Но радоваться пока было нечему. Уж очень угрожающей была воображаемая линия, соединяющая захваченные немцами Великие Луки, Ярцево, Ельню. Его, Качалова, армейская группа уже, по существу, вела боевые действия в полуокружении; пробиваясь на северо-запад, она как бы еще глубже забиралась немцам под шкуру.
Телефонист опять притронулся трубкой к его плечу, хотя зуммера аппарата Владимир Яковлевич не слышал. Вновь звонил генерал-майор Егоров и докладывал, что в район действий 145-й стрелковой дивизии вышел представитель войсковой оперативной группы генерала Чумакова майор Рукатов и вывез с собой пароконную телегу, груженную мешками денег Белорусского банка.
– Утверждает, что лично знаком с вами, – сообщал Егоров.
– Ну и что, если знаком? Это не кадровик ли из Москвы? – безо всякого энтузиазма уточнял Качалов. – Но тот вроде был подполковником.
– Верно, бывший работник управления кадров.
– Чего он хочет?
– Требует, чтоб мы дали ему грузовик и охрану – везти деньги в штаб фронта.
– Ну пусть там ваши финансисты созвонятся с фронтом и решат.
– Владимир Яковлевич, – Егоров, кажется, говорил с трудом, – я тебе не доложил о самом главном и весьма неприятном…
Качалов знал, что, если уж начальник штаба переходил с ним на «ты», значит, случилось что-то из ряда вон выходящее.
– Докладывай, – спокойно потребовал Качалов.
– Немцы мышеловку нам устраивают… По показаниям пленных. Да и разведка наша подтверждает.
– Конкретнее!
– На подходе еще два их армейских корпуса. Причем один строго нацеливается на Рославль – нам в тыл, – уточнил Егоров.
– В штаб фронта сообщил сведения?
– Сообщил. Там пока не очень верят, но, насколько я понял, усилили авиаразведку.
– Пусть бы прикрыли наши тылы…
Владимиру Яковлевичу тоже не хотелось верить в столь серьезную угрозу, нависшую над его войсковой группой. Но тревоги не должны затмить надежду: ведь его дивизии взаимодействуют с огромной силищей – еще четырьмя группами. Да и конница Городовикова вот-вот должна ударить по тылам немцев.
Начальник штаба, понимая, что командующий размышляет над услышанным от него, некоторое время тоже молчал, а затем вновь напомнил о себе:
– Да, а как быть с этим Рукатовым? Ведь наши финансисты во втором эшелоне. Все равно нужно дать ему машину и охрану.
– Из вражеского тыла пробивался без охраны, а тут эскорт подавай?! – В словах Качалова сквозило раздражение.
– Вот он рядом со мной. Пусть сам и объяснит.
Качалов слышал, как генерал Егоров что-то говорил Рукатову, а затем донесся до Владимира Яковлевича полузабытый голос кадровика, с которым он не раз встречался и беседовал в Москве.
– Здравия желаю, Владимир Яковлевич! – нарочито бодро поздоровался Рукатов. – Благодарю вас за заботу и гостеприимство!
– В чем оно выразилось? – холодно спросил Качалов.
– Мы вышли к вам, как черти из болота! Нитки сухой на нас не было! И голодные, как волки!
– Переодели, накормили?
– Так точно. Все как полагается. А сейчас прошу машину и надежную охрану! – И Рукатов коротко рассказал о том, что случилось в его маленьком отряде в пути, и о том, что спас его, Рукатова, только случай: один из бойцов успел пристрелить негодяя-сержанта.
– Самосуд?! – насторожился Качалов.
– Что-то вроде этого! Но другого выхода не было.
– Передайте трубку генералу Егорову! – приказал Рукатову Владимир Яковлевич. – Все-таки примите сами вместе с финансистами деньги у Рукатова и отправьте их в штаб фронта. Рукатова же и его группу препоручите нашей прокуратуре. Пусть внимательно разберутся. Они там учинили самосуд: расстреляли сержанта. Кому-то показалось или в самом деле так было, что сержант целился из автомата в Рукатова… Эдак можно пристрелить кого угодно: померещилось, мол, что целится не в немца, а в командира, вот я его и шлепнул… Надо снять дознание, и чтоб все было оформлено по строгим законам военного времени. Виновным – кара, безвинным – похвала, а то и награда.
Верные и мудрые слова… Только не предчувствовал генерал Качалов, что судьба, ослепленная войной, сбитая с толку кровавой суматохой, не пощадит и его самого, не призовет в свидетели правду и справедливость и позволит свершиться более страшному, чем сама смерть. Но это еще впереди; события вызревали грозно и неотвратимо.
27
Рослый и по-юношески стройный, с чуть лукавым и мудрым прищуром голубых глаз, с улыбчивыми, четко очерченными губами и щедрым перламутровым блеском зубов, да еще светлый высокий лоб и темно-русая густая шевелюра, – вот далеко не законченный портрет Рокоссовского Константина Константиновича. Однако броская мужская красота да кавалерийская выправка являлись далеко не главными достоинствами сорокапятилетнего генерал-майора. Наиболее привлекателен он был своей готовностью идти навстречу человеку, своим пониманием людей во всех разнообразностях их характеров и искренне-душевным расположением к тем, кто относился к воинской, службе как к естественной жизни, а не к отбывке повинности… И ни тени рисовки или позерства в нем. Все это, вместе взятое, влекло к Рокоссовскому людей, как родниковая вода влечет к себе все живое.
Прошлое Константина Константиновича отличалось от прошлого его одногодков и соратников по службе в кавалерийских войсках, может, только некоторыми оттенками биографии. Родился он в Великих Луках – глубинке России. Отец его был по национальности поляк, работал железнодорожным машинистом, мать – простая русская женщина. Детство будущего полководца проходило в Варшаве, столице королевства Польского, бывшего западной окраиной Российской империи. Уже в четырнадцать лет Костя познал безотцовщину, а с ней – тяжкий труд чернорабочего, ткача, каменотеса.
Когда взревели пушки первой мировой войны, восемнадцатилетний Костя Рокоссовский добровольцем пошел в армию, попросился в кавалерию и стал унтер-офицером 5-го Каргопольского драгунского полка 5-й кавалерийской дивизии. И уже в первых боях показал себя отчаянным конником-рубакой, заслужив воинскую награду – Георгиевский крест.
Вступив в Красную Армию и став в 1919 году коммунистом, Рокоссовский участвовал в боях против гайдамаков, анархо-бандитских отрядов колчаковцев, семеновцев, громил беляков в Забайкалье, Приморье, в Монголии. За личную храбрость и высокие командирские качества красный кавалерист Рокоссовский в годы гражданской войны был награжден двумя орденами Красного Знамени.
И позвала судьба Константина Константиновича на всю его жизнь остаться военным человеком – стражем Отечества…
А ведь покойный родитель Кости мечтал о том, чтоб сын пошел по его стопам – железнодорожного машиниста. Иногда в кругу семьи отец рассказывал 6 том, какая это великая профессия, как глубоко чувство восторга, особого душевного взлета, когда перед его паровозом вскидывалась плоская рука семафора, открывая путь к следующей станции и как бы делая на этой дороге его, машиниста, полновластным хозяином. Сын же, Костя, испытал нечто подобное, зашагав по ступеням военной службы в Красной Армии, достиг постов командира эскадрона, отдельного дивизиона, затем командира кавалерийского полка… Далее – учеба на курсах усовершенствования комсостава, через несколько лет – на курсах усовершенствования высшего начальствующего состава при Академии имени Фрунзе… И ему казалось, что «семафор жизни» теперь никогда не опустится перед ним – заслуженным, обстрелянным, увенчанным высокими боевыми наградами и еще совсем молодым человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Телефонист опять притронулся трубкой к его плечу, хотя зуммера аппарата Владимир Яковлевич не слышал. Вновь звонил генерал-майор Егоров и докладывал, что в район действий 145-й стрелковой дивизии вышел представитель войсковой оперативной группы генерала Чумакова майор Рукатов и вывез с собой пароконную телегу, груженную мешками денег Белорусского банка.
– Утверждает, что лично знаком с вами, – сообщал Егоров.
– Ну и что, если знаком? Это не кадровик ли из Москвы? – безо всякого энтузиазма уточнял Качалов. – Но тот вроде был подполковником.
– Верно, бывший работник управления кадров.
– Чего он хочет?
– Требует, чтоб мы дали ему грузовик и охрану – везти деньги в штаб фронта.
– Ну пусть там ваши финансисты созвонятся с фронтом и решат.
– Владимир Яковлевич, – Егоров, кажется, говорил с трудом, – я тебе не доложил о самом главном и весьма неприятном…
Качалов знал, что, если уж начальник штаба переходил с ним на «ты», значит, случилось что-то из ряда вон выходящее.
– Докладывай, – спокойно потребовал Качалов.
– Немцы мышеловку нам устраивают… По показаниям пленных. Да и разведка наша подтверждает.
– Конкретнее!
– На подходе еще два их армейских корпуса. Причем один строго нацеливается на Рославль – нам в тыл, – уточнил Егоров.
– В штаб фронта сообщил сведения?
– Сообщил. Там пока не очень верят, но, насколько я понял, усилили авиаразведку.
– Пусть бы прикрыли наши тылы…
Владимиру Яковлевичу тоже не хотелось верить в столь серьезную угрозу, нависшую над его войсковой группой. Но тревоги не должны затмить надежду: ведь его дивизии взаимодействуют с огромной силищей – еще четырьмя группами. Да и конница Городовикова вот-вот должна ударить по тылам немцев.
Начальник штаба, понимая, что командующий размышляет над услышанным от него, некоторое время тоже молчал, а затем вновь напомнил о себе:
– Да, а как быть с этим Рукатовым? Ведь наши финансисты во втором эшелоне. Все равно нужно дать ему машину и охрану.
– Из вражеского тыла пробивался без охраны, а тут эскорт подавай?! – В словах Качалова сквозило раздражение.
– Вот он рядом со мной. Пусть сам и объяснит.
Качалов слышал, как генерал Егоров что-то говорил Рукатову, а затем донесся до Владимира Яковлевича полузабытый голос кадровика, с которым он не раз встречался и беседовал в Москве.
– Здравия желаю, Владимир Яковлевич! – нарочито бодро поздоровался Рукатов. – Благодарю вас за заботу и гостеприимство!
– В чем оно выразилось? – холодно спросил Качалов.
– Мы вышли к вам, как черти из болота! Нитки сухой на нас не было! И голодные, как волки!
– Переодели, накормили?
– Так точно. Все как полагается. А сейчас прошу машину и надежную охрану! – И Рукатов коротко рассказал о том, что случилось в его маленьком отряде в пути, и о том, что спас его, Рукатова, только случай: один из бойцов успел пристрелить негодяя-сержанта.
– Самосуд?! – насторожился Качалов.
– Что-то вроде этого! Но другого выхода не было.
– Передайте трубку генералу Егорову! – приказал Рукатову Владимир Яковлевич. – Все-таки примите сами вместе с финансистами деньги у Рукатова и отправьте их в штаб фронта. Рукатова же и его группу препоручите нашей прокуратуре. Пусть внимательно разберутся. Они там учинили самосуд: расстреляли сержанта. Кому-то показалось или в самом деле так было, что сержант целился из автомата в Рукатова… Эдак можно пристрелить кого угодно: померещилось, мол, что целится не в немца, а в командира, вот я его и шлепнул… Надо снять дознание, и чтоб все было оформлено по строгим законам военного времени. Виновным – кара, безвинным – похвала, а то и награда.
Верные и мудрые слова… Только не предчувствовал генерал Качалов, что судьба, ослепленная войной, сбитая с толку кровавой суматохой, не пощадит и его самого, не призовет в свидетели правду и справедливость и позволит свершиться более страшному, чем сама смерть. Но это еще впереди; события вызревали грозно и неотвратимо.
27
Рослый и по-юношески стройный, с чуть лукавым и мудрым прищуром голубых глаз, с улыбчивыми, четко очерченными губами и щедрым перламутровым блеском зубов, да еще светлый высокий лоб и темно-русая густая шевелюра, – вот далеко не законченный портрет Рокоссовского Константина Константиновича. Однако броская мужская красота да кавалерийская выправка являлись далеко не главными достоинствами сорокапятилетнего генерал-майора. Наиболее привлекателен он был своей готовностью идти навстречу человеку, своим пониманием людей во всех разнообразностях их характеров и искренне-душевным расположением к тем, кто относился к воинской, службе как к естественной жизни, а не к отбывке повинности… И ни тени рисовки или позерства в нем. Все это, вместе взятое, влекло к Рокоссовскому людей, как родниковая вода влечет к себе все живое.
Прошлое Константина Константиновича отличалось от прошлого его одногодков и соратников по службе в кавалерийских войсках, может, только некоторыми оттенками биографии. Родился он в Великих Луках – глубинке России. Отец его был по национальности поляк, работал железнодорожным машинистом, мать – простая русская женщина. Детство будущего полководца проходило в Варшаве, столице королевства Польского, бывшего западной окраиной Российской империи. Уже в четырнадцать лет Костя познал безотцовщину, а с ней – тяжкий труд чернорабочего, ткача, каменотеса.
Когда взревели пушки первой мировой войны, восемнадцатилетний Костя Рокоссовский добровольцем пошел в армию, попросился в кавалерию и стал унтер-офицером 5-го Каргопольского драгунского полка 5-й кавалерийской дивизии. И уже в первых боях показал себя отчаянным конником-рубакой, заслужив воинскую награду – Георгиевский крест.
Вступив в Красную Армию и став в 1919 году коммунистом, Рокоссовский участвовал в боях против гайдамаков, анархо-бандитских отрядов колчаковцев, семеновцев, громил беляков в Забайкалье, Приморье, в Монголии. За личную храбрость и высокие командирские качества красный кавалерист Рокоссовский в годы гражданской войны был награжден двумя орденами Красного Знамени.
И позвала судьба Константина Константиновича на всю его жизнь остаться военным человеком – стражем Отечества…
А ведь покойный родитель Кости мечтал о том, чтоб сын пошел по его стопам – железнодорожного машиниста. Иногда в кругу семьи отец рассказывал 6 том, какая это великая профессия, как глубоко чувство восторга, особого душевного взлета, когда перед его паровозом вскидывалась плоская рука семафора, открывая путь к следующей станции и как бы делая на этой дороге его, машиниста, полновластным хозяином. Сын же, Костя, испытал нечто подобное, зашагав по ступеням военной службы в Красной Армии, достиг постов командира эскадрона, отдельного дивизиона, затем командира кавалерийского полка… Далее – учеба на курсах усовершенствования комсостава, через несколько лет – на курсах усовершенствования высшего начальствующего состава при Академии имени Фрунзе… И ему казалось, что «семафор жизни» теперь никогда не опустится перед ним – заслуженным, обстрелянным, увенчанным высокими боевыми наградами и еще совсем молодым человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98