В каждом деле есть плюсы и минусы. О них и подумайте, пошевелите мозгами, это полезно.
* * *
Вот так всегда. По любому вопросу вызывают командира полка. С утра и до вечера бесчисленное множество раз. И хоть бы по делу, а то зададут какой-нибудь пустяшный вопрос вроде: «Кто сидит в готовности номер один?» И чтобы ответить на этот вопрос, командиру полка, сидящему в готовности номер один, надо оставить машину, пройти метров двести, а то и побольше до командного пункта, вернуться обратно… В то время, как на этот пустяшный вопрос может ответить и начальник штаба полка, и просто дежурный, потому что ему это известно не хуже, чем мне. И причем по такому вопросу командира полка вызывает отнюдь не начальство, а кто угодно — оперативный дежурный, штурман командного пункта, любой из офицеров штаба дивизии.
Было не раз: прибежишь к самолету, не успеешь надеть парашютные лямки, застегнуть привязные ремни, а над командным пунктом полка уже засверкала ракета — сигнал на вылет. Каюсь, думал не раз: «Опоздать бы… Чтобы ракету дали тогда, когда я на пути к самолету. И чтобы разбором этого дела занялся сам Подгорный…» Уверен, он поломал бы «порядок», установленный начальником штаба Ло-бахиным, когда командира полка дергают все его подчиненные в любое время и по любому поводу.
Я не раз говорил и даже ругался о Лобахиным, пытался ему доказать, что такая «практика отношений» не польза для службы, а вред, но разве ему докажешь. Человек не знает летного дела, не знает специфики авиации, работы командира полка, который дерется с врагом так же, как и его пилоты. Не знает, что после посадки надо разобрать прошедший воздушный бой и оценить воздушную обстановку, и отдохнуть перед следующим вылетом, а сидя в первой готовности, думать и думать…
Мало того что Лобахин не знает летную службу, он к тому же еще своенравен, упрям, а летчиков, прямо скажу, не любит. И ничего не поделаешь, потому что любой приказ, даже явно неправильный, сопровождается фразой: «Так приказал командир дивизии». И все, точка поставлена: приказы, как известно, не обсуждаются, а выполняются, а знает о них командир или не знает, известно только Лобахину.
Наши плохие с ним отношения начались после того, что я как-то раз не смолчал. Взял он привычку журить меня по телефону за моего начальника штаба: не умеет он, дескать, писать донесения, не умеет вести штабную работу, организовать работу связи…
А я ему говорю: «Приезжайте, товарищ полковник, поговорим, разберемся». Приехал, покопался в бумагах и начал обычное, так же, как и по телефону: не умеете, не знаете, распустились. Взорвало меня, но я удержался, взял карандаш, бумагу, сел за стол и говорю: «Покажите, что у нас не так, расскажите, как должно быть, а я запишу».
Покрутил, повертел Лобахин наши бумаги, а сказать ничего не может. Тут-то я и решил вспомнить ему все обиды. «Утыкание, — говорю, — получилось, товарищ полковник». Не понял он, но вижу, насторожился. «Какое такое утыкание?» «Есть, — говорю, — такая задержка на авиационном пулемете: утыкание стреляной гильзы. Случится такое — и все: молчит пулемет, не стреляет».
Вылетел он из штаба, не очень красиво ругаясь, с той поры и строит мне всякие козни. Уже второй год существует группа «Меч», все ее знают, у всех она пользуется авторитетом, но я ни разу не слышал, чтобы нас похвалили после удачного боя, после отражения налета бомбардировщиков.
За это время наши войска освободили Правобережную Украину, Молдавию, вышли на землю Румынии. За это время корпус Подгорного, дивизии, полки стали гвардейскими, летчики не раз получали награды, выросли в званиях, в должностях, а что получил я, их командир и учитель? От них: уважение, любовь и признательность. А что от начальства? Ничего, кроме взысканий.
Поздравил меня как-то раз заместитель командира дивизии с наградой — американским крестом, сказал, что получу в самое ближайшее время, однако крест попал к одному из моих товарищей…
Вот и командный пункт. Что мне скажут сейчас? Кто скажет? Спрашиваю дежурного:
— Кто звонит? Откуда?
— Из штаба Подгорного, — отвечает дежурный. И то хорошо, думаю. Не услышу давно надоевшую фразу: «Командир дивизии приказал…»
— Слушаю вас.
Верно, звонит офицер из штаба авиакорпуса. Говорит, что генерал интересуется результатами боя, спрашивает, все ли вернулись. Слышал мои команды по радио, пытался увидеть бой, но видел только отблески солнца на крыльях да грохот стрельбы. Слышал взрывы упавших машин. Генерал беспокоится…
Спасибо тебе, генерал. Спасибо. Растрогал меня вниманием. Как бы там ни было, а человеку всегда приятно внимание. Всегда. Даже если беспокойство твое не душевное, а чисто официальное: не попал ли пока еще новый и совершенно секретный Як-3 в руки фашистов.
— Передайте генералу: был бой, сбили несколько самолетов противника, вернулись без потерь. Летчики готовы выполнять очередную задачу.
— Генерал просил, — говорит офицер, — звонить нам после каждого вылета. Он будет вас вызывать лишь в крайних случаях, чтобы дать вам возможность анализировать результаты первых воздушных боев. Генерал благодарит летчиков группы «Меч», передает им привет и желает успеха.
Все исключительно правильно, такое отношение и должно быть у командира авиакорпуса к командиру полка. Спокойное, доброжелательное, без дерганья нервов. Спокойно разобравшись в перипетиях боя, я смогу оценить действия летчиков наших и вражеских, разобрать ошибки тех и других, сделать правильный вывод, который поможет упредить ошибки в следующем вылете.
К сожалению, не всегда так получается, чтобы все было по-хорошему. Генерал никогда не кричит, не ругает, но при встрече подчас задает такие вопросы, которые наводят на непонятные размышления.
— Почему, товарищ Якименко, — как-то раз спросил он меня, — ваш заместитель Зотов отказался идти на разведку? Причем это было в вашем присутствии.
Я пытался вспомнить, когда это было, при каких обстоятельствах, но так и не вспомнил.
— Здесь какое-то недоразумение, товарищ генерал, — попытался я защитить Матвея, — Зотов дисциплинированный офицер. Если ему прикажут, он пойдет даже на гибель.
— Не уверяйте меня, — недовольно сказал комкор и назвал мне число и месяц, когда Лобахин предлагал Зотову после разведки оставить машину, пользуясь парашютом.
Я ответил спокойно и твердо: «Это было совсем не так!» И подробно рассказал о том инциденте. Генерал меня выслушал, недоуменно пожал плечами. Когда он уехал, я мысленно вернулся назад, к нашему с ним разговору, стал размышлять, вспоминать наши стычки с начальником штаба дивизии.
Когда дело касалось полетов в момент исключительно сложной, нелетной погоды, я, получив команду на выпуск летчиков в воздух, думал: «Кому от этого польза: нам или немцам?» И если я видел (а это не так уж и трудно), что летчик может погибнуть, а боевую задачу так и не выполнит, то говорил: «Лететь нельзя. Рисковать жизнью людей без пользы для дела не буду».
Вполне понятно, что такие ответы Лобахину были не по нутру. И кончилось, как теперь понимаю, тем, что он докладывал командиру дивизии или корпуса о невыполненных его распоряжениях, указаниях. Но докладывал не в тот момент, когда это случилось, а спустя несколько дней. В тот момент докладывать было нельзя. Командир, видя, что все накрыто туманом или густым снегопадом, мог огорошить вопросом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
* * *
Вот так всегда. По любому вопросу вызывают командира полка. С утра и до вечера бесчисленное множество раз. И хоть бы по делу, а то зададут какой-нибудь пустяшный вопрос вроде: «Кто сидит в готовности номер один?» И чтобы ответить на этот вопрос, командиру полка, сидящему в готовности номер один, надо оставить машину, пройти метров двести, а то и побольше до командного пункта, вернуться обратно… В то время, как на этот пустяшный вопрос может ответить и начальник штаба полка, и просто дежурный, потому что ему это известно не хуже, чем мне. И причем по такому вопросу командира полка вызывает отнюдь не начальство, а кто угодно — оперативный дежурный, штурман командного пункта, любой из офицеров штаба дивизии.
Было не раз: прибежишь к самолету, не успеешь надеть парашютные лямки, застегнуть привязные ремни, а над командным пунктом полка уже засверкала ракета — сигнал на вылет. Каюсь, думал не раз: «Опоздать бы… Чтобы ракету дали тогда, когда я на пути к самолету. И чтобы разбором этого дела занялся сам Подгорный…» Уверен, он поломал бы «порядок», установленный начальником штаба Ло-бахиным, когда командира полка дергают все его подчиненные в любое время и по любому поводу.
Я не раз говорил и даже ругался о Лобахиным, пытался ему доказать, что такая «практика отношений» не польза для службы, а вред, но разве ему докажешь. Человек не знает летного дела, не знает специфики авиации, работы командира полка, который дерется с врагом так же, как и его пилоты. Не знает, что после посадки надо разобрать прошедший воздушный бой и оценить воздушную обстановку, и отдохнуть перед следующим вылетом, а сидя в первой готовности, думать и думать…
Мало того что Лобахин не знает летную службу, он к тому же еще своенравен, упрям, а летчиков, прямо скажу, не любит. И ничего не поделаешь, потому что любой приказ, даже явно неправильный, сопровождается фразой: «Так приказал командир дивизии». И все, точка поставлена: приказы, как известно, не обсуждаются, а выполняются, а знает о них командир или не знает, известно только Лобахину.
Наши плохие с ним отношения начались после того, что я как-то раз не смолчал. Взял он привычку журить меня по телефону за моего начальника штаба: не умеет он, дескать, писать донесения, не умеет вести штабную работу, организовать работу связи…
А я ему говорю: «Приезжайте, товарищ полковник, поговорим, разберемся». Приехал, покопался в бумагах и начал обычное, так же, как и по телефону: не умеете, не знаете, распустились. Взорвало меня, но я удержался, взял карандаш, бумагу, сел за стол и говорю: «Покажите, что у нас не так, расскажите, как должно быть, а я запишу».
Покрутил, повертел Лобахин наши бумаги, а сказать ничего не может. Тут-то я и решил вспомнить ему все обиды. «Утыкание, — говорю, — получилось, товарищ полковник». Не понял он, но вижу, насторожился. «Какое такое утыкание?» «Есть, — говорю, — такая задержка на авиационном пулемете: утыкание стреляной гильзы. Случится такое — и все: молчит пулемет, не стреляет».
Вылетел он из штаба, не очень красиво ругаясь, с той поры и строит мне всякие козни. Уже второй год существует группа «Меч», все ее знают, у всех она пользуется авторитетом, но я ни разу не слышал, чтобы нас похвалили после удачного боя, после отражения налета бомбардировщиков.
За это время наши войска освободили Правобережную Украину, Молдавию, вышли на землю Румынии. За это время корпус Подгорного, дивизии, полки стали гвардейскими, летчики не раз получали награды, выросли в званиях, в должностях, а что получил я, их командир и учитель? От них: уважение, любовь и признательность. А что от начальства? Ничего, кроме взысканий.
Поздравил меня как-то раз заместитель командира дивизии с наградой — американским крестом, сказал, что получу в самое ближайшее время, однако крест попал к одному из моих товарищей…
Вот и командный пункт. Что мне скажут сейчас? Кто скажет? Спрашиваю дежурного:
— Кто звонит? Откуда?
— Из штаба Подгорного, — отвечает дежурный. И то хорошо, думаю. Не услышу давно надоевшую фразу: «Командир дивизии приказал…»
— Слушаю вас.
Верно, звонит офицер из штаба авиакорпуса. Говорит, что генерал интересуется результатами боя, спрашивает, все ли вернулись. Слышал мои команды по радио, пытался увидеть бой, но видел только отблески солнца на крыльях да грохот стрельбы. Слышал взрывы упавших машин. Генерал беспокоится…
Спасибо тебе, генерал. Спасибо. Растрогал меня вниманием. Как бы там ни было, а человеку всегда приятно внимание. Всегда. Даже если беспокойство твое не душевное, а чисто официальное: не попал ли пока еще новый и совершенно секретный Як-3 в руки фашистов.
— Передайте генералу: был бой, сбили несколько самолетов противника, вернулись без потерь. Летчики готовы выполнять очередную задачу.
— Генерал просил, — говорит офицер, — звонить нам после каждого вылета. Он будет вас вызывать лишь в крайних случаях, чтобы дать вам возможность анализировать результаты первых воздушных боев. Генерал благодарит летчиков группы «Меч», передает им привет и желает успеха.
Все исключительно правильно, такое отношение и должно быть у командира авиакорпуса к командиру полка. Спокойное, доброжелательное, без дерганья нервов. Спокойно разобравшись в перипетиях боя, я смогу оценить действия летчиков наших и вражеских, разобрать ошибки тех и других, сделать правильный вывод, который поможет упредить ошибки в следующем вылете.
К сожалению, не всегда так получается, чтобы все было по-хорошему. Генерал никогда не кричит, не ругает, но при встрече подчас задает такие вопросы, которые наводят на непонятные размышления.
— Почему, товарищ Якименко, — как-то раз спросил он меня, — ваш заместитель Зотов отказался идти на разведку? Причем это было в вашем присутствии.
Я пытался вспомнить, когда это было, при каких обстоятельствах, но так и не вспомнил.
— Здесь какое-то недоразумение, товарищ генерал, — попытался я защитить Матвея, — Зотов дисциплинированный офицер. Если ему прикажут, он пойдет даже на гибель.
— Не уверяйте меня, — недовольно сказал комкор и назвал мне число и месяц, когда Лобахин предлагал Зотову после разведки оставить машину, пользуясь парашютом.
Я ответил спокойно и твердо: «Это было совсем не так!» И подробно рассказал о том инциденте. Генерал меня выслушал, недоуменно пожал плечами. Когда он уехал, я мысленно вернулся назад, к нашему с ним разговору, стал размышлять, вспоминать наши стычки с начальником штаба дивизии.
Когда дело касалось полетов в момент исключительно сложной, нелетной погоды, я, получив команду на выпуск летчиков в воздух, думал: «Кому от этого польза: нам или немцам?» И если я видел (а это не так уж и трудно), что летчик может погибнуть, а боевую задачу так и не выполнит, то говорил: «Лететь нельзя. Рисковать жизнью людей без пользы для дела не буду».
Вполне понятно, что такие ответы Лобахину были не по нутру. И кончилось, как теперь понимаю, тем, что он докладывал командиру дивизии или корпуса о невыполненных его распоряжениях, указаниях. Но докладывал не в тот момент, когда это случилось, а спустя несколько дней. В тот момент докладывать было нельзя. Командир, видя, что все накрыто туманом или густым снегопадом, мог огорошить вопросом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78