– театрально возвысив голос, спросил комэск. – Старшина! – И поощрительно похлопал Кацубу по вислому плечу. – Ничего, что его погоны пока еще не соответствуют... Это дело поправимое! Старшина Кацуба тоже прибыл к нам с фронта. И он, как никто, должен вам стать отцом родным! Все через старшину!..
Кацуба холодно смотрел на отлупленных им четверых курсантов. Курсанты ненавидяще разглядывали Кацубу.
– За все отвечает старшина! – с пафосом продолжал Хижняк. – За внешний вид курсанта-авиатора, за дисциплину, за поведение в столовой, в казарме, в увольнении... Заправка коек, утренняя зарядка, вечерняя поверка... Это все старшина, старшина и старшина! – Хижняк улыбнулся Кацубе и спросил его бодро, как свой своего: – Ты меня хорошо понял, старшина?
И тогда Кацуба медленно и раздельно произнес:
– Я те-бя очень хорошо понял, ка-пи-тан.
Это было всеобщим потрясением. Поражены были все – и курсанты, и летно-подъемные лейтенанты, и наземный майор Кулюгов.
Совершенно ошеломлены были за дверью и генерал с дневальным.
Но больше всех растерялся командир эскадрильи капитан Хижняк.
– Товарищ старшина! Вы что, с ума сошли?!
– Никак нет, това-рищ ка-пи-тан, – отчеканил Кацуба. – Я вас действительно очень хорошо понял.
Дневальный, курсант Тараскин, с ужасом смотрел на генерала. Сейчас генерал ворвется в казарму... и всех бросит в железные тиски военного трибунала!..
Но генерал испугал Тараскина еще больше, когда сказал с тихим злорадством:
– Ну теперь я за вас спокоен!.. Этот старшина даст вам под хвост! – Он легонько стукнул дневального по затылку, нахлобучил ему пилотку на нос и грозно добавил: – Неси службу как следует!
Рассмеялся, перекинул шлемофон и планшет с картой через плечо и, насвистывая, вышел из барака.
* * *
– Раз-два! Раз-два! Выше ножку! Держи равнение!.. Раз-два! – кричал Кацуба. – Правое плечо вперед! Марш! Левый фланг – почти на месте, правый – шире шаг!.. Прямо! Выше ножку!..
Господи Боже мой! Ну зачем авиаторам строевой плац? Ну на кой черт это «выше ножку!»? Скорей бы начать летать!
Скорей бы кончились эти мучения... Эту морду квадратную, этого дракона железобетонного, старшину этого, Кацубу распроклятого, хоть реже бы видели!..
– Шире шаг! Держать равнение!..
Если есть Бог на свете – покарай старшину Кацубу!
– Левое плечо вперед! Шире шаг!..
В километре за бараками садятся и взлетают один за другим самолеты... Ревут на взлете двигатели. Приятно урчат на посадке. Хоть бы один из них свалился на Кацубу.
– Эскадрилья-а-а-а, стой! Пять минут на перекур! Разойтись...
... Делают же, черт подери, самолеты, танки, пулеметы скорострельные – по тысяче восемьсот выстрелов в минуту!.. Ну неужели трудно сделать машину, которая бы чистила картошку! Почему эти полторы тонны картошки нужно чистить руками?!
Да еще ночью! Да еще Кацуба торчит за спиной! Чтоб ему ни дна ни покрышки!
– Что же вы полкартошечки-то срезаете, товарищ курсант? Это же все-таки Средняя Азия... Здесь картошечка не растет. Ее вам сюда за три тысячи верст возят!..
– В гробу я эту картошку видел! Что я, нанялся?!
– В гробу, товарищ Никольский, вам вообще ни хрена не нужно будет. А вот с утра весь личный состав школы есть захочет. Так что садитесь, не вскакивайте, ножичком не размахивайте. Здесь не баррикады, и вы не Гаврош... Показываю еще раз: в левую руку берете картошечку, а в правую – ножичек. И аккуратненько...
* * *
... В столовой от него тоже спасу нет! Все старшины как старшины – сидят за своим столом, трескают кашу с мясом, а Кацуба (чтоб он сдох!) стоит и свою эскадрилью глазами сверлит. Кусок в глотку не лезет...
Стол – отделение, стол – отделение... На столах делят хлеб. Делят как положено: один отвернулся, другой тычет пальцем в пайку, орет:
– Кому?
– Селезневу, – говорит отвернувшийся.
– Кому?
– Прохоренко...
Все честь по чести. Никто не обижается.
– Кому?
– Отставить! – Кацуба, кто ж еще?! – Это еще что за жмурки? – А голос такой противный – хуже некуда.
– Чтобы по справедливости, товарищ старшина.
– Хорошенькая «справедливость»! Сами себе не доверяете. Еще раз увижу – два часа строевой...
* * *
– Курсант Чеботарь, подъем!
Кацуба стоит у верхней койки Чеботаря с часами в руке и засекает время. Это уже после отбоя-то! Бедный Чеботарь в одних трусах неуклюже спрыгивает с койки и лихорадочно начинает одеваться. Все у него валится из рук, пряжка ремня на боку, две пуговицы отлетели, ширинка не застегнута...
– Неплохо, – говорит Кацуба, глядя на часы. – Курсант Чеботарь, отбой! – И снова засекает время.
Чеботарь поспешно начинает раздеваться и складывать обмундирование. Гимнастерку – так, бриджи – так, портянки обернуть вокруг голенищ... И под одеяло!
– Курсант Чеботарь, подъем!
И все с самого начала.
Мокрый от напряжения, с искаженным от бессильной ярости лицом, одетый Чеботарь вытягивается перед Кацубой.
– Отбой!
Мгновенно раздевшись, измученный Чеботарь буквально вспархивает в свою койку. Ненавистью к Кацубе горят его глаза из-под одеяла.
– Прекрасно, – говорит Кацуба и прячет часы. – Вы способный человек, товарищ Чеботарь. Неплохо потренировались, верно? И не нужно слов благодарности. Я же знаю, они у вас в сердце. А я только выполняю свой долг. Так что благодарить меня не за что. Вы теперь поняли, как нужно ложиться после команды «отбой»? Спите спокойно. И пусть вам приснится что-нибудь вкусное...
Ну, прямо инквизитор какой-то! Чеботарь ему это запомнит!
* * *
Кацуба живет в каптерке, среди стеллажей с чистым нательным бельем, сапогами, шинелями, гимнастерками. Стол, стул и обычная курсантская железная койка. Висят танкистский китель Кацубы с гвардейским значком и фуражечка с черным околышем. Чистенько, как в девичьей светелке.
За столом сидит Кацуба в нижней рубашке, в галифе и тапочках на босу ногу. Заполняет какие-то ведомости, чертит график, составляет служебную записку в строевой отдел...
Услышал, как кто-то вошел в предбанник эскадрильи, и посмотрел на часы. Первый час ночи. Слышно, как дневальный залопотал:
– Товарищ капитан! За время вашего отсутствия...
– Ладно тебе... Тихо, тихо. Старшина спит?
– Никак нет, товарищ капитан. Только что выходили...
Раздался стук в дверь.
– Да, да, – сказал Кацуба. – Не заперто.
Вошел командир эскадрильи капитан Хижняк. Усталый, в стареньком стираном комбинезоне, с шлемофоном на поясе и планшетом через плечо.
– Не спите, старшина?
– Никак нет, товарищ капитан. Проходите, пожалуйста.
Кацуба подал капитану стул, а для себя вытащил из-под стола патронный ящик.
– Я после ночных полетов – как лимон выжатый... – виновато сказал капитан. – До дома не доскрестись.
– Хотите чаю?
– Чаю? – переспросил капитан. – Чаю – это хорошо... Послушайте, старшина, а у вас чего-нибудь другого, покрепче, не найдется?
Доставая со стеллажа чайник, Кацуба на секунду замер. Пауза была почти невесомой, он тут же повернулся к капитану и легко, не разыгрывая сожаления, сказал:
– Никак нет, товарищ капитан. Не держу. Чаю хотите?
Хижняк вздохнул. Ему не столько хотелось выпить, как просто так, по-человечески, посидеть со старшиной, пожаловаться ему на что-нибудь, в ответ услышать такую же жалобу и убедиться, что Кацуба подвержен тем же человеческим слабостям, каким подвержен и он, Хижняк. А еще Хижняк хотел послушать о фронте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Кацуба холодно смотрел на отлупленных им четверых курсантов. Курсанты ненавидяще разглядывали Кацубу.
– За все отвечает старшина! – с пафосом продолжал Хижняк. – За внешний вид курсанта-авиатора, за дисциплину, за поведение в столовой, в казарме, в увольнении... Заправка коек, утренняя зарядка, вечерняя поверка... Это все старшина, старшина и старшина! – Хижняк улыбнулся Кацубе и спросил его бодро, как свой своего: – Ты меня хорошо понял, старшина?
И тогда Кацуба медленно и раздельно произнес:
– Я те-бя очень хорошо понял, ка-пи-тан.
Это было всеобщим потрясением. Поражены были все – и курсанты, и летно-подъемные лейтенанты, и наземный майор Кулюгов.
Совершенно ошеломлены были за дверью и генерал с дневальным.
Но больше всех растерялся командир эскадрильи капитан Хижняк.
– Товарищ старшина! Вы что, с ума сошли?!
– Никак нет, това-рищ ка-пи-тан, – отчеканил Кацуба. – Я вас действительно очень хорошо понял.
Дневальный, курсант Тараскин, с ужасом смотрел на генерала. Сейчас генерал ворвется в казарму... и всех бросит в железные тиски военного трибунала!..
Но генерал испугал Тараскина еще больше, когда сказал с тихим злорадством:
– Ну теперь я за вас спокоен!.. Этот старшина даст вам под хвост! – Он легонько стукнул дневального по затылку, нахлобучил ему пилотку на нос и грозно добавил: – Неси службу как следует!
Рассмеялся, перекинул шлемофон и планшет с картой через плечо и, насвистывая, вышел из барака.
* * *
– Раз-два! Раз-два! Выше ножку! Держи равнение!.. Раз-два! – кричал Кацуба. – Правое плечо вперед! Марш! Левый фланг – почти на месте, правый – шире шаг!.. Прямо! Выше ножку!..
Господи Боже мой! Ну зачем авиаторам строевой плац? Ну на кой черт это «выше ножку!»? Скорей бы начать летать!
Скорей бы кончились эти мучения... Эту морду квадратную, этого дракона железобетонного, старшину этого, Кацубу распроклятого, хоть реже бы видели!..
– Шире шаг! Держать равнение!..
Если есть Бог на свете – покарай старшину Кацубу!
– Левое плечо вперед! Шире шаг!..
В километре за бараками садятся и взлетают один за другим самолеты... Ревут на взлете двигатели. Приятно урчат на посадке. Хоть бы один из них свалился на Кацубу.
– Эскадрилья-а-а-а, стой! Пять минут на перекур! Разойтись...
... Делают же, черт подери, самолеты, танки, пулеметы скорострельные – по тысяче восемьсот выстрелов в минуту!.. Ну неужели трудно сделать машину, которая бы чистила картошку! Почему эти полторы тонны картошки нужно чистить руками?!
Да еще ночью! Да еще Кацуба торчит за спиной! Чтоб ему ни дна ни покрышки!
– Что же вы полкартошечки-то срезаете, товарищ курсант? Это же все-таки Средняя Азия... Здесь картошечка не растет. Ее вам сюда за три тысячи верст возят!..
– В гробу я эту картошку видел! Что я, нанялся?!
– В гробу, товарищ Никольский, вам вообще ни хрена не нужно будет. А вот с утра весь личный состав школы есть захочет. Так что садитесь, не вскакивайте, ножичком не размахивайте. Здесь не баррикады, и вы не Гаврош... Показываю еще раз: в левую руку берете картошечку, а в правую – ножичек. И аккуратненько...
* * *
... В столовой от него тоже спасу нет! Все старшины как старшины – сидят за своим столом, трескают кашу с мясом, а Кацуба (чтоб он сдох!) стоит и свою эскадрилью глазами сверлит. Кусок в глотку не лезет...
Стол – отделение, стол – отделение... На столах делят хлеб. Делят как положено: один отвернулся, другой тычет пальцем в пайку, орет:
– Кому?
– Селезневу, – говорит отвернувшийся.
– Кому?
– Прохоренко...
Все честь по чести. Никто не обижается.
– Кому?
– Отставить! – Кацуба, кто ж еще?! – Это еще что за жмурки? – А голос такой противный – хуже некуда.
– Чтобы по справедливости, товарищ старшина.
– Хорошенькая «справедливость»! Сами себе не доверяете. Еще раз увижу – два часа строевой...
* * *
– Курсант Чеботарь, подъем!
Кацуба стоит у верхней койки Чеботаря с часами в руке и засекает время. Это уже после отбоя-то! Бедный Чеботарь в одних трусах неуклюже спрыгивает с койки и лихорадочно начинает одеваться. Все у него валится из рук, пряжка ремня на боку, две пуговицы отлетели, ширинка не застегнута...
– Неплохо, – говорит Кацуба, глядя на часы. – Курсант Чеботарь, отбой! – И снова засекает время.
Чеботарь поспешно начинает раздеваться и складывать обмундирование. Гимнастерку – так, бриджи – так, портянки обернуть вокруг голенищ... И под одеяло!
– Курсант Чеботарь, подъем!
И все с самого начала.
Мокрый от напряжения, с искаженным от бессильной ярости лицом, одетый Чеботарь вытягивается перед Кацубой.
– Отбой!
Мгновенно раздевшись, измученный Чеботарь буквально вспархивает в свою койку. Ненавистью к Кацубе горят его глаза из-под одеяла.
– Прекрасно, – говорит Кацуба и прячет часы. – Вы способный человек, товарищ Чеботарь. Неплохо потренировались, верно? И не нужно слов благодарности. Я же знаю, они у вас в сердце. А я только выполняю свой долг. Так что благодарить меня не за что. Вы теперь поняли, как нужно ложиться после команды «отбой»? Спите спокойно. И пусть вам приснится что-нибудь вкусное...
Ну, прямо инквизитор какой-то! Чеботарь ему это запомнит!
* * *
Кацуба живет в каптерке, среди стеллажей с чистым нательным бельем, сапогами, шинелями, гимнастерками. Стол, стул и обычная курсантская железная койка. Висят танкистский китель Кацубы с гвардейским значком и фуражечка с черным околышем. Чистенько, как в девичьей светелке.
За столом сидит Кацуба в нижней рубашке, в галифе и тапочках на босу ногу. Заполняет какие-то ведомости, чертит график, составляет служебную записку в строевой отдел...
Услышал, как кто-то вошел в предбанник эскадрильи, и посмотрел на часы. Первый час ночи. Слышно, как дневальный залопотал:
– Товарищ капитан! За время вашего отсутствия...
– Ладно тебе... Тихо, тихо. Старшина спит?
– Никак нет, товарищ капитан. Только что выходили...
Раздался стук в дверь.
– Да, да, – сказал Кацуба. – Не заперто.
Вошел командир эскадрильи капитан Хижняк. Усталый, в стареньком стираном комбинезоне, с шлемофоном на поясе и планшетом через плечо.
– Не спите, старшина?
– Никак нет, товарищ капитан. Проходите, пожалуйста.
Кацуба подал капитану стул, а для себя вытащил из-под стола патронный ящик.
– Я после ночных полетов – как лимон выжатый... – виновато сказал капитан. – До дома не доскрестись.
– Хотите чаю?
– Чаю? – переспросил капитан. – Чаю – это хорошо... Послушайте, старшина, а у вас чего-нибудь другого, покрепче, не найдется?
Доставая со стеллажа чайник, Кацуба на секунду замер. Пауза была почти невесомой, он тут же повернулся к капитану и легко, не разыгрывая сожаления, сказал:
– Никак нет, товарищ капитан. Не держу. Чаю хотите?
Хижняк вздохнул. Ему не столько хотелось выпить, как просто так, по-человечески, посидеть со старшиной, пожаловаться ему на что-нибудь, в ответ услышать такую же жалобу и убедиться, что Кацуба подвержен тем же человеческим слабостям, каким подвержен и он, Хижняк. А еще Хижняк хотел послушать о фронте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14