И пока он заполнял официальные данные, на душе у него было скверно. Пономарев же ровным, бесстрастным голосом диктовал:
— На фотографии под номером два мною опознан…
Он посмотрел на Игоря, чуть заметно усмехнулся краешком рта:
— Ну, что ты на меня уставился? Пиши. Итак, мною опознан особо опасный преступник Генрих Карлович Гоппе, 1899 года рождения, уроженец Харьковской области, из немецких колонистов. Социальное положение — сын крупного землевладельца. В 1925 году вступил в открытую борьбу с Советской властью. Находился в банде Смурого, после ее ликвидации из нескольких ушедших бандитов организовал группу, которая совершала вооруженные налеты на ювелирные мастерские в Харькове, Одессе, Киеве. Дважды судим. Последний раз, в 1940 году, приговорен заочно к смертной казни. Из-под стражи бежал. Так… Что еще?.. Да, фамилию немецкую Гоппе изменил в 1930 году. Стал Гоппа Геннадий Кузьмич. Впрочем, фамилий у него было много. В наркомате его дело есть, там и поглядите. Все, что ли?
Пономарев улыбнулся и стал прежним веселым и радушным хозяином:
— Ну, давай подпишу.
— Прочти, — Муравьев пододвинул бумагу.
— Ладно, верю. Слушай, да на тебе лица нет.
— Месяц твоего Гоппе ловим. Он у тебя сбежал, а мы ловим.
— Так давай меняться. Ты здесь оставайся, а я в Москву Генриха Карловича ловить поеду.
— Нет уж, каждому свое.
— Это точно. Но я тебе, Игорь, не завидую. Нет, не завидую, — повторил Пономарев. — Я эту сволочь Гоппе распрекрасно знаю. Я еще опером совсем молодым был в Киеве, брали его на Подоле, ушел он тогда, а плечо мне продырявил. Ты учти, он стреляет как бог.
— Что-то я в тире богов не встречал.
— Ну ладно, как снайпер. В общем, с ним надо чуть что и…— Пономарев щелкнул пальцами. — Понял? Ну, ложись поспи. У тебя целый день в запасе. Отоспись малость.
Муравьев заснул сразу, едва коснувшись головой подушки.
…Проснулся он с ощущением необычайной легкости. Так бывало раньше, в первые дни летних каникул, когда экзамены позади, лето кажется длинным, и каждое утро обещает что-то приятное и новое.
— Ну, наконец, а я-то думал, что ты экзамен на пожарника сдаешь, — раздался веселый голос Пономарева.
— Это как же? — Игорь сладко потянулся и сел, свесив с кровати босые ноги. В низкую дверь пробивался узкий луч солнца и приятно пригревал влажные от тепла пальцы.
— Это у нас так раньше говорили. Я родом-то из Липецка. Там до революции пожарная часть была. Так пожарники весь день спали. А потом по городу шатались опухшие. У нас смеялись: проспишь день на одном боку, значит, экзамен на пожарника сдал.
— Я-то, видно, не готов в липецкую команду.
— Ничего, война кончится, отоспимся. Ну, обувайся, пошли мыться.
— У тебя горячей воды нет?
— Есть. А зачем тебе?
— Побриться хочу. Как-никак столица.
— Сейчас принесу.
Быстро побрившись, Игорь вышел из землянки умыться и наконец-то рассмотрел лагерь. Прямо между деревьями виднелись накаты землянок, несколько шалашей приткнулись у кромки леса. Мимо него ходили какие-то люди в штатском, но с оружием; прислонясь спиной к телеге, глядела на Игоря высокая девушка в гимнастерке. Невдалеке горели костры.
— Мы пищу днем готовим, — пояснил Пономарев, — ночью нельзя. Немцы летают, обнаружить могут.
— А днем по дыму?
— А где он, дым-то?
Действительно, костры почти не дымили.
— Мы березовые дрова специально сушим. Они быстро горят, жарко и без дыма.
Игорь вытерся жестким вафельным полотенцем и еще раз огляделся.
— Потом посмотришь, пошли обедать.
— Как — обедать?
— Очень просто. Завтрак ты, дорогой мой, проспал.
После обеда Пономарев показывал ему лагерь. Они заходили в землянки, посмотрели оружейную мастерскую, склад трофейного оружия, госпиталь.
Игорь знакомился с самыми разными людьми: рядовыми партизанами, командирами и даже с комиссаром бригады. Его очень удивило, что в лагере много девушек, причем большинство из них были москвички, окончившие специальные школы.
Когда начало смеркаться, Пономарев сказал:
— Пора собираться. Пойдем заправимся на дорогу.
В землянке собралось несколько человек, как понял Игорь, все работники Харьковского управления НКВД. Один из них быстро разлил по кружкам что-то пахучее из круглой бутылки.
— Ром, трофейный. Ну, давай, ребята. За нас всех, оперативников.
Игорь глотнул, и у него перехватило дыхание. Ром был необыкновенно крепким.
— Ты не удивляйся, — сказал ему Пономарев. — Это мы только по поводу твоего отъезда. А так у нас очень строго с этим делом.
Потом, когда пили чай, он наклонился к Игорю и смущенно прошептал:
— Ты мне отлей своего одеколона немного. Понимаешь, девушка одна просила…
— Да я тебе весь отдам, и мыло, и лезвия, если хочешь. У меня в Москве еще есть, — Игорь обрадовался, что хоть чем-то может отблагодарить доброго человека за заботу.
— Вот спасибо тебе. А я даже попросить боялся. Я тебе тоже от всех нас подарок приготовил.
Пономарев подошел к кровати и вытащил из-под подушки две блестящие кожаные кобуры.
— На, владей. Парабеллум и «вальтер». Патронов к ним сейчас насыплю.
В дверь землянки кто-то заглянул.
— У вас человек из Москвы? Командир приказал срочно к самолету.
Игорь попрощался с Пономаревым у самолета. Вылет почему-то задерживали. Пилоты нервничали. Муравьев сел на поваленное дерево, закурил, пряча огонь папиросы в кулаке. Он курил и слушал ночь. Она была наполнена звуками, и звуки эти то замолкали, то вновь приближались к нему: казалось, что кто-то невидимый играет на странных музыкальных инструментах. Вот в темноте возник протяжный тоскливый крик, возник и оборвался внезапно, словно лопнула струна, а на смену ему спешили другие неведомые звуки и, отгоняя друг друга, смолкали вдалеке.
Ночь была пряной и росистой. И Муравьеву вдруг показалось, что никакой войны вовсе и нет, и захотелось ему, чтобы не кончалось очарование этой прекрасной, теплой ночи.
— Закурить есть? — рядом сел воздушный стрелок.
Игорь протянул пачку на голос:
— Чего ждем?
— Человека одного. Приказ из Москвы пришел обязательно забрать. Вот и ждем. А ночь-то идет.
— Ну и пусть идет.
— Смешной ты человек. Авиация — расчет точный. Мы можем только в темноте летать. Со светом «мессеры» появляются, встретишь их и… привет родителям.
Они посидели молча, думая каждый о своем. Потом стрелок сказал, тяжело вздохнув:
— А тут приказ: ждите! Командир говорит, давайте еще на сутки задержимся, а из Москвы передают: доставить этого человека немедленно.
Стрелок ушел, а Игорь продолжал сидеть и ждать.
Часа через два раздались чьи-то голоса, и сразу же взревел мотор самолета. Муравьев подошел к машине и, уже уверенно поднявшись по трапу, сел на скамейку у борта.
— Все? — пытаясь перекричать шум двигателя, крикнул высунувшийся из пилотского отсека штурман.
— Все! — ответил стрелок.
Машина, подпрыгивая, побежала по полю, металлические скамейки нещадно загремели. Внезапно тряска прекратилась: самолет начал набирать высоту.
Над кабиной опять зажглась тусклая лампочка. В свете ее Игорь неожиданно увидел немецкую офицерскую фуражку, тускло отливающую серебром. Она лежала в проходе рядом с начищенными сапогами, дальше шли мышино-голубоватые щегольские бриджи.
Перед Муравьевым сидел типичный немецкий офицер. Вернее, типично немецкой была нижняя половина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— На фотографии под номером два мною опознан…
Он посмотрел на Игоря, чуть заметно усмехнулся краешком рта:
— Ну, что ты на меня уставился? Пиши. Итак, мною опознан особо опасный преступник Генрих Карлович Гоппе, 1899 года рождения, уроженец Харьковской области, из немецких колонистов. Социальное положение — сын крупного землевладельца. В 1925 году вступил в открытую борьбу с Советской властью. Находился в банде Смурого, после ее ликвидации из нескольких ушедших бандитов организовал группу, которая совершала вооруженные налеты на ювелирные мастерские в Харькове, Одессе, Киеве. Дважды судим. Последний раз, в 1940 году, приговорен заочно к смертной казни. Из-под стражи бежал. Так… Что еще?.. Да, фамилию немецкую Гоппе изменил в 1930 году. Стал Гоппа Геннадий Кузьмич. Впрочем, фамилий у него было много. В наркомате его дело есть, там и поглядите. Все, что ли?
Пономарев улыбнулся и стал прежним веселым и радушным хозяином:
— Ну, давай подпишу.
— Прочти, — Муравьев пододвинул бумагу.
— Ладно, верю. Слушай, да на тебе лица нет.
— Месяц твоего Гоппе ловим. Он у тебя сбежал, а мы ловим.
— Так давай меняться. Ты здесь оставайся, а я в Москву Генриха Карловича ловить поеду.
— Нет уж, каждому свое.
— Это точно. Но я тебе, Игорь, не завидую. Нет, не завидую, — повторил Пономарев. — Я эту сволочь Гоппе распрекрасно знаю. Я еще опером совсем молодым был в Киеве, брали его на Подоле, ушел он тогда, а плечо мне продырявил. Ты учти, он стреляет как бог.
— Что-то я в тире богов не встречал.
— Ну ладно, как снайпер. В общем, с ним надо чуть что и…— Пономарев щелкнул пальцами. — Понял? Ну, ложись поспи. У тебя целый день в запасе. Отоспись малость.
Муравьев заснул сразу, едва коснувшись головой подушки.
…Проснулся он с ощущением необычайной легкости. Так бывало раньше, в первые дни летних каникул, когда экзамены позади, лето кажется длинным, и каждое утро обещает что-то приятное и новое.
— Ну, наконец, а я-то думал, что ты экзамен на пожарника сдаешь, — раздался веселый голос Пономарева.
— Это как же? — Игорь сладко потянулся и сел, свесив с кровати босые ноги. В низкую дверь пробивался узкий луч солнца и приятно пригревал влажные от тепла пальцы.
— Это у нас так раньше говорили. Я родом-то из Липецка. Там до революции пожарная часть была. Так пожарники весь день спали. А потом по городу шатались опухшие. У нас смеялись: проспишь день на одном боку, значит, экзамен на пожарника сдал.
— Я-то, видно, не готов в липецкую команду.
— Ничего, война кончится, отоспимся. Ну, обувайся, пошли мыться.
— У тебя горячей воды нет?
— Есть. А зачем тебе?
— Побриться хочу. Как-никак столица.
— Сейчас принесу.
Быстро побрившись, Игорь вышел из землянки умыться и наконец-то рассмотрел лагерь. Прямо между деревьями виднелись накаты землянок, несколько шалашей приткнулись у кромки леса. Мимо него ходили какие-то люди в штатском, но с оружием; прислонясь спиной к телеге, глядела на Игоря высокая девушка в гимнастерке. Невдалеке горели костры.
— Мы пищу днем готовим, — пояснил Пономарев, — ночью нельзя. Немцы летают, обнаружить могут.
— А днем по дыму?
— А где он, дым-то?
Действительно, костры почти не дымили.
— Мы березовые дрова специально сушим. Они быстро горят, жарко и без дыма.
Игорь вытерся жестким вафельным полотенцем и еще раз огляделся.
— Потом посмотришь, пошли обедать.
— Как — обедать?
— Очень просто. Завтрак ты, дорогой мой, проспал.
После обеда Пономарев показывал ему лагерь. Они заходили в землянки, посмотрели оружейную мастерскую, склад трофейного оружия, госпиталь.
Игорь знакомился с самыми разными людьми: рядовыми партизанами, командирами и даже с комиссаром бригады. Его очень удивило, что в лагере много девушек, причем большинство из них были москвички, окончившие специальные школы.
Когда начало смеркаться, Пономарев сказал:
— Пора собираться. Пойдем заправимся на дорогу.
В землянке собралось несколько человек, как понял Игорь, все работники Харьковского управления НКВД. Один из них быстро разлил по кружкам что-то пахучее из круглой бутылки.
— Ром, трофейный. Ну, давай, ребята. За нас всех, оперативников.
Игорь глотнул, и у него перехватило дыхание. Ром был необыкновенно крепким.
— Ты не удивляйся, — сказал ему Пономарев. — Это мы только по поводу твоего отъезда. А так у нас очень строго с этим делом.
Потом, когда пили чай, он наклонился к Игорю и смущенно прошептал:
— Ты мне отлей своего одеколона немного. Понимаешь, девушка одна просила…
— Да я тебе весь отдам, и мыло, и лезвия, если хочешь. У меня в Москве еще есть, — Игорь обрадовался, что хоть чем-то может отблагодарить доброго человека за заботу.
— Вот спасибо тебе. А я даже попросить боялся. Я тебе тоже от всех нас подарок приготовил.
Пономарев подошел к кровати и вытащил из-под подушки две блестящие кожаные кобуры.
— На, владей. Парабеллум и «вальтер». Патронов к ним сейчас насыплю.
В дверь землянки кто-то заглянул.
— У вас человек из Москвы? Командир приказал срочно к самолету.
Игорь попрощался с Пономаревым у самолета. Вылет почему-то задерживали. Пилоты нервничали. Муравьев сел на поваленное дерево, закурил, пряча огонь папиросы в кулаке. Он курил и слушал ночь. Она была наполнена звуками, и звуки эти то замолкали, то вновь приближались к нему: казалось, что кто-то невидимый играет на странных музыкальных инструментах. Вот в темноте возник протяжный тоскливый крик, возник и оборвался внезапно, словно лопнула струна, а на смену ему спешили другие неведомые звуки и, отгоняя друг друга, смолкали вдалеке.
Ночь была пряной и росистой. И Муравьеву вдруг показалось, что никакой войны вовсе и нет, и захотелось ему, чтобы не кончалось очарование этой прекрасной, теплой ночи.
— Закурить есть? — рядом сел воздушный стрелок.
Игорь протянул пачку на голос:
— Чего ждем?
— Человека одного. Приказ из Москвы пришел обязательно забрать. Вот и ждем. А ночь-то идет.
— Ну и пусть идет.
— Смешной ты человек. Авиация — расчет точный. Мы можем только в темноте летать. Со светом «мессеры» появляются, встретишь их и… привет родителям.
Они посидели молча, думая каждый о своем. Потом стрелок сказал, тяжело вздохнув:
— А тут приказ: ждите! Командир говорит, давайте еще на сутки задержимся, а из Москвы передают: доставить этого человека немедленно.
Стрелок ушел, а Игорь продолжал сидеть и ждать.
Часа через два раздались чьи-то голоса, и сразу же взревел мотор самолета. Муравьев подошел к машине и, уже уверенно поднявшись по трапу, сел на скамейку у борта.
— Все? — пытаясь перекричать шум двигателя, крикнул высунувшийся из пилотского отсека штурман.
— Все! — ответил стрелок.
Машина, подпрыгивая, побежала по полю, металлические скамейки нещадно загремели. Внезапно тряска прекратилась: самолет начал набирать высоту.
Над кабиной опять зажглась тусклая лампочка. В свете ее Игорь неожиданно увидел немецкую офицерскую фуражку, тускло отливающую серебром. Она лежала в проходе рядом с начищенными сапогами, дальше шли мышино-голубоватые щегольские бриджи.
Перед Муравьевым сидел типичный немецкий офицер. Вернее, типично немецкой была нижняя половина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46