— Атаковали удачно, немцы бросают бомбы. Берегитесь истребителей.
Уберечься можно было только одним путем: развернуться навстречу. Мы так и сделали, вернее, пытались, но было немного поздно, и встретить врага огнем мы уже не смогли. Оторваться тоже было нельзя — немцы сидели у нас на хвосте. И двенадцать машин, обнявшись в один ревущий, стреляющий клубок, закрутились, поливая друг друга огнем, то поднимаясь вверх, то падая почти до земли, то расходясь в разные стороны, то вновь сбиваясь в кучу.
— Оттягивайтесь на свою территорию! — приказал командир авиакорпуса.
Мы дрались активно, упорно, и немцы, как ни старались, не могли разбить нашу группу. Но в самом конце воздушного боя, когда мы вышли в район населенного пункта Орлик, я обнаружил, что Коля от нас отстал и его атакует пара фашистов. Развернувшись, я понесся ему на помощь. Один из Ме-109 хотел было встретить меня огнем, но я его встретил раньше, и он отвалил.
Увидев меня, Завражин пытался пойти на сближение. Он положил машину в левый глубокий вираж с креном в мою сторону, и в этот момент на него налетел второй вражеский летчик. Я крикнул:
— Берегись, Николай. Слева фашист…
Но Коля или не слышал, или пытался выйти фашисту в лоб. Но тот был в более выгодном положении. Чтобы ему помешать, я первым открыл огонь, дал пулеметную очередь, но бесполезно — дистанция была не менее тысячи метров. Я опоздал на три-четыре секунды…
Очевидно, немец попал по кабине. Як с эмблемой «Меча» плавно крутнулся влево, сделал виток со снижением…
— Прыгай, Завражин! Прыгай! — кричал я Николаю, а он штопорил, штопорил… И так до самой земли.
Зотов встретил меня на стоянке. Он уже знал обо всем, но все же спросил: «Парашюта не видели? Может быть, выпрыгнул?..» Я ничего не ответил. Он отошел, сел на патронный ящик, уставился в землю. И так сидел дол го-дол го…
Если бы Зотов сейчас находился с нами, он обязательно вспомнил бы бой, в котором так отличился Завражин. В том неравном бою восьмерка Матвея схватилась с группой в составе сорока «юнкерсов», сопровождаемых звеном истребителей.
«Пока мы дрались с бомбардировщиками, — рассказывал Матвей после боя, бросая восхищенные взгляды на своего ведомого, — Завражин заварил кашу со звеном „мессеров“. Представляете, один против четверки! А что он нам передал по радио! „Работайте, — говорит, — спокойно. Головой отвечаю за ваши хвосты“. Надо же так сказать, — восхищался Матвей и бил по плечу своего молодого напарника. — Мы сбили четыре „юнкерса“ благодаря Николаю…»
Все верно, успех воздушного боя целиком обеспечил Завражин. Сам он сбил тогда двух истребителей, доведя свой счет до восьми. Об этом писала наша фронтовая газета, не забыв при этом сказать и о чувствах уже известного в нашей воздушной армии аса, сбившего пятнадцать фашистских машин, к своему молодому напарнику: «… и товарищ Зотов с гордостью и любовью рассказывает о Завражине, вспоминает о том, как приветствовали его успех танкисты, бросая вверх свои черные шлемы, махая руками вслед краснозвездным машинам»…
Я смотрю на собравшихся в зале и предлагаю почтить память Черкашина, Демина, Николая Зав— ражина. Все встают. В наступившем безмолвии говорю:
— Пока живут люди, память о погибших героях всегда будет мерилом человеческих деяний и поступков.
Выступает майор Черненко, мой заместитель. Мы встретились с ним давно, еще на Волховском фронте, вместе летали, вместе дрались с фашистами. Потом он ушел с повышением, служил в одном из полков нашей дивизии. А теперь он мой заместитель вместо Матвея, принявшего полк в нашем же корпусе.
Всегда мрачноватый, суровый, Черненко сегодня иной — сияющий, радостный: наши войска освободили Днепропетровск — родину Николая Никифоровича. Стройный, подтянутый, отбросив назад черные волосы, он говорит:
— Как хороша наша Родина, как хороша Украина, как сильна наша армия, освободившая Харьков, Запорожье, Мелитополь, Днепродзержинск, родной мне Днепропетровск и сотни других городов. Но что от них оставили немцы? Вспомните, дорогие друзья, Полтаву…
Я вспоминаю. С аэродрома Сокольники мы ушли под Полтаву. Город горел. Пожар был настолько сильный, что дым поднимался на несколько тысяч метров. Гарь, висевшая в воздухе, затрудняла полеты в этом районе. Ничего подобного я не видел.
В сорок первом году мне довелось увидеть горящим один из запорожских заводов, кажется, алюминиевый. Это было страшное зрелище. Но Полтава горела сильнее, страшнее.
Тронув усы чубуком курительной трубки, Черненко продолжил свое выступление:
— Я знаю, что натворили враги в Днепропетровске, и это всколыхнуло во мне еще большую ненависть. Я ее чувствую, будто болезнь. Она распирает мне грудь, не дает мне дышать… Она зовет меня в небо, в бой. Если я раньше сражался с фашистами зло, то теперь я злее во сто крат…
Верно, Черненко дерется зло и отважно. На его личном счету десять-двенадцать сбитых. Награжден двумя орденами Красного Знамени. Впервые вижу его таким: красивым, одухотворенным. Замечаю: майором любуются все, и больше всего «морячка» — миловидная девушка-воин из нашей технической части. Я не знаю ни имя ее, ни фамилию. Ее все называют морячкой, потому что она из Одессы, из рыбацкой семьи, и носит тельняшку. У нее красивые волосы, голубые глаза. «Как у Черненко», — думаю я и невольно вижу их вместе.
Что же плохого, если люди находят друг друга? Правда, Черненко женат, но вот уже больше двух лет как потерялась его семья — жена и ребенок. Ни слуху ни духу, несмотря на запросы, письма. Что такое два человека в пучине войны? Гибнут сотни и тысячи. Немцы бомбят не только войска и военную технику, но и школы, больницы, поезда с красным крестом, беженцев на дорогах…
Время идет. Выступают один за другим летчики, техники. Ужин подходит к концу, я поднимаю стакан:
— Товарищи!..
Все сразу затихли, все глядят на меня, ждут, что я скажу. Я понимаю, длинная речь сейчас ни к чему — люди устали, хвалить никого не надо — хвалили, вскрывать недостатки — не время, мы скажем о них на разборе полетов, на комсомольском и партийном собраниях. А сейчас надо поставить задачу. Общую, на дальнейшее.
И вдруг в тишину врезается тонкий, вибрирующий гул приглушенных моторов, удары зениток, близкие взрывы бомб. Показалось, раскололась сама земля. Я гляжу в окно. Зловещее пламя, полыхнув за околицей нашей деревни, осветило полнебосвода тревожным мятущимся светом и сразу угасло.
Быстро, без суеты, без шума люди вышли на улицу, стоят около дома, молчат. Вдали затихает гул моторов бомбардировщика.
— На пустырь уронил… Можно не беспокоиться, — говорит Чувилев, и все возвращаются в дом, занимают свои места и снова глядят на меня, ждут. Я говорю:
— Друзья! Выпьем за чистое небо над Родиной.
Все поднимаются…
Когда погода нелетная
Середина января. Хитровка. Это небольшая площадка северо-восточнее Кировограда. Одним концом она упирается в небольшую деревню, другим — в Черный лес. Так называют лесок, наполовину сожженный фашистами.
Почти не летаем. Снег валит непрерывно. Иногда он кончается, но его сменяют туманы. Так они и чередуются. Кажется, этому не будет конца.
Черно в небе, черно на душе. Погиб Николай Черненко. Это случилось на третий день после новогоднего вечера, после его выступления, в котором каждое слово — безграничная вера в близость Победы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78