Сам он до сих пор не воевал, и чувство вины не покидало его ни на секунду...
– Да нет, спасибо, – отказался Хижняк от чая. – Вот покурю и пойду...
И тогда Кацуба пожалел капитана и положил на стол пачку «Дуката».
– Попробуйте.
Хижняк закурил, с удовольствием затянулся и сказал:
– Да, в нашем ПФС таким не разживешься.
– Инвалид один на толкучке торгует.
– Дерет, наверное, три шкуры...
– Ничего, терпимо. На что мне еще тратить?
Капитан посмотрел на висящий танкистский китель и фуражку с черным околышем.
– Храните?
– Нехай висит до своего часа.
Никак не получался у капитана Хижняка откровенный разговор!
– Вы знаете, Кацуба, я уже давно хотел вам посоветовать...
– Слушаю вас, товарищ капитан.
– Вы бы с курсантами того... полегче, что ли... А то вы их больно круто взяли... А? Все-таки это, как говорится, авиация. Тут своя специфика в отношениях... Не как в других родах войск.
– Но авиация-то военная?
– Конечно, военная, – излишне торопливо подтвердил Хижняк. – Но вот они скоро у нас летать начнут, а тут... Чего скрывать? Полеты начнутся – каждый день своей жизнью рисковать будут. Это на таком-то удалении от фронта! А потом вы на них поглядите – они же дети совсем еще... Дети, старшина...
* * *
... И тогда Кацуба вдруг снова увидел грязную снеговую лужу, обожженного окровавленного мальчишку в слезах – своего башенного стрелка, и услышал его предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!»
* * *
– У вас есть ко мне какие-нибудь конкретные претензии, товарищ капитан? – холодно спросил Кацуба.
– Да нет, что вы! Я просто так, вообще... – Хижняк загасил папиросу и встал.
Встал и Кацуба. Натянул сапоги, надел гимнастерку и подпоясался ремнем.
Вдвоем они вышли в предбанник. Вскочил дневальный. И в это же время, не замечая ни старшину, ни капитана, совершенно сонный курсант, шатаясь, с полузакрытыми глазами, вышел из казармы. Маленький, худенький, в длинных синих трусах, пилотке и сапогах на босу ногу, курсант являл собою жалкое зрелище.
– Товарищ курсант! Вернитесь, – приказал ему Кацуба.
Ничего не соображавший курсант остановился, откровенно переминаясь с ноги на ногу.
Кацуба подвел курсанта к большому зеркалу.
– Обратите внимание на свой внешний вид, – сказал Кацуба.
– Но я же в уборную, товарищ старшина! – простонал курсант, продолжая свой трагический танец.
– Марш в казарму! Одеться как положено!
Курсант, чуть не плача, побежал в казарму, а Кацуба с капитаном вышли на крыльцо.
– Скоро банный день, – сказал капитан.
– Так точно, – скучно ответил ему Кацуба.
– М-да... – сказал капитан.
В эту секунду мимо них со стоном промчался тот самый курсант. Уже в галифе, гимнастерке, с ремнем. И только наспех замотанные портянки торчали из сапог. Подвывая, курсант исчез в темноте. Капитан посмотрел ему вслед и рассмеялся. Что-то похожее на улыбку выдавил из себя и Кацуба.
– Спокойной ночи, – сказал Хижняк.
– Спокойной ночи, товарищ капитан.
Кацуба вернулся в каптерку, закрыл на крючок дверь и из глубины стеллажа, из-за чистых кальсон и нательных рубах, вытащил початую бутылку водки. Налил себе, неторопливо выпил. А потом почему-то вслух сказал:
– Спокойной ночи, товарищ капитан. – И снова уселся за стол составлять какие-то ведомости.
* * *
Через весь маленький городок эскадрилья шла в баню.
Шла она мимо почты, мимо саманных домиков за глинобитными дувалами, мимо двухэтажных домов старой кирпичной кладки. Вел эскадрилью старшина Кацуба. Вел мимо кинотеатрика с «Джорджем из Динки-джаза», мимо сводок Совинформбюро на стенах, мимо военкомата. Эскадрилья орала:
Жил на свете Джонни-подшкипер,
Плавал семнадцать лет,
Знал заливы, моря, лагуны, Старый и Новый Свет!..
Шла эскадрилья мимо станции и чайханы, шла мимо пристанционного базарчика...
– Старшина! Здоров! А старшина!.. – донеслось от базара.
Кацуба оглянулся и увидел инвалида, торговца папиросами.
– Попов! – крикнул Кацуба, и из строя выскочил сержантик. – Доведите эскадрилью до бани и раздевайте. Там все приготовлено. Я сейчас...
– Слушаю! – И Попов побежал догонять строй.
Кацуба подошел к базарному прилавку и сказал:
– Здорово, браток!
– Ишь, как тебя перекрестили!.. – восхищенно сказал инвалид.
– Не перекрестили, а перекрасили, – усмехнулся Кацуба.
– Один черт, – махнул рукой инвалид.
– Тоже верно, – согласился Кацуба. – Слушай, браток... А чего, эта краля тут больше не торгует?..
– Что за краля?
– Ну, которая тогда патруль звала...
– А, Наташка, эвакуированная... Нет. Она тут бывает редко. Только когда уж больно сильно прихватит. А чего?..
– Да так просто, – сказал Кацуба.
– Ты Наташку не тронь, – сказал ему инвалид. – Она и без тебя нахлебавшая. А ты мне, старшинка, вот лучше чего скажи. – Инвалид воровато оглянулся и зашептал: – Ты там у себя в роте мне какие-нибудь «прохоря» списать можешь? А то глянь, в чем хожу...
Он положил на прилавок ногу в разбитом солдатском ботинке и бурых обмотках.
– А я бы тебе папироски толкал по пятиалтынному...
– Чего ж ты с папиросок-то себе сапоги не купишь?
– Да ты что, чокнулся?! – презрительно сказал инвалид и убрал ногу с прилавка. – Перво-наперво у меня коммерция, сам видишь, мелкая... А за сапоги две – две с половиной тыщи не греши – отдай! А во-вторых... – И замолчал.
– А во-вторых? – сказал Кацуба.
– А во-вторых, я человек пьющий, – сказал инвалид печально. – И мне без этого никак нельзя. Я да шнапс – вот и вся семья... «А без шнапсу жизнь плохая, не годится никуда!..» – вдруг лихо пропел инвалид с тоскливыми глазами.
Кацуба вытащил два рубля и положил их на прилавок. Взял у инвалида одну папиросу из открытой пачки и закурил.
– У тебя размер какой? – спросил Кацуба.
– Обыкновенный, – оживился инвалид. – Сорок два...
– Ладно, придумаем что-нибудь, – сказал Кацуба. – Бывай. – И пошел.
– Я тебя научу, как это дело замастырить! – закричал ему вслед инвалид. – Я, браток, сам старшиной батареи был! Знаешь, какие дела проворачивал!
И возбужденно потряс своими культями.
* * *
В банном пару, как в дымовой завесе, двигались неясные очертания голых мальчишеских тел. Стояли крик, хохот, визг, ругань... Плескалась вода, бренчали цинковые шайки, кто-то пел: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...»
Кацуба сидел в раздевалке мокрый и взъерошенный. На свободной лавке – стопки чистого белья и портянок. На маленькой тумбочке – ведомость на получение и невыливайка с ученической ручкой. Один из курсантов, голый по пояс, помог Кацубе пересчитать комплекты. А вокруг стояли сто пар сапог с накрученными на голенища портянками, лежали сто гимнастерок, сто галифе, сто пилоток, хозяева которых в эти минуты смывали с себя азиатскую пыль строевого плаца и десятидневную усталость классов учебно-летного отдела.
Из помывочного отделения вылетел голый мокрый курсант и заорал:
– Товарищ старшина! Там Сергееву плохо!
– Что такое? – рванулся Кацуба.
– Брякнулся на пол и дышит, дышит!!!
– На второй этаж, в медпункт! – приказал Кацуба своему помощнику. – Зовите врача, фельдшера... Кто там есть!
– Он так дышит, товарищ старшина! – в ужасе сказал голый.
– Это как раз неплохо... – И Кацуба влетел в парную. – Где?
– Товарищ старшина! Сюда!.. – раздался крик. Расталкивая голых мальчишек, Кацуба пробрался в парной мгле к лежащему Сергееву и подхватил его на руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
– Да нет, спасибо, – отказался Хижняк от чая. – Вот покурю и пойду...
И тогда Кацуба пожалел капитана и положил на стол пачку «Дуката».
– Попробуйте.
Хижняк закурил, с удовольствием затянулся и сказал:
– Да, в нашем ПФС таким не разживешься.
– Инвалид один на толкучке торгует.
– Дерет, наверное, три шкуры...
– Ничего, терпимо. На что мне еще тратить?
Капитан посмотрел на висящий танкистский китель и фуражку с черным околышем.
– Храните?
– Нехай висит до своего часа.
Никак не получался у капитана Хижняка откровенный разговор!
– Вы знаете, Кацуба, я уже давно хотел вам посоветовать...
– Слушаю вас, товарищ капитан.
– Вы бы с курсантами того... полегче, что ли... А то вы их больно круто взяли... А? Все-таки это, как говорится, авиация. Тут своя специфика в отношениях... Не как в других родах войск.
– Но авиация-то военная?
– Конечно, военная, – излишне торопливо подтвердил Хижняк. – Но вот они скоро у нас летать начнут, а тут... Чего скрывать? Полеты начнутся – каждый день своей жизнью рисковать будут. Это на таком-то удалении от фронта! А потом вы на них поглядите – они же дети совсем еще... Дети, старшина...
* * *
... И тогда Кацуба вдруг снова увидел грязную снеговую лужу, обожженного окровавленного мальчишку в слезах – своего башенного стрелка, и услышал его предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!»
* * *
– У вас есть ко мне какие-нибудь конкретные претензии, товарищ капитан? – холодно спросил Кацуба.
– Да нет, что вы! Я просто так, вообще... – Хижняк загасил папиросу и встал.
Встал и Кацуба. Натянул сапоги, надел гимнастерку и подпоясался ремнем.
Вдвоем они вышли в предбанник. Вскочил дневальный. И в это же время, не замечая ни старшину, ни капитана, совершенно сонный курсант, шатаясь, с полузакрытыми глазами, вышел из казармы. Маленький, худенький, в длинных синих трусах, пилотке и сапогах на босу ногу, курсант являл собою жалкое зрелище.
– Товарищ курсант! Вернитесь, – приказал ему Кацуба.
Ничего не соображавший курсант остановился, откровенно переминаясь с ноги на ногу.
Кацуба подвел курсанта к большому зеркалу.
– Обратите внимание на свой внешний вид, – сказал Кацуба.
– Но я же в уборную, товарищ старшина! – простонал курсант, продолжая свой трагический танец.
– Марш в казарму! Одеться как положено!
Курсант, чуть не плача, побежал в казарму, а Кацуба с капитаном вышли на крыльцо.
– Скоро банный день, – сказал капитан.
– Так точно, – скучно ответил ему Кацуба.
– М-да... – сказал капитан.
В эту секунду мимо них со стоном промчался тот самый курсант. Уже в галифе, гимнастерке, с ремнем. И только наспех замотанные портянки торчали из сапог. Подвывая, курсант исчез в темноте. Капитан посмотрел ему вслед и рассмеялся. Что-то похожее на улыбку выдавил из себя и Кацуба.
– Спокойной ночи, – сказал Хижняк.
– Спокойной ночи, товарищ капитан.
Кацуба вернулся в каптерку, закрыл на крючок дверь и из глубины стеллажа, из-за чистых кальсон и нательных рубах, вытащил початую бутылку водки. Налил себе, неторопливо выпил. А потом почему-то вслух сказал:
– Спокойной ночи, товарищ капитан. – И снова уселся за стол составлять какие-то ведомости.
* * *
Через весь маленький городок эскадрилья шла в баню.
Шла она мимо почты, мимо саманных домиков за глинобитными дувалами, мимо двухэтажных домов старой кирпичной кладки. Вел эскадрилью старшина Кацуба. Вел мимо кинотеатрика с «Джорджем из Динки-джаза», мимо сводок Совинформбюро на стенах, мимо военкомата. Эскадрилья орала:
Жил на свете Джонни-подшкипер,
Плавал семнадцать лет,
Знал заливы, моря, лагуны, Старый и Новый Свет!..
Шла эскадрилья мимо станции и чайханы, шла мимо пристанционного базарчика...
– Старшина! Здоров! А старшина!.. – донеслось от базара.
Кацуба оглянулся и увидел инвалида, торговца папиросами.
– Попов! – крикнул Кацуба, и из строя выскочил сержантик. – Доведите эскадрилью до бани и раздевайте. Там все приготовлено. Я сейчас...
– Слушаю! – И Попов побежал догонять строй.
Кацуба подошел к базарному прилавку и сказал:
– Здорово, браток!
– Ишь, как тебя перекрестили!.. – восхищенно сказал инвалид.
– Не перекрестили, а перекрасили, – усмехнулся Кацуба.
– Один черт, – махнул рукой инвалид.
– Тоже верно, – согласился Кацуба. – Слушай, браток... А чего, эта краля тут больше не торгует?..
– Что за краля?
– Ну, которая тогда патруль звала...
– А, Наташка, эвакуированная... Нет. Она тут бывает редко. Только когда уж больно сильно прихватит. А чего?..
– Да так просто, – сказал Кацуба.
– Ты Наташку не тронь, – сказал ему инвалид. – Она и без тебя нахлебавшая. А ты мне, старшинка, вот лучше чего скажи. – Инвалид воровато оглянулся и зашептал: – Ты там у себя в роте мне какие-нибудь «прохоря» списать можешь? А то глянь, в чем хожу...
Он положил на прилавок ногу в разбитом солдатском ботинке и бурых обмотках.
– А я бы тебе папироски толкал по пятиалтынному...
– Чего ж ты с папиросок-то себе сапоги не купишь?
– Да ты что, чокнулся?! – презрительно сказал инвалид и убрал ногу с прилавка. – Перво-наперво у меня коммерция, сам видишь, мелкая... А за сапоги две – две с половиной тыщи не греши – отдай! А во-вторых... – И замолчал.
– А во-вторых? – сказал Кацуба.
– А во-вторых, я человек пьющий, – сказал инвалид печально. – И мне без этого никак нельзя. Я да шнапс – вот и вся семья... «А без шнапсу жизнь плохая, не годится никуда!..» – вдруг лихо пропел инвалид с тоскливыми глазами.
Кацуба вытащил два рубля и положил их на прилавок. Взял у инвалида одну папиросу из открытой пачки и закурил.
– У тебя размер какой? – спросил Кацуба.
– Обыкновенный, – оживился инвалид. – Сорок два...
– Ладно, придумаем что-нибудь, – сказал Кацуба. – Бывай. – И пошел.
– Я тебя научу, как это дело замастырить! – закричал ему вслед инвалид. – Я, браток, сам старшиной батареи был! Знаешь, какие дела проворачивал!
И возбужденно потряс своими культями.
* * *
В банном пару, как в дымовой завесе, двигались неясные очертания голых мальчишеских тел. Стояли крик, хохот, визг, ругань... Плескалась вода, бренчали цинковые шайки, кто-то пел: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...»
Кацуба сидел в раздевалке мокрый и взъерошенный. На свободной лавке – стопки чистого белья и портянок. На маленькой тумбочке – ведомость на получение и невыливайка с ученической ручкой. Один из курсантов, голый по пояс, помог Кацубе пересчитать комплекты. А вокруг стояли сто пар сапог с накрученными на голенища портянками, лежали сто гимнастерок, сто галифе, сто пилоток, хозяева которых в эти минуты смывали с себя азиатскую пыль строевого плаца и десятидневную усталость классов учебно-летного отдела.
Из помывочного отделения вылетел голый мокрый курсант и заорал:
– Товарищ старшина! Там Сергееву плохо!
– Что такое? – рванулся Кацуба.
– Брякнулся на пол и дышит, дышит!!!
– На второй этаж, в медпункт! – приказал Кацуба своему помощнику. – Зовите врача, фельдшера... Кто там есть!
– Он так дышит, товарищ старшина! – в ужасе сказал голый.
– Это как раз неплохо... – И Кацуба влетел в парную. – Где?
– Товарищ старшина! Сюда!.. – раздался крик. Расталкивая голых мальчишек, Кацуба пробрался в парной мгле к лежащему Сергееву и подхватил его на руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14