнуряют, а толку мало. И надо было свернуть, когда я увидел фашистов в самом начале, свернуть и, не теряя их из виду, набрать высоту, запастись скоростью и только тогда ударить.
Мы имели на это моральное право — свернуть. И потому что «мессершмитты» не бомбардировщики, нашим войскам не угрожают, и потому что их восемнадцать, а нас только восемь.
А вывод? Вывод такой: быть осторожнее и не брать в свою группу «серых». Гаврилину надо было дать одну из наших машин. Правда, ресурс моторов нам дорог, но пятьдесят минут полета потеря не очень великая, и мы бы не обеднели.
* * *
Наши войска замкнули кольцо вокруг Будапешта. Воздушные бои идут прямо над городом и западнее, откуда противник подтягивает резервы на помощь окруженной группировке. Мы господствуем в воздухе.
Кишкун-Лацхаза — наш новый аэродром. Он расположен на Дунае, юго-западнее Будапешта, в пяти минутах полета от города.
Над нами проходит группа Ла-5. Это наши соседи. Через три-четыре минуты передают: встретили большую группу вражеских самолетов, нужна помощь. Посылаю Леонова. Опять информация: сбит командир группы Ла-5. Да, видимо, бой разгорелся всерьез, а в группу Леонова я вкрапил одного из «серых» — Каманьяна. Скоро получим еще одну партию новых машин, и я решил понемногу, по одному-два человека, приобщать к группе «Меч», пускать их на задание. Не рано ли?
Слышу: группа вступила в бой. По командам и репликам моего заместителя можно понять, что бой проходит успешно. Оттуда идут отдельные самолеты — истребители и штурмовики. Отбились, оторвались от групп — в воздухе плотная дымка. Неожиданно появляется наш самолет. Бреющим проходит над точкой, сбавляет обороты мотора и… садится. Но уже за границей летного поля, на фюзеляж. Я успел только заметить, что летчик сидит открытый, фонарь с кабины снесло.
Посылаю туда аварийную группу, медицинскую помощь. Проходит десять минут. Жду, беспокоюсь, не ранен ли летчик, не побился ли во время посадки. Смотрю, оттуда идет «санитарка». Подъезжает к капэ… Не зря беспокоился: из кабины выходит лейтенант Каманьян, невредимый, но основательно перепуганный.
— Что там случилось? Рассказывай.
С сильным акцентом южанина, пересыпая русскую речь армянской, летчик рассказывает:
— Понимаешь, командир, иду, смотрю, вижу: противник. Да? Потом смотрю, нет противника. Да? И командира нет. Вперед смотрю — не вижу, назад смотрю… — Схватившись за голову, округлив огромные, цвета темного бархата глаза, Каманьян говорит: — Назад повернулся, а ко мне в кабину «своим мордом» «Фокке-Вульф» смотрит. Что делать? Посмотрел еще раз, а он стреляет. Смотрю, кабина у меня нет.
Непостижимо уму, как он остался живым. С кабины снесло фонарь, козырек, разбило прицел. Снаряды буквально вились вокруг головы Каманья-на. Он так растерялся, что не увидел свой аэродром, хоть и над ним проходил, а когда увидел, сел прямо перед собой, в поле. У него не хватило выдержки развернуться, зайти на посадку, сесть как положено. Короче, сделать то, что в обычных условиях делает летчик почти машинально, автоматически, в силу выработавшейся привычки.
И смешно мне слушать рассказ Каманьяна, и зло берет. Так непростительно ошибиться! Человека чуть не погубил. Подорвал авторитет группы «Меч» — немец расскажет, как он легко расправился с летчиком особой авиагруппы. «Авантюризм чистейшей воды допустил ты, дорогой Антон Дмитриевич, — ругаю я сам себя, — непростительно. Три с половиной года полком командуешь, пора бы уже научиться…»
* * *
Кончилось наше блаженство: после аэродрома Кишкун-Лацхаза мы оказались на небольшой, окруженной домами площадке — Будапештском ипподроме. На старом аэродроме хоть и не было рулежных дорожек, зато была настоящая взлетно-посадочная полоса шириной в шестьдесят метров (она казалась нам очень узкой).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78