"на все погребальные я послал (пишет он), сколько Бог изволил, потому что впрямь
узнал и проведал про вас, что опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня,
никого у вас нет". В конце утешительного послания царь своеручно приписал
последние ласковые слова: "Князь Никита Иванович! не оскорбляйся, токмо уповай
на Бога и на нас будь надежен"!
Комментируя это письмо царя, С. Платонов заключает: "В этом письме ясно
виден человек чрезвычайно деликатный, умеющий любить и понимать нравственный мир
других, умеющий и говорить, и думать и чувствовать очень тонко".
"...То же чувство деликатности, основанной на нравственной вдумчивости,
сказывается в любопытнейшем выговоре царя воеводе князю Юрию Алексеевичу
Долгорукому. Долгорукий в 1658 году удачно действовал против Литвы и взял в плен
гетмана Гонсевского. Но его успех был следствием его личной инициативы: он
действовал по соображению с обстановкой, без спроса и ведома царского. Мало
того, он почему-то не известил царя вовремя о своих действиях и, главным
образом, об отступлении от Вильны, которое в Москве не одобрили. Выходило так,
что за одно надлежало Долгорукого хвалить, а за другое порицать. Царь Алексей
находил нужным официально выказать недовольство поведением Долгорукого, а
неофициально послал ему письмо с мягким и милостивым выговором. "Позволяем тебя
без вести (то есть без реляции Долгорукого) и жаловать обещаемся", писал
государь, но тут добавлял, что эта похвала частная и негласная; "и хотим с
милостивым словом послать и с иною нашею государевою милостию, да нельзя
послать: отписки от тебя нет, неведомо против чего писать тебе!" Объяснив что
Долгорукий сам себе устроил "безчестье", царь обращается к интимным упрекам: "Ты
за мою, просто молвить, милостивую любовь ни одной строки не писывал ни о чем!
Писал к друзьям своим, а те — ей, ей! — про тебя же переговаривают да смеются,
как ты торопишься, как и иное делаешь"..."Чаю, что князь Никита Иванович
(Одоевский) тебя подбил; и его было слушать напрасно: ведаешь сам, какой он
промышленник! послушаешь, как про него поют на Москве". Но одновременно с
горькими укоризнами царь говорит Долгорукому и ласковые слова: "Тебе бы о сей
грамоте не печалиться любя тебя пишу, а не кручинясь; а сверх того сын твой
скажет, какая немилость моя к тебе и к нему!" ... "Жаль конечно тебя: впрямь Бог
хотел тобою всякое дело в совершение не во многие дни привести... да сам ты от
себя потерял!" В заключение царь жалует Долгорукого тем, что велит оставить свой
выговор втайне: "а прочтя сию нашу грамоту и запечатав, прислать ее к нам с тем
же, кто к тебе с нею приедет". Очень продумано, деликатно и тактично это желание
царя Алексея добрым интимным внушением смягчить и объяснить официальное
взыскание с человека, хотя и заслуженного, но формально провинившегося. Во всех
посланиях царя Алексея Михайловича, подобных приведенному, где царю приходилось
обсуждать, а иногда и осуждать проступки разных лиц, бросается в глаза одна
любопытная черта. Царь не только обнаруживает в себе большую нравственную
чуткость, но он умеет и любит анализировать: он всегда очень пространно
доказывает вину, объясняет против кого и против чего именно погрешил виновный и
насколько сильно и тяжко его прегрешение".

V
Еще более ярко выступает благородство Тишайшего Царя в его отношении к
боярину А. Н. Ордин-Нащокину, у которого сбежал заграницу сын с казенными
деньгами и государственными бумагами.
Как поступил в подобном случае с своим сыном сын Тишайшего Царя — Петр I
— мы хорошо знаем. Отец же Петра I , вскормленный религиозной культурой
Московской Руси, стал утешать Ордин-Нащокина.
"Горе А. Л. Ордин-Нащокина, — пишет С. Платонов, — по мнению Алексея
Михайловича, было горше, чем утрата кн. Н. И. Одоевского. По словам царя, "тебе,
думному дворянину, больше этой беды вперед уже не будет: больше этой беды на
свете не бывает!" На просьбу пораженного отца об отставке царь послал ему "от
нас, великого государя, милостивое слово". Это слово было не только милостиво,
но и трогательно. После многих похвальных эпитетов "христолюбцу и миролюбцу,
нищелюбцу и трудолюбцу" Афанасию Лаврентьевичу, царь тепло говорит о своем
сочувствии не только ему, Афанасию, но и его супруге в "их великой скорби и
туге". Об отставке своего "доброго ходатая и желателя" он не хочет и слышать,
потому что не считает отца виноватым в измене сына". Царь сам доверял изменнику,
как доверял ему отец: "Будет тебе, верному рабу Христову и нашему, сына твоего
дурость ставить в ведомство и соглашение твое ему! и он, простец, и у нас,
великого государя, тайно был, и не по одно время, и о многих делах с ним к тебе
приказывали какова просто умышленного яда под языком его не видали!" Царь даже
пытается утешить отца надеждою на возвращение не изменившего, яко бы, а только
увлекшегося юноши. "А тому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой
сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хочет
создания Владычна и творения руку Его видеть на сем свете; якоже птица летает
семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш
вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от Святого Духа
во святой купели, и к вам вскоре возвратится!" Какая доброта и какой такт
диктовали эти золотые слова утешения в беде, больше которой на свете не бывает!
"И царь оказался прав, — пишет С. Платонов. — Афанасьев "сынишка Войка"
скоро вернулся из далеких стран во Псков, а оттуда в Москву, и Алексей
Михайлович имел утешение написать А. Л. Ордин-Нащокину, что за его верную и
радетельную службу он пожаловал сына его, вины отдал, велел свои очи видеть и
написать по московскому списку с отпуском на житье в отцовские деревни".
Письмо Алексея Михайловича к будущему патриарху Никону с описанием смерти
Патриарха Иосифа, показывает, что у Тишайшего Царя в высокой степени была
развита способность давать правильную нравственную оценку своим обязанностям и
своему поведению с точки зрения нравственности:
"Вряд ли Иосиф, — замечает С. Платонов, — пользовался действительно
любовью царя и имел в его глазах большой нравственный авторитет. Но царь считал
своею обязанностью чтить святителя и относиться к нему с должным вниманием.
Потому он окружил больного патриарха заботами, посещал его, присутствовал даже
при его агонии, участвовал в чине его погребения и лично самым старательным
образом переписал "келейную казну" патриарха, "с полторы недели еже день ходил"
в патриаршие покои, как душеприказчик. Во всем этом Алексей Михайлович и дает
добровольный отчет Никону, предназначенному уже в патриархи всея Руси. Надобно
прочитать сплошь весь царский "статейный список", чтобы в полной мере усвоить
его своеобразную прелесть. Описание последней болезни патриарха сделано
чрезвычайно ярко с полною реальностью, при чем царь сокрушается, что упустил
случай по московскому обычаю напомнить Иосифу о необходимости предсмертных
распоряжений". "И ты меня, грешного, прости (пишет он Никону), что яз ему не
воспомянул о духовной и кому душу свою прикажет".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22