Она наслаждается, а я значу для нее не больше, чем если
бы она никогда со мной не встречалась: в мгновение ока она
исторгла меня из себя, и все сознание мира тоже меня исторгло.
Странное чувство. И однако же, я знаю, что существую, что Я
здесь.
Я говорю "я" -- но понятие это утратило для меня смысл. Я
настолько предан забвению, что мне трудно почувствовать самого
себя. Реального во мне осталось только существование, и оно
чувствует, что существует. Я долго, беззвучно зеваю. Никого.
Антуан Рокантен не существует Ни-для-кого. Забавно. А что такое
вообще Антуан Рокантен? Нечто абстрактное. Тусклое воспоминание
обо мне мерцает в моем сознании. Антуан Рокантен... И вдруг "я"
начинает тускнеть, все больше и больше -- кончено: оно угасло
совсем.
Среди стен домов остается сознание, трезвое, неподвижное,
опустошенное, оно само себя воспроизводит. Оно стало
необитаемым. Еще недавно кто-то говорил: "я", кто-то говорил:
"мое сознание". Кто же это? Раньше во вне находились говорящие
улицы со знакомыми запахами и красками. Теперь остались
безымянные стены, безымянное сознание. Итак, в наличии: стены
домов и между ними малюсенькая, живая и безликая прозрачность.
Сознание существует как дерево, как былинка. Оно дремлет, ему
скучно. Маленькие мимолетные существования поселяются в нем,
как птицы на ветках.
Поселятся, а потом исчезнут. Забытое, заброшенное -- среди
стен домов под серым, пасмурным небом сознание. А смысл его
существования вот в чем: оно сознает, что оно лишнее. Оно
разжижается, распыляется, тщится затеряться на темной стене,
возле фонаря или там, дальше, в вечерней дымке. Но забыться ему
не удается НИКОГДА; оно сознает, что оно сознание, которое
пытается забыться. Такова его участь. Есть сдавленный голос,
который произносит: "Поезд отходит через два часа", и есть
сознание этого голоса. Есть также сознание некоего лица.
Окровавленное, перепачканное, медленно проплывает оно, и в
больших глазах стоят слезы. Его нет среди этих стен, его нет
нигде. Оно исчезает, его вытесняет сутулая фигура с
окровавленной головой, она удаляется медленными шагами, и на
каждом шагу кажется -- сейчас она остановится, и она не
останавливается никогда. Есть сознание этой фигуры, медленно
бредущей по темной улице. Она идет, но не удаляется. Темная
улица не имеет конца, она теряется в небытии. Ее нет среди этих
стен, ее нет нигде. Есть сознание сдавленного голоса, который
произносит: "Самоучка бродит по городу".
Нет, не по этому городу, не среди этих безжизненных стен!
Самоучка бродит по свирепому городу, который его не забыл. Есть
люди, которые о нем думают, например корсиканец или толстая
дама. А может, и все остальные жители города. Он еще не
затерян, он еще не может потерять свое "я", истерзанное,
окровавленное "я", которое они не пожелали добить. У него болят
губы, болит нос: "Мне больно", -- думает он. Он бродит, ему
надо бродить. Если он остановится хоть на минуту, вокруг него
внезапно вырастут стены библиотеки, и он окажется взаперти, и
рядом очутится корсиканец, и сцена повторится снова во всех
подробностях, и дама крикнет с издевкой: "Таким негодяям место
на каторге". Он бродит, он не хочет возвращаться домой: дома
его поджидает корсиканец, и толстуха, и двое юнцов. "Отрицать
бесполезно, я видел". И сцена повторится снова. "Господи, --
думает он, -- и зачем я это сделал, хоть бы я этого не сделал,
хоть бы все было неправдой!"
Взволнованное лицо вновь и вновь проходит перед сознанием:
"А вдруг он покончит с собой". Но нет, эта кроткая,
затравленная душа не может думать о смерти.
Есть сознание, сознающее самое себя. Оно видит себя
насквозь, спокойное и опустелое среди этих стен, оно
освобождено от человека, обитавшего в нем, оно чудовищно,
потому что оно никто. Голос говорит: "Багаж сдан. Поезд отходит
через два часа". Стены домов тянутся справа и слева. Есть
сознание дорожного покрытия, скобяной лавки, амбразур казармы,
и голос говорит: "В последний раз".
Осознается Анни, толстая Анни, старая Анни в номере отеля,
осознается страдание, страдание осознает себя среди бесконечных
стен, которые уходят и никогда не вернутся. "Будет этому
конец?" -- голос среди домов поет джазовую мелодию "Some of
these days", будет этому когда-нибудь конец? и мелодия тихонько
возвращается и, подкравшись сзади, незаметно вновь обретает
голос, и голос поет и не может умолкнуть, и тело бредет, и есть
сознание всего этого, и сознание -- увы! -- сознает, что
сознает. Но того, кто страдал бы, кто заламывал бы руки и
пожалел бы самого себя, нет. Никого нет. Это страдание
перекрестков в его чистом виде, сознание, которое забыто,
которое не может забыться. И голос говорит: "А вот и "Приют
путейцев" -- и в сознании возникает "я", это я, Антуан
Рокантен, через два часа я уезжаю в Париж, я пришел попрощаться
с хозяйкой.
-- Я пришел попрощаться.
-- Вы уезжаете, мсье Антуан?
-- Хочу для разнообразия пожить в Париже.
-- Счастливчик!
Как я мог прижиматься губами к этому широкому лицу? Ее
тело мне больше не принадлежит. Еще вчера я угадывал его формы
под черным шерстяным платьем. Сегодня платье непроницаемо.
Может, мне приснилось это тело с просвечивающими сквозь кожу
голубыми жилками?
-- Мы будем скучать о вас, -- говорит хозяйка. -- Хотите
чего-нибудь выпить? Я угощаю.
Садимся за столик, чокаемся. Она слегка понижает голос.
-- Я так к вам привыкла, -- говорит она с вежливым
сожалением, -- мы с вами ладили.
-- Я как-нибудь приеду вас навестить.
-- Непременно, мсье Антуан. Будете проездом в Бувиле,
загляните к нам. Скажите себе: "Загляну-ка я к мадам Жанне, она
будет рада!" Ведь и вправду хочется знать, как человеку
живется. Да и вообще к нам люди всегда возвращаются. Клиенты у
нас, сами знаете, -- матросы, служащие Трансатлантической,
бывает, их по два года не увидишь, они то в Бразилии, то в
Нью-Йорке, а то в Бордо на транспортных судах служат. И вдруг в
один прекрасный день глядишь -- они тут как тут. "Здрасьте,
мадам Жанна". Ну и разопьем вместе по стаканчику. Хотите
верьте. хотите нет, я помню, что они привыкли пить, и это после
двух-то лет отлучки! Бывало, скажу Мадлене: "Сухого вермута
мсье Пьеру, а мсье Леону чинзано "Нуалли". Они мне: "Как вы это
все помните, хозяйка?" А я им: "Такое у меня ремесло".
В глубине зала сидит толстяк, который с недавних пор с ней
спит.
-- Хозяюшка, -- подзывает он ее.
Она встает:
-- Извините, мсье Антуан.
Ко мне подходит официантка.
-- Что ж это, уезжаете от нас?
-- Перебираюсь в Париж.
-- Я жила в Париже, -- с гордостью говорит она. -- Целых
два года. У Симеона работала. Но скучала по нашим местам.
Она медлит в нерешительности, потом видит, что больше ей
сказать мне нечего:
-- Ладно, мсье Антуан, до свиданья.
Вытерев руку о передник, она протягивает ее мне.
-- До свиданья, Мадлена.
Она уходит. Я придвигаю к себе "Бувильскую газету", потом
отбрасываю -- только что в библиотеке я прочел ее от корки до
корки.
Хозяйка не возвращается, она отдала свои пухлые руки в
распоряжение своего друга, и он страстно тискает их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
бы она никогда со мной не встречалась: в мгновение ока она
исторгла меня из себя, и все сознание мира тоже меня исторгло.
Странное чувство. И однако же, я знаю, что существую, что Я
здесь.
Я говорю "я" -- но понятие это утратило для меня смысл. Я
настолько предан забвению, что мне трудно почувствовать самого
себя. Реального во мне осталось только существование, и оно
чувствует, что существует. Я долго, беззвучно зеваю. Никого.
Антуан Рокантен не существует Ни-для-кого. Забавно. А что такое
вообще Антуан Рокантен? Нечто абстрактное. Тусклое воспоминание
обо мне мерцает в моем сознании. Антуан Рокантен... И вдруг "я"
начинает тускнеть, все больше и больше -- кончено: оно угасло
совсем.
Среди стен домов остается сознание, трезвое, неподвижное,
опустошенное, оно само себя воспроизводит. Оно стало
необитаемым. Еще недавно кто-то говорил: "я", кто-то говорил:
"мое сознание". Кто же это? Раньше во вне находились говорящие
улицы со знакомыми запахами и красками. Теперь остались
безымянные стены, безымянное сознание. Итак, в наличии: стены
домов и между ними малюсенькая, живая и безликая прозрачность.
Сознание существует как дерево, как былинка. Оно дремлет, ему
скучно. Маленькие мимолетные существования поселяются в нем,
как птицы на ветках.
Поселятся, а потом исчезнут. Забытое, заброшенное -- среди
стен домов под серым, пасмурным небом сознание. А смысл его
существования вот в чем: оно сознает, что оно лишнее. Оно
разжижается, распыляется, тщится затеряться на темной стене,
возле фонаря или там, дальше, в вечерней дымке. Но забыться ему
не удается НИКОГДА; оно сознает, что оно сознание, которое
пытается забыться. Такова его участь. Есть сдавленный голос,
который произносит: "Поезд отходит через два часа", и есть
сознание этого голоса. Есть также сознание некоего лица.
Окровавленное, перепачканное, медленно проплывает оно, и в
больших глазах стоят слезы. Его нет среди этих стен, его нет
нигде. Оно исчезает, его вытесняет сутулая фигура с
окровавленной головой, она удаляется медленными шагами, и на
каждом шагу кажется -- сейчас она остановится, и она не
останавливается никогда. Есть сознание этой фигуры, медленно
бредущей по темной улице. Она идет, но не удаляется. Темная
улица не имеет конца, она теряется в небытии. Ее нет среди этих
стен, ее нет нигде. Есть сознание сдавленного голоса, который
произносит: "Самоучка бродит по городу".
Нет, не по этому городу, не среди этих безжизненных стен!
Самоучка бродит по свирепому городу, который его не забыл. Есть
люди, которые о нем думают, например корсиканец или толстая
дама. А может, и все остальные жители города. Он еще не
затерян, он еще не может потерять свое "я", истерзанное,
окровавленное "я", которое они не пожелали добить. У него болят
губы, болит нос: "Мне больно", -- думает он. Он бродит, ему
надо бродить. Если он остановится хоть на минуту, вокруг него
внезапно вырастут стены библиотеки, и он окажется взаперти, и
рядом очутится корсиканец, и сцена повторится снова во всех
подробностях, и дама крикнет с издевкой: "Таким негодяям место
на каторге". Он бродит, он не хочет возвращаться домой: дома
его поджидает корсиканец, и толстуха, и двое юнцов. "Отрицать
бесполезно, я видел". И сцена повторится снова. "Господи, --
думает он, -- и зачем я это сделал, хоть бы я этого не сделал,
хоть бы все было неправдой!"
Взволнованное лицо вновь и вновь проходит перед сознанием:
"А вдруг он покончит с собой". Но нет, эта кроткая,
затравленная душа не может думать о смерти.
Есть сознание, сознающее самое себя. Оно видит себя
насквозь, спокойное и опустелое среди этих стен, оно
освобождено от человека, обитавшего в нем, оно чудовищно,
потому что оно никто. Голос говорит: "Багаж сдан. Поезд отходит
через два часа". Стены домов тянутся справа и слева. Есть
сознание дорожного покрытия, скобяной лавки, амбразур казармы,
и голос говорит: "В последний раз".
Осознается Анни, толстая Анни, старая Анни в номере отеля,
осознается страдание, страдание осознает себя среди бесконечных
стен, которые уходят и никогда не вернутся. "Будет этому
конец?" -- голос среди домов поет джазовую мелодию "Some of
these days", будет этому когда-нибудь конец? и мелодия тихонько
возвращается и, подкравшись сзади, незаметно вновь обретает
голос, и голос поет и не может умолкнуть, и тело бредет, и есть
сознание всего этого, и сознание -- увы! -- сознает, что
сознает. Но того, кто страдал бы, кто заламывал бы руки и
пожалел бы самого себя, нет. Никого нет. Это страдание
перекрестков в его чистом виде, сознание, которое забыто,
которое не может забыться. И голос говорит: "А вот и "Приют
путейцев" -- и в сознании возникает "я", это я, Антуан
Рокантен, через два часа я уезжаю в Париж, я пришел попрощаться
с хозяйкой.
-- Я пришел попрощаться.
-- Вы уезжаете, мсье Антуан?
-- Хочу для разнообразия пожить в Париже.
-- Счастливчик!
Как я мог прижиматься губами к этому широкому лицу? Ее
тело мне больше не принадлежит. Еще вчера я угадывал его формы
под черным шерстяным платьем. Сегодня платье непроницаемо.
Может, мне приснилось это тело с просвечивающими сквозь кожу
голубыми жилками?
-- Мы будем скучать о вас, -- говорит хозяйка. -- Хотите
чего-нибудь выпить? Я угощаю.
Садимся за столик, чокаемся. Она слегка понижает голос.
-- Я так к вам привыкла, -- говорит она с вежливым
сожалением, -- мы с вами ладили.
-- Я как-нибудь приеду вас навестить.
-- Непременно, мсье Антуан. Будете проездом в Бувиле,
загляните к нам. Скажите себе: "Загляну-ка я к мадам Жанне, она
будет рада!" Ведь и вправду хочется знать, как человеку
живется. Да и вообще к нам люди всегда возвращаются. Клиенты у
нас, сами знаете, -- матросы, служащие Трансатлантической,
бывает, их по два года не увидишь, они то в Бразилии, то в
Нью-Йорке, а то в Бордо на транспортных судах служат. И вдруг в
один прекрасный день глядишь -- они тут как тут. "Здрасьте,
мадам Жанна". Ну и разопьем вместе по стаканчику. Хотите
верьте. хотите нет, я помню, что они привыкли пить, и это после
двух-то лет отлучки! Бывало, скажу Мадлене: "Сухого вермута
мсье Пьеру, а мсье Леону чинзано "Нуалли". Они мне: "Как вы это
все помните, хозяйка?" А я им: "Такое у меня ремесло".
В глубине зала сидит толстяк, который с недавних пор с ней
спит.
-- Хозяюшка, -- подзывает он ее.
Она встает:
-- Извините, мсье Антуан.
Ко мне подходит официантка.
-- Что ж это, уезжаете от нас?
-- Перебираюсь в Париж.
-- Я жила в Париже, -- с гордостью говорит она. -- Целых
два года. У Симеона работала. Но скучала по нашим местам.
Она медлит в нерешительности, потом видит, что больше ей
сказать мне нечего:
-- Ладно, мсье Антуан, до свиданья.
Вытерев руку о передник, она протягивает ее мне.
-- До свиданья, Мадлена.
Она уходит. Я придвигаю к себе "Бувильскую газету", потом
отбрасываю -- только что в библиотеке я прочел ее от корки до
корки.
Хозяйка не возвращается, она отдала свои пухлые руки в
распоряжение своего друга, и он страстно тискает их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61